— Трехов! — обрадовался он. — Что делаешь?!
— Ничего… Вот приехал…
— Так! Понял! — как всегда четко сказал начальник штаба. — Полетишь вечером в Симферополь!
Трехов напомнил, что его списали и что пришел он узнать насчет работы. Начальник штаба почесал пальцем висок, взглянул на Трехова, видать, что-то смутно припоминая, и сказал:
— Так-так… Самолеты, братец ты мой, должны летать, а что там и как — об этом нас никто не спрашивает.
И пошел себе по коридору, забыв тут же о Трехове и думая, где ему найти штурмана на симферопольский рейс. А Трехов впервые почувствовал, что он никому не нужен. Правда, месяца три он ждал места дежурного в аэропорту, но, когда оно освободилось, его отдали другому штурману, не то родственнику, не то знакомому кого-то из местного начальства. Трехов хотел было возмутиться, пойти к начальству и высказать все, что думал, но не пошел, полагая, что говорить с начальством — последнее дело. В самый раз было запить, забыв все на свете, но Трехов удержался, решив, что тогда уж точно никогда не излечится. Он простился с товарищами, уволился из отряда к большому облегчению начальства и, оформив пенсию, затворился в своей квартире с твердым намереньем подумать, как жить дальше. Вопрос этот непростой, и думал Трехов обстоятельно. Сложно сказать, до чего бы он додумался, до чего хорошего — вряд ли, но тут он принялся за книги; сначала читал от безделья, а после так увлекся, что не отрывался целыми днями, будто хотел наверстать упущенное. О какой-нибудь работе, не связанной с авиацией, он перестал думать, полагая, что как только выздоровеет и сможет пройти медкомиссию, то снова станет летать… Вот в это время к нему и зашел впервые Лихарев, который сразу же увидел изуродованные болезнью руки Трехова, узнал, что тот не летает, и с решительностью, достойной первоклассного штурмана, заявил:
— В беде я тебя, мужик, не оставлю! Собирайся и завтра полетим ко мне. Отдохнешь, забудешь все эти дела. Мы с тобой учились вместе, помнишь?.. Даже поступали вместе…
Трехов не соглашался, но Лихарев настоял на своем, говоря разумно о том, что солнце — первейшее лекарство. Недели две Трехов гостил у Лихарева, и от солнца, от морской воды ему действительно стало легче…
— Сейчас все будет готово, — сказал Лихарев, входя в комнату и отрывая Трехова от воспоминаний. — Читаешь?
— Нет, так сижу… Думаю…
— Тоже полезно, — весело согласился Лихарев, подошел к книжной полке и осторожно потрогал корешки книг. — Сколько много… И все хорошие?..
Трехов взглянул на Лихарева и засмеялся.
— Ты чего? — сразу же насторожившись, спросил тот. — Не так сказал?
— Есть и хорошие, — ответил Трехов, подумав о том, что бывают моменты, когда он просто не может сердиться на Лихарева.
Лихарев улыбнулся, словно бы угадывая мысли товарища, еще раз погладил корешки книг и ушел на кухню. Оттуда сразу же послышалось тихое пение: Лихарев всегда добрел перед выпивкой.
Так подумал Трехов, усмехнулся и вспомнил, как Лихарев его «спас». Они тогда только приехали поступать в штурманское училище, проходили медицинскую комиссию и жили на чердаке курсантского клуба, стоявшего в тихом уголке старого парка. На этом прибранном и выбеленном чердаке, мрачноватом из-за узких слуховых окон, через которые с трудом пробиралось солнце, стояло десятка три железных коек с провислыми сетками, с матрацами и залежалыми подушками. Подушки были серые от времени и от пыли и пахли отчего-то цементом. Ни простыней, ни наволочек им не выдавали — верно, из тех простых рассуждений, что не каждый из приехавших поступит в училище, так что церемониться нечего. Впрочем, если бы местное интендантство и расщедрилось на наволочки, то и наволочки, так же как подушки, вскоре посерели бы от пыли: именно подушками, из-за их убийственной плотности, а также потому, что они всегда были под рукой, решались на чердаке большие и малые споры. Дрались часто, шумно, но беззлобно. После очередного такого побоища долго висела в воздухе пыль, и солнце пронизывало чердак узкими золотыми лучами. Тогда острее пахло цементом и сухим выстарившимся деревом.
На чердаке Трехов и познакомился с Лихаревым, а однажды, когда его прихлопнули подушкой так, что он свалился на пол, Лихарев брызнул ему в лицо водой.
— Ну, брат, живой? — спросил с улыбкой, когда Трехов открыл глаза. — Тут такой народ, шарахнуть могут — не до экзаменов будет. — И еще раз плеснул водой. — Вставай!
И неожиданно засмеялся, глядя на пришибленного Трехова.
— Гы!.. Здорово они тебя!.. Гы-гы!..
После Трехов привык и к смеху Лихарева, и к его улыбке, похожей на оскал, но тогда ему стало не по себе от того равнодушия, которое слышалось в этом «гы-гы!». Он сразу же подхватился с пола и, не раздумывая, треснул своего обидчика по скуле, чтобы не имел привычки бить сзади.
— Правильно! — одобрил Лихарев, чем, возможно, и прекратил драку. — Бить сзади — это последнее дело!
В то время Трехову было семнадцать, а Лихареву — двадцать лет, да и выглядел Лихарев постарше: высокий, широкоплечий. Неудивительно, что Трехов казался перед ним совсем мальчишкой: глаза серые и всегда удивленные, губы толстые, по-детски припухлые. К тому же Лихарев сказал, что работал шофером, ездил по степи, и Трехов глядел на него с уважением и завистью.
