ующие; они вскидывались ввысь и окатывали нас то синим, то красным светом; вновь и вновь зажигаясь, сияние, казалось, уходило к звездам. От его света на меня, помнится, повеяло ледяным холодом, всполохи заставили внутренне поежиться; подумалось, что если бы забыть о посадке в Мурманске и пролететь еще какой-нибудь час, то можно бы дотянуть до сияния, войти в него с разгона и прикоснуться к его быстротекущей жизни. Каждую секунду оно новое, другое — неуловимое… В полете от этих мыслей меня оторвал механик, влезший всем корпусом в мою тесную кабину, чтобы попросить закурить. Кажется, я ему сказал, показывая на сияние, которое как раз вспыхнуло с новой силой, что мы могли бы туда долететь. Механик взял сигарету, взглянул на меня, затем на сияние и молча выбрался из кабины, а после и вообще вышел из пилотской: он всегда курил в багажнике…
Странно, но так же, как и сияние, которое все никак не забывалось, я помнил взгляд механика, пристальный какой-то, тяжелый и сердитый, будто механик разозлился на меня, что я сказал то, о чем в самолете принято молчать. Возможно, он был и прав: есть вещи, о которых в самолете не говорят даже в шутку. Но я-то не шутил: сияние сгорало на темном небе, не вызывая удивления ни у пилотов, говоривших о прошлом разборе, ни у механика. Мне подумалось — мы привыкли даже к сиянию… Вот об этом мне и хотелось рассказать.
Придя домой, я решительно сел за стол и стал перечитывать написанное, стараясь вернуть то состояние, которое было в полете. Я вчитывался в строчки, а мне вспоминалось море, возле которого я просидел так долго, люди, оставшиеся в тени платанов; мне виделись пьяница с пластырем на щеке и двухэтажные особняки. Все это было как-то связано между собой, и подумалось, что я чего-то не досмотрел там, у кофейни, и надо бы вернуться. Ничего страшного не произошло бы, если бы пошел туда и, ничего не написав, потерял день, тем более что впереди была их добрая дюжина, пустая квартира, в которой никто не тревожил. Но я не встал из-за стола и продолжал вчитываться: знал, что не написанное сегодня уже никогда не будет написано… Так и сидел, вспоминая полет, и неожиданно почувствовал, что мне что-то мешает. Не море и не люди у платанов, что-то другое. Стало как-то тревожно, будто кто-то невидимый подсматривал за мной. Я встал из-за стола, походил по квартире, заглянул к скорпионам и снова сел… Полуденное солнце припекало основательно, но окно, перед которым я сидел, уже вошло в тень от стены дома. Легкий сквозняк шевелил серую от пыли тюлевую занавеску, где-то неподалеку тонко и отрывисто посвистывала незнакомая мне птица. Под моим окном росла пальма, ствол ее напоминал туго скрученную сигару; ночью пальма развернула еще один лист, молодой и нежный, с тонкими желобками для воды. Лист этот тянулся ко мне, на второй этаж, и был отлично виден. В трех-четырех метрах от окна стоял старый, кое-как сбитый сарайчик, в котором один из жильцов хранил мотоцикл. Стены сарайчика были увиты виноградной лозой, гроздья «изабеллы» уже почернели и от этого выглядели тяжелыми — казалось, вот-вот упадут…
Все это я видел и вчера, когда сидел за этим столом, но тогда ничто мне не мешало. Я пригляделся еще: поверх крыши сарайчика просматривался чистый, небольшой дворик, посреди которого росла старая шелковица с редкими ветками, за нею виднелся двухэтажный белый дом, напомнивший мне отчего-то тропическое бунгало. У стены дома стоял велосипед. Тонкие некрашеные деревянные стойки поддерживали просторную веранду. К ней вела светлая, тоже некрашеная деревянная лестница. В глубине веранды виднелись два высоких распахнутых окна и дверь, у стены стоял круглый желтый стол и там, у этого стола, возилась женщина. Она настирала кучу белья и теперь складывала его в красный таз, чтобы развесить. Веранда была залита солнцем, даже в глубине ее не было тени; может быть, поэтому дом и казался мне невесомым, хоть фундамент его был сложен из грубого камня…
Женщина, держа сбоку таз и чуть склоняясь назад и в сторону, осторожно спустилась по лестнице и пошла по двору туда, где между шелковицей и сосной, росшей уже в соседском огороде, была натянута бельевая веревка. Поставив таз на землю, женщина принялась развешивать простыни, защемляя их желтыми прищепками, и, покончив с одной порцией, вернулась на веранду. Всходила она по ступеням неторопливо, вроде бы даже устало. Ничего в ее действиях не было ни интересного, ни удивительного, и тем не менее, глядя на эту женщину, я понял, что это она мне мешала… И, забыв начисто о разложенных листах, начал следить за женщиной. Она меня видеть не могла, потому что солнце светило с моей стороны, и я даже откинул тюль на окне, чтобы лучше видеть.
