«Ты чего?» — спросил я и чувствую, от смеха и мне легче.
«Да так, — отвечает, — подумала, что…»
«Что же подумала?..»
«Не скажу, но я — бестия, правда?»
Я только руками развел: бестия — не бестия, в толк не возьму, что она этим сказать хочет.
«Бестия, — сказала она убежденно и посмеялась над собой. — Меня и мать так называет. За бестию, говорит, дают двести…»
«Отчего же двести? — спрашиваю. — И почему — бестия?»
А сам тоже смеюсь — легко стало, бездумно, и страх прошел.
«Да как же иначе, — говорит она, посмеиваясь. — Иначе и не скажешь. Не успели познакомиться, сразу же влюбилась… И целовались. Разве не бестия?.. Но ты не бойся, ничего не бойся: все будет как будет, иначе никак нельзя. Ты сейчас ничего не понимаешь, потому и смотришь так на меня, а я все наперед знаю…»
«Что же ты знаешь?» — спросил я, а сам чувствую, снова на меня страх нападает; и разговор у нас какой-то странный, и говорит она так, будто… не в себе, вроде бы, ну, ненормальная. И глаза ее меня держат, хотел бы отвернуться, да нет сил.
«А то знаю, что ты суженый мой, — ответила она так серьезно, что я чуть не засмеялся: действительно, чепуха получается: толком не знаем друг друга, а уже — «мой навеки». — А еще знаю, — продолжает она, — ты подумал, будто я сумасшедшая…»
«Ничего такого я не думал», — стал я отнекиваться, а сам чувствую — краснею.
Вот такие дела, думаю: что же она — мысли читает?
«Не думал, то и ладно, — успокоила она меня, но глядит на меня серьезно, не смеется. — Это была шутка».
Да, думаю, на шутку это не очень похоже, и все как во сне: не верится. Глаза ее близко, вся она рядом. Стою и, точно она подметила, ничего не понимаю. Ничего, только держусь за железный прут оконный, чтобы, значит, когда вагон качнет, к ней не швырнуло. Она и это заметила.
«Боишься, — говорит ласково. — А бояться не надо, все так и должно быть… Поцелуй меня…»
Хоть бы зашел кто! Никого… Скрипит только под полом что-то, вроде бы грызет кто кого, да колеса беспрестанно: «чики-чики!..»
Алексей замолк, поглядел в окно, за которым было совсем темно, вздохнул и сказал:
— Всякое в жизни бывало, но такого больше переживать не приходилось. Все из-под страха, ворованное, а милее нет.
— Да, — с чувством протянул Батурин, соглашаясь, разлил по стаканам остатки вина и добавил: — Милее нет…
Все, что рассказал Алексей, представилось ему настолько отчетливо, будто бы это он сам стоял в тамбуре. Точно так же, как теперь, постукивали колеса, станционные фонари вспышками врывались в тамбур. Затем — полумрак от тусклой лампочки в потолке. Казалось, он сам говорил с девушкой… И тут ему пришло в голову, что Алексей, рассказывая, ни разу не назвал девушку, по имени. Батурин хотел спросить, но не решился, подумав, что за столько лет тот мог и позабыть имя, да еще и потому, что говорить отчего-то не хотелось. И он промолчал, решив, что не в имени, в конце концов, дело; взглянул на Алексея. Тот сидел задумчиво, смотрел на стол и, казалось, вроде бы даже ссутулился.
Они выпили.
Батурина что-то задело в этом откровенном рассказе: сама ли откровенность, с которой Алексей говорил о том, что принадлежало только ему и девушке, а возможно, что-то другое. Но что — Батурин понять не смог и просто подумал, что люди разные: один способен рассказать откровенно, другой промолчит. Судя по волнению, с которым Алексей рассказывал, и по теперешней задумчивости, он не был любителем анекдотов, и Батурин решил, что ему захотелось выговориться, хотя и странно — прошло столько лет. Отчего-то Батурину тоже стало грустно, мелькнула мысль, как все же сложна жизнь человеческая и как непрост сам человек…
— Смотрю я в окно, — неожиданно заговорил Алексей, — и спрашиваю себя: а что же было? Да ничего особенного, только то, что было до нас и будет после. Но отчего же тогда..
Не договорив, Алексей замолчал, посмотрел на Батурина так, словно бы ждал ответа на свой вопрос. Может, он сомневался за давностью лет — была ли эта встреча?.. Батурин молчал, а Алексей, чиркнув спичкой, прикурил и смотрел на огонек. И Батурин подумал, как все-таки странно происходит в жизни: встретит человек человека, бросит, а после кается. Кажется ему, что никого милее нет, что если бы вернуть… если бы не расстались… А что было бы, если бы не расстались? Наверное, не так бы относился, страдал бы по кому-нибудь другому? Как знать, и ясно только то, что ценит человек потерянное, страдает по тому, кого рядом Нет. Батурин снова вспомнил Клаву: что-то подобное произошло и в его жизни, хотя встретились они с Клавой не в вагоне. Быть может, он и любил Клаву потому, что она его не любила?.. Впервые так подумал, и мысль об этом обожгла: обман какой-то получался, и выходило, что человек счастлив через несчастье другого. Или, наоборот, несчастлив через счастье, или, больше того, не может быть счастлив никогда, потому что тянется к тому, чего нет?..
