ришла», — сказала Стеша так, будто хотела сказать что-то другое.
«Стеша, — без конца повторял Мазин, не двигаясь с места. — Стеша!..»
«Я ждала тебя, — говорила Стеша тихим и печальным голосом, — но тебя все не было и не было…»
Мазин шагнул к Стеше, обнял ее и стал говорить о том, что он виноват перед нею, что он ничего раньше не понимал, а теперь знает, что любит только ее. Стеша, слушая, всхлипнула у него на груди, и он ее успокаивал и снова говорил, что любит… Слова его были простыми, но такими нежными, и говорил он так, как никогда бы не решился говорить наяву, и Стеша глядела на него радостно. Вскоре она успокоилась, смеялась сквозь слезы, отворачивалась от него и просила не смотреть; Мазин, склоняясь к ней, нарочно заглядывал в лицо и, вытирая большим пальцем слезы со щеки, повторял: «Стеша!.. Стеша!..»
Их окружали любопытные; Мазин слышал какие-то крики и, опасаясь чего-то, увел Стешу с трамвайной остановки. Медленно пошли они по тропинке к морю, и Мазин, не выпуская руки Стеши, старался ступать так, чтобы тропинка оставалась Стеше, а она вроде бы сторонилась, и получалось, что брели они оба по высохшей траве. Мазин просил Стешу рассказывать, сам говорил, все еще не успокоившись от радости. Стеша улыбалась, рассказывала о школе, о том, что программа год от года усложняется и детям тяжело, и получается, что они, не отбегав как следует свое детство, быстрее выучиваются, но медленнее взрослеют. Мазин соглашался, кивал головой. «Да, Стеша», — подтверждал он, обнимал ее за плечи, все больше чувствуя, что любит Стешу так, как никогда и никого не любил; и ему было понятно, что чувство это не зависит от того, простит его Стеша или нет; она могла и простить его, потому что была добра, но если бы и не простила, что было бы тоже справедливо, то он все равно не может ее не любить.
Они пришли к морю, сидели на большом валуне. Все было так, как четыре года назад, и Мазину казалось, что ничего плохого не было да и не будет в их жизни… Быстро темнело, волны становились свинцовыми, вода сливалась с небом. Они смотрели в темноту, слушали мерный шум волн. Далеко в море, высвеченный желтыми огнями, шел теплоход. От него еле слышно доносилась музыка. В небе загорались первые звезды.
Стеша спросила его, как он жил все эти годы, и Мазин ответил, что рассказывать, собственно, и нечего: что-то делал, куда-то спешил, а оглянулся — ничего и нет. Он говорил и тихо смеялся над своими словами и вдруг ощутил с неведомой раньше болью, что ему жаль потерянного времени, и подумалось, что люди, если нет никаких больших горестей, создают их сами, будто во что бы то ни стало не желают жить спокойно: все им неймется и они бегут куда-то. А куда, и не скажешь. «Отчего так? — спрашивал Мазин, ощущая страшную боль, которая бывает только во сне. — Отчего?..» В это время кто-то прокричал дважды: «Конец сезона! Конец сезона!» — и Мазин, проснувшись, с удивлением оглядел незнакомую комнату. Во дворе слышались чьи-то голоса, и он прислушивался к ним, все еще не вырвавшись полностью из сна…
Одеваясь, он поглядел в окно и увидел невысокую молодую женщину в купальнике и мужчину в зеленых мешковатых шортах. Женщина, как-то воровато оглядываясь, мыла ноги под краном, а мужчина поддерживал ее под мышки. Мазин решил, что хозяйка, верно, не разрешает мыться под краном, и поэтому женщина торопится. Мужчина сказал ей что-то, и она, рассмеявшись, брызнула на него водой. Он отскочил и тоже засмеялся. Мазин позавидовал им: видно было, они недавно поженились и поэтому жизнь для них была удовольствием; и впервые пришла мысль о том, что любовь и дана человеку для того, чтобы после, когда наступит время раздумий, было чем жить и, оглянувшись, сказать: «И со мной это было!» И утешаться хотя бы этим, потому что ничего лучшего в жизни уже не будет. От таких мыслей стало грустно и подумалось, как все же глупо бывает в жизни, когда не можешь разобраться в простых вещах. Он вздохнул, вспомнил сон и то, как в нем все просто и легко.