Женщина ходила то на веранде, то во дворе, и я хорошо ее рассмотрел; нас разделяло метров двадцать, иногда даже меньше, потому что веревка приходилась на середину двора и тянулась в огород, который был еще ближе. А рассмотрев, я удивился и платью этой женщины, и ее виду, совсем не домашнему… Платье на ней было темно-синее с красными цветами, вовсе не летнее, не будничное — напротив, какое-то нарядное, длинное, с большим вырезом и без рукавов, и поэтому плечи и руки были открыты. Тело женщины было смуглым от загара, крепким и сильным, лицо — очень милое, загорелое, чернобровое, будто накрашенное, слегка продолговатое. Прическа — тоже совсем не будничная; гладкие, густые, темные волосы она заплела в две косы и уложила короной, и издали казалось, что каждый волосок тщательно причесан. Когда женщина, беря таз или спускаясь по лестнице, поворачивалась, то волосы взблескивали на солнце белым… Я подумал, что ей, вероятно, предстоит вечером идти куда-то, в гости или в кино; кино, впрочем, пришлось сразу же отбросить, потому что в этот день его не было. Оставалось только — в гости.
Работала женщина медленно и аккуратно, будто эта работа доставляла ей удовольствие; раскидывала простыни точным и ловким движением рук, подтягиваясь на носках, слегка изгибаясь и оголяя загорелые икры, и в этом ее движении мне увиделось столько изящества, что, казалось, вся эта работа и была затеяна только для того, чтобы она могла вот так пройти по двору и, взяв из таза простыню, кинуть ее на веревку; и в то же время на лице ее была какая-то отстраненность, будто женщина, развешивая белье, думала о чем-то другом, далеком… Возможно, это была просто усталость от тяжелой и нудной работы.
Закончив развешивать белье, женщина побрызгала веранду водой и подмела; и когда она подметала уже нижние ступени лестницы, на веранде появился мужчина, светловолосый, молодой, несколько полноватый, и стал спускаться вниз. На нем были синие форменные брюки и светло-голубая рубашка, тоже форменная, но без погон. Женщина как-то поспешно отступила в сторону и, заложив веник за спину, смотрела на мужчину; мне подумалось, отошла она только затем, чтобы он присмотрелся к ней, заметил и прическу и платье, которое так шло ей… Но мужчина, спустившись, взглянул на небо, потер глаза ладонью — похоже, он только что проснулся и, подойдя к велосипеду, потянул его за руль. Обода блеснули отраженным солнцем. Женщина что-то сказала, и он, не оглянувшись, кивнул головой, перекинул ногу через раму и покатил. Она сделала движение, будто собиралась догнать его, и что-то крикнула вслед; кажется, это было: «Не забудешь?!» Но мужчина уже выехал со двора. Женщина стояла какое-то время, глядя в ту сторону, где он скрылся, а затем домела ступени, принесла с веранды ковшик воды и брызнула ею у лестницы. Мне показалось, она рассердилась… И веник в ее руках мелькал не так плавно, и воду она плескала резко.
О чем она просила не забыть, я не мог знать, но понял, что никуда она не собирается вечером и что этот располневший блондин — ее муж. А то, что женщина, стирая, вырядилась в такое платье и тщательно причесалась, легко объяснимо… Теперь, глядя на нее, я мог представить историю ее жизни.
Выросла она где-то в небольшом городке, быть может, даже в районном центре, среди одноэтажных домов, серой пыли и зеленых садов. Она жила одной жизнью, а виделась ей совсем другая, лучшая, вычитанная из книг и услышанная от людей. В мечтах ей грезился, наверно, большой город, в котором всегда многолюдно и так интересно жить; сколько раз она представляла себя идущей по улице такого вот города, — молодая, нарядная, красивая… Неизвестно, как она познакомилась с этим пилотом; возможно, будучи еще курсантом, он заехал случайно в райцентр или жил там до училища и приезжал на каникулы. Конечно же, она обрадовалась такому знакомству: начинали сбываться ее мечты!.. С этой радостью и вышла впоследствии замуж, без сожаления покинув райцентр. Наверное, она любила и готова была поехать на край света… Муж ее, совсем молодой пилот, подчиняясь воле службы, заехал вместе с нею в этот теплый и тихий глухой край, утешая ее тем, что рядом море.
«Жить можно!» — наверное, убежденно говорил он, и женщина верила, что это именно так; сначала ей нравились и глушь поселка, и море, которое она видела впервые, и то, что она — жена пилота. А муж ее, как всякий пилот, начав летать, находил в этом полное забвение, потому что летать — это прекрасно, да еще когда молод, когда не задумываешься ни о чем и когда мир кажется огромным. Перевозя на своем потрепанном Ан-2 то пассажиров, то грузы, он побывал в горах, узнал, как это непросто — пройти по ущелью, как сложно другой раз приземлиться на горном аэродроме, который если что и имеет, то лишь громкое название, а на самом деле представляет собой клочок земли, совсем маленький и относительно ровный. Летал над морем, держась на всякий случай поближе к берегу, видел и зеленые, и заснеженные склоны гор. Он летал выше облаков, совсем не думая, что именно они отрезают его от дома… Однажды он упал, пробив эти самые облака, на заледенелый склон; самолет каким-то чудом зацепился плоскостью за камень и повис над пропастью. Пилот остался жив… Так думал я, знавший летную жизнь не понаслышке, и понимал, что так оно, возможно, и было, не с этим пилотом, так с другим, но было. И если бы мне взбрело в голову придумать самые невероятные ситуации, то и тут я оказался бы прав, потому что в авиации произошло уже все, что могло произойти. А все, что происходит и произойдет в будущем, — лишь повторения… Мне подумалось: укативший на велосипеде пилот тоже понимает это, ведь он уже не так молод и отлетал, без сомнения, несколько тысяч часов…