И тут подумалось Батурину сразу обо всем: о Клаве, которая так и не вышла замуж, хотя могла бы, потому что и в тридцать пять выглядит привлекательно; о том, что они виделись, но так и не поговорили; что было в их жизни что-то неправильно, и на секунду ему померещилось, он знает — что, и показалось, если бы знал это раньше, то Клава осталась бы с ним. Вспомнилось, как подруги Клавы осуждали ее. Еще бы: бросила мужа, имея двух детей. Они-то не все и замуж повыходили, а те, которые и замужние, ни о чем подобном не мечтали, настраивались жить прочно, обеспеченно; в этой прочности были и скука, и кулачные бои, и ругань, но они терпели и бросать мужей не собирались. Батурин только теперь понял, что они завидовали Клаве, потому что сами не способны были на что-либо подобное. Пришла в голову мысль о том, что чем больше поддается человек чувствам, тем тяжелее ему жить, но додумать Батурин не успел.
— Многое отдал бы, — сказал Алексей, и Батурин, отрываясь от своих мыслей, посмотрел на него с удивлением, не понимая, о чем тот говорит. — Да не пришлось нам встретиться, и выходит, все она угадала. Не знаю, что говорил бы, оправдывался или молчал, потому — что же скажешь… Тогда в тамбуре мы все решили, как она напишет и как встретимся. Она стала читать стихи, — продолжал он рассказывать веселее и даже посмеялся. — Я таких и не слышал. А она прочтет — спрашивает, нравится, мол… Нравятся, отвечаю, а сам, признаться, не любил стихов, не понимал. Нас ведь в детстве не стихам учили, а работе, так и в жизнь отправили… Да! И вот спрашиваю — чьи стихи-то, а она не говорит, смеется только. О песнях каких-то читала, о какой-то девушке. А то вдруг на луну поглядела и загрустила.
«Чего ты?..» — спрашиваю.
«Подумалось мне, что никогда не встретимся, — ответила она. — Я знаю, что это не так, а вот же подумалось… Глупости, правда?»
А сама пристально на меня поглядела.
«Конечно, глупости, — ответил я, подумав о том, что адрес-то наврал. — Непременно встретимся…»
Так я говорил, да и правда это была, потому что понравилась она мне не на шутку — отчего бы и не переписываться?.. И встретиться можно. И все думал, не забыть бы адрес поменять, чувствую, теперь нельзя — обидится. Старался придумать что-нибудь, за шутку выдать или как… А чего было хитрить?.. А она все стихи читает, хорошо так, чисто, и слушать ее приятно:
Дни мои уходят золотые
И уйдут один по одному…
Что-то там о луне, о звездах — вроде бы она смотрит на них, и слова эти сами к ней приходят.
«А это чьи?..» — спрашиваю.
«Мои, — ответила она. — Хочешь — подарю?»
«Спасибо! Буду помнить…»
«Теперь это твои, — сказала она и еще раз прочитала, чтобы я получше запомнил. — И еще знай: если тебе тяжело будет, повтори — и сразу же станет легче. Понимаешь, легче?..»
А на меня как затмение нашло, и вправду ничего не понимаю. Она обнимает меня, а мне плакать хочется. Спроси — отчего? Не скажу, но какую-то власть она надо мной взяла, будто приворожила. Глаза у нее темные, зрачки большие, и говорит… Нет! — остановил себя Алексей, даже ладонью по столу пристукнул. — Такое не передашь… После мы будто с ума сошли, позабыли и старшую, и все на свете. Пошли в другой вагон, и кто кого вел — не знаю. Помнится только, сидели среди чужих людей, она меня за руку держала и говорила — то быстрее, то медленнее, словно заговаривала. Мне одному, а другие не слышали. Я ладонь ей украдкой целовал.
«Ты мне веришь? — шептала она. — Веришь?..»
«Да, — отвечаю я. — Верю!.. Да!»
Алексей замолчал, но тут же заговорил снова, зло и резко:
— Гляжу иногда на людей: ну что за лица! — то хитрые, то пресные, и все сытые, вроде бы жир на них лоснится. Вот у нее было лицо. Ничего подобного больше не видел, потому что лицо — это не только нос да губы. Это — душа… Душа, — повторил он тихим криком. — Лицо говорит больше, чем хотелось бы, а люди этого не понимают… Она тогда была сама собой, а я ее за сумасшедшую принял. Сама собой, понимаешь, и это так много, что я больше никого и не видел. Да и кто мог быть? Кто? — повторил он так, будто бы ждал ответа. — Никого вокруг… Взгляни — одно вранье везде. Врут, а думают, что мудрецы! Каждый сам себя перехитрить хочет, и уж такое вытворяет… Но в жизни не перехитришь, не получится. Я тоже трижды женился, убегал все от чего-то. От нее, что ли?.. Наверное. Да разве уйдешь?.. Нет! И как помнил, что бегал по проводникам, искал свободное купе, так и буду помнить. Договорился с одним за десятку — послушай, за де-сят-ку… А в купе этом красная миска стояла. Что за миска? зачем? для фруктов, наверное? Черт бы с ней, с этой миской, но вот же запомнилась. Зачем она мне? Зачем?..
— Кто же его знает, — уклончиво сказал Батурин. — Оно как подумаешь, то все оказывается… зачем-то надо.
— Да не надо, — возразил Алексей так, словно упрашивал Батурина. — В том-то и дело, что не надо, потому что это мелочи, а мы на них все внимание обращаем. А главное где-то стороной проходит. Не надо! — повторил он и тише добавил: — Вот адрес надо было поменять..