Через какой-нибудь час Мазин отправился на трамвайную остановку. Вечер был тихий и не по-осеннему теплый; солнце скрылось где-то там, за огородами и садами, и воздух казался синим. За высокой дачей с длинным белым забором начинался заросший бурьяном пустырь, тянувшийся далеко вдоль берега моря и падавший к нему крутым глинистым обрывом. По краю обрыва шла узкая тропинка, иногда она терялась в траве или сбегала к воде, а затем снова появлялась, уходя куда-то к горизонту. Вдали виднелось одинокое дерево, стоявшее, очевидно, на краю обрыва и отдаленно напоминавшее человека. Все это было знакомо Мазину, потому что они со Стешей не раз бродили здесь.
Мазин пришел пораньше и, чтобы убить время, ходил по тропинке, глядел с обрыва на волны и редких пляжников, а затем возвращался к остановке, пристально вглядываясь и выискивая глазами Стешу. Он чувствовал, что волнуется, и старался не думать о том, что Стеша может и не прийти, и отчего-то ему казалось, что все это происходит не с ним, а с кем-то другим.
Шло время, а Стеша все не появлялась. Мазин решил, что подождет еще немного и пойдет к ней домой и, будь там муж или бог знает кто, скажет то, о чем он думал и хотел сказать; теперь он был уверен, что это Стеша искала его в аэропорту… Злой, угрюмый, он ходил по тропинке и внезапно увидел, что по дорожке идет Стеша. Мазин даже остановился, у него перехватило горло от волнения, и, позабыв обо всем, он бросился навстречу. На мгновение женщину скрыл проходивший трамвай, а затем, когда она снова показалась, Мазин увидел, что это вовсе не Стеша. Он остановился, постоял и медленно пошел на улицу Костанди.
В доме светились два окна. Это обрадовало Мазина, ему подумалось, что Стеша, быть может, только сейчас пришла домой; он даже шаги ускорил и решительно толкнул калитку. И сразу же увидел, как из дома вышел мужчина и, очевидно, услышав стук, посмотрел в его сторону. «Ну что ж…» — как-то неопределенно буркнул Мазин и, подойдя, сказал:
— Мне необходимо поговорить со Стешей!
— Это вы оставили записку? — спросил мужчина, оглядывая Мазина и не отвечая, и, когда тот утвердительно кивнул, продолжил: — Она не живет здесь… Уехала.
— Как это уехала?.. Куда?..
Мужчина помолчал и, сказав, что он сам толком не знает, посоветовал сходить к соседке, которая якобы дружила с матерью Стеши. Мазин понимающе кивнул и пошел в соседний двор.
Соседка встретила Мазина настороженно, но, узнав, что он интересуется Стешей, оживилась и долго выпытывала, кто он будет, откуда приехал и зачем, и, услышав, что он товарищ Стеши и заехал проведать, сказала, что она с год назад выехала. Мазин спросил, где она теперь, и женщина долго молчала, прикидывая, наверное, стоит ли говорить.
— Вы сказали, товарищ ей будете, — промолвила она, — то вам я скажу, потому что тут целая история…
Она вздохнула, вспомнив что-то, и рассказала Мазину, что Стеша развелась с мужем, родила сына и после смерти матери выехала.
— Скандал тут был немалый, — продолжала женщина. — Она встречалась с одним человеком. Но да все прошло… А мать ее, умирая, взяла клятву, что она найдет того человека… Стеша-то из детского дому, взяли ее когда-то давно, — пояснила она, — и мать понимала, что одна она останется. Вот она и поехала к нему…
Мазин слушал женщину, думая о том, как это должно быть тяжело — остаться совсем одному на свете; он никогда не видел детдома и теперь представил его похожим на школу, в которой когда-то учился. И отчего-то подумалось ему, что многие люди живут как-то тяжело и неприкаянно, словно все они в детстве потеряли родителей.