— Не поступлю — поеду домой, — беспечно говорил Лихарев. — Там у меня мать, сестра… Была еще бабка, здоровая была, а все одно померла… Крестьянка она, — добавлял он доверительно. — А шоферить я люблю, но захотелось мне полетать. Захотелось — и все тут… Правильно?
Трехов кивал головой, подтверждая, что так оно и есть, и Лихарев смеялся над его доверчивостью.
— Гы! — всхлипывал он. — Правильно, говоришь… А откуда знаешь? Сам-то небось летал раз или два, не больше..
— А я совсем не летал, — признался Трехов. — Негде у нас летать.
— Ни разу? — удивился Лихарев и поглядел на Трехова внимательно, будто прикидывал, не обманывает ли тот. — Ни разу не летал и приехал поступать?..
— Не летал, — ответил Трехов, вздохнув. — Но самолет я видел… Однажды над нами появился…
Трехов хотел рассказать, как однажды над поселком низко пролетел четырехмоторный самолет, он ревел моторами так отчаянно, словно бы летчики решили гулом выгнать жителей из домов. Его крылья показались Трехову огромными, в половину неба, и он долго стоял, прислушиваясь и ожидая, что самолет покажется еще раз. Напрасно ждал: на другой день стало известно, что самолет приземлился на кукурузном поле. Трехов сразу же побежал туда, но увидел только просеку в кукурузе, изрытую землю и следы автомашин. А самолета уже не было…
— Ну, ты даешь, брат, — веселился Лихарев, перебивая Трехова и не давая рассказывать. — Самолет он видел… Пролетал над поселком… И приехал поступать…
— А моря я не видел, — признался Трехов, не понимая смеха Лихарева. — Представляешь?.. Не видел…
— А море-то при чем? — допытывался Лихарев. — Ой, не могу больше! Ты что, в морское училище поступаешь?.. Ты, брат, как дурачок какой — моря он не видел!.. Ну, насмешил…
Лихарев долго еще вспоминал этот разговор, спрашивая в шутку Трехова о море, а потом забыл.
К полуночи Лихарев, выпив всю водку и стаканов пять крепкого чая, заметно притомился. Лицо его еще больше раскраснелось, но уголки губ опустились, придавая лицу какое-то горестное выражение; глаза сильнее ввалились в глазницы, стали, казалось, еще меньше, и смотрел он на сидевшего рядом Трехова пьяно и пристально. Изредка он вздрагивал от каких-то внутренних толчков, молчал. Он уже спел все свои любимые песни, которые пел каждый раз, отговорился всласть и притих.
— Засыпаю, — сказал он тихо. — Совсем засыпаю.
Обвел взглядом стол, тарелки и стаканы — все, что он так любовно расставлял три часа назад, ухмыльнулся чему-то и тяжело вздохнул.
— Постели мне, брат, на раскидушке, — попросил он и без какой-нибудь связи добавил: — Я понимаю, что мешаю тебе… Да и не только тебе… Всем я мешаю! Но куда же мне идти?.. Дома, сам видел, не позволяют, на работе предупредили, вот и получается — только к тебе… Не выгоняй меня, товарищ ты мой! — проговорил он так жалостливо и обреченно, будто Трехов и впрямь выставлял его за дверь. — Мы с тобой учились вместе…
Глаза Лихарева наполнились слезами, сделались вдруг трезвыми, губы дрогнули, искривились.
— И поступали вместе, — говорил он. — Все прошло, будто и не было… А зачем?.. Один я на белом свете…
Лихарев дотянулся до Трехова и ткнулся ему головой в плечо, затем отстранился и, взглянув пристально на товарища, взял его руку и прижал к своей мокрой щеке. «Не выгоняй…» — сказал он одними губами, но Трехов услышал. Он резко отнял руку, отчего-то вскочил и, смутившись, стал говорить о том, что он никого не выгоняет.
— Ни теперь, ни в будущем! — сказал он громко, на крике, затем взял Лихарева за плечи и потише добавил: — Ну, пойдем, пойдем…
Отвел того в комнату, где уже была поставлена раскладушка; Лихарев кое-как разделся и, упав на постель, сразу же уснул.
Трехов убрал на кухне, разделся и тоже лег, но сон не шел к нему, и он, придвинув к кровати настольную лампу, читал. В комнате был полумрак, по углам хоронились тени. В окне виднелись кусок синего холодного неба и одинокая звезда, желтая и тусклая. Трехов долго на нее глядел…
Лихарев, спавший в двух шагах, тихо простонал во сне, лицо его было теперь по-детски добрым — оно улыбалось, и улыбка была добрая и какая-то беспомощная. Трехов глядел на него и, казалось, не узнавал… Лихарев еще раз простонал и стал бессвязно и быстро, как это делают малые дети, лепетать — обиженно и жалко. В лепетанье невозможно было понять: жалуется ли Лихарев на свою горькую жизнь, рассказывает ли что… Лицо его вдруг нахмурилось, стало обиженным; невыносимые страдания отпечатались на нем, и в ту же секунду, не просыпаясь, Лихарев тихо заплакал и сквозь слезы отчетливо произнес: «Не надо!» И в этой его просьбе было столько мольбы и горечи, что Трехов, все так же глядевший на товарища, и в себе ощутил такую смертную тоску, какую словами и передать невозможно. В чувстве этом было и одиночество, и прожитая жизнь, и Лихарев, с которым свела его судьба двадцать лет назад, и жизнь людей вообще — жизнь, в которой Трехов не увидел в ту минуту ни малейшего смысла.