— Так где же она теперь? — спросил он женщину. — В каком городе?
— А вы что, поедете к ней?..
— Поеду, — не сразу ответил Мазин, думая, как бы не испугать своим ответом женщину, а то она и адрес не даст.
Но та, похоже, не очень удивилась, только пригляделась к нему внимательнее, пожевала губами и сказала:
— Даже не знаю, что делать.
— Не бойтесь, я ей плохого не желаю, — заверил Мазин.
Женщина снова вздохнула, будто не зная, верить этому или нет, пошла в дом и долго не возвращалась. Наконец она вышла и молча протянула ему пустой конверт. Он взял его и, повернув к свету из окна, прочитал обратный адрес. Там было написано: «Красноярск. Улица…» Мазин долго смотрел на конверт, словно не верил своим глазам, и не слышал, как женщина спросила, не приезжал ли он к Стеше раньше.
— Вот такие дела, — сказал он женщине, думая уже о том, как поедет в аэропорт и полетит обратно, распрощался и пошел по темным улицам.
Через полчаса он уже ехал в аэропорт, смотрел на прохожих, на деревья, листья которых казались неестественно зелеными от яркого света фонарей, и думал о том, что, несмотря ни на что, его приезд не такой и бесполезный: во-первых, он теперь знал адрес Стеши, а во-вторых… Это было сложно объяснить, но ему казалось, он сделал то, что должен был сделать, и таким образом оправдался перед Стешей. Мазин улыбнулся этим мыслям, тут же подумав, что это вовсе не так и что все оправдания впереди. Пришло в голову, что за четыре года могло многое измениться, и то, что Стеша жила в Красноярске, еще ни о чем не говорило. Он отмахнулся, решив об этом не думать: теперь он знал, куда надо ехать, и надеялся, что подвернется хотя бы какой-нибудь самолет на восток. «Любой, — подумал он. — На Свердловск или на Омск, а там — доберусь… Доберусь!» Он повторил это слово, словно цепляясь за него, потому что в этот момент пришла страшная догадка, от которой сразу стало тоскливо и грустно: Стеша, наверное, не простит его никогда.
Тяжелый случай
В грозу Игорехе становилось тревожно, но тревога эта — не страх вовсе — наполняла его необъяснимой силой. Он понимал, что происходит что-то важное, как бы неповторимое, и уже тогда, в детстве, силился глядеть далеко сквозь напоенный электричеством воздух, синий и резкий; надеясь подметить нечто такое, чего не увидишь в обычные часы, вдыхал грозовой воздух широко открытым ртом и, когда молнии рвали ткань потемневшего неба, заливисто, сам не зная над чем, смеялся. И эти его всхлипы, похожие на крик ночной птицы, покрывались раскатистым громом, ветер с треском обметал деревья, налетал на Игореху, остужая горячий лоб, урчал, проносился низко над землей, сметая мелкий сор, и пропадал. А Игореха, как зачарованный, стоял на месте, хоть ему и хотелось, не помня себя, бежать стремглав от непонятного, заманчивого беспокойства, кричать хотелось от неумения высказать все то, что он чувствовал в грозу. Налетали другие молнии, хлестал ливень, и земля дымилась брызгами. Нитки сухой не оставалось на Игорехе, а он все стоял… Однажды молния с треском ударила в высокую акацию, росшую недалеко от колодца, расщепила ствол и обожгла ветви. Игореха даже испугаться не успел, жадно смотрел на белое пламя в кроне и на дым, тотчас взвившийся над деревом. Наконец-то он увидел то, что так редко удается видеть людям, и от этого еще большее беспокойство овладело им; ему казалось, он прикоснулся к чему-то таинственному, и очень близкому, и самому важному, что может быть в жизни. Поэтому иными увиделись ему и низкие хаты села, тянувшиеся от оврага двумя рядами, и стоявшие посреди выгона две коморы, в которых хранились какие-то колхозные запасы, и люди, которые обитали