Константин Ильич подтверждал слова жены, кивая головой.
А ведь он был суровым мужчиной и на лице его давно не проступали никакие страсти… «Ах, Варенька-Варвара!» — говорил он ей, и этими словами передавал, как он рад, что они приехали. И когда отвозил их в Перекаты и прощался, то заплакал.
Сидя у воды, около старого кострища, где лежал обгорелый пень да закопченное, помятое ведро, Дуров вспоминал то, что было так давно, и понимал теперь, что ничего таинственного в шелесте травы не слышалось, что Варя не могла ни предугадывать, ни тревожиться. Просто дни тогда выпали им беспечные, а вечера — свежи и медлительны. Солнце падало далеко в степи, и долго еще горело небо красными, переменчивыми отсветами. Ветер приносил откуда-то издалека еле уловимый запах дыма — наверное, в то лето часто вспыхивали пожары. А главное, они были молоды и счастливы, как могут быть счастливы любящие друг друга люди.
Теперь Дуров мог точно сказать, что ничего прекраснее, чем эти две недели, в его жизни не было, потому что после смерти Вари все пошло наперекос и пришлось ему изведать то, от чего, как говорят в народе, зарекаться не надо. И сейчас все у него как у других людей, но это все Дуров должен был сначала потерять, а после найти. На это нужны были силы, желание…
«Но выкарабкался, — подумал Дуров, глядя на темневшую воду, — и никто не может ткнуть пальцем, да и на заводе не последний человек». Он усмехнулся, порадовавшись, что никто не знает о его поездке, а то сказали бы — тронулся наш старик: его давно звали «наш старик», хотя стариком он себя не считал. И еще подумал, что приехал сюда не только потому, что хотелось послушать шелест травы, увидеть этот дом, знакомое и памятное место, а потому что нечем стало жить в благополучии и внешней порядочности теперешней жизни: дочери выросли и вот-вот уйдут из семьи; жена давно превратилась в наседку, беспокоилась о дочерях, о нем самом — для нее самым главным было, чтобы никто не болел. Ничего другого она понять не могла, но Дуров жалел ее, потому что, если подумать, она ни в чем не виновата. Когда они только поженились, у них происходили ссоры, долгие и бестолковые разговоры: Дурову не нравился ни ее голос, ни привычки, ни то, как жена звала его уменьшительно Коленькой. Он все вспоминал Варю, искал сходства с нею, а сходства, конечно, не было, и это злило. Но позже, словно поняв что-то важное, Дуров по-своему полюбил жену, сам себе не признаваясь, что часть этой любви пришла издалека…
О дочерях Дуров всегда думал с сожалением, он не то что не любил их — нет, но ясно понимал, что в них чего-то нет. Ему казалось, они не взяли даже доброты своей матери, и он успокаивал себя тем, что с ними, когда они полюбят, произойдет какое-то чудесное превращение, закономерное и неотвратимое. Но иногда, слушая их разговоры, он пугался и думал, что и любовь их будет такова, что не распространится на других людей. Любовь эта обрушится на их избранников, отлюбив которых и отгорев сами, бросят они их с легкостью и станут образованными, скандальными женщинами, матерями, скучными и ограниченными до невозможности. Чаще всего Дуров гнал от себя подобные мысли, надеясь, что время само разберется, тем более что помочь дочерям он ничем не мог.
Когда небо стало темнеть, когда в воздухе посвежело, а от воды потянуло сыростью, Дуров понял, что можно было и не приезжать, сидел и думал о том, что в его жизни, да и, возможно, в жизни других людей, все так глупо и скомкано, что если вглядеться получше, то и смысла никакого нет; и неужели это справедливо: из четырех десятков лет разве что и позавидуешь тем двум неделям? А спроси себя, зачем жил остальное время, — не скажешь.
Что такое любовь?.. Теперь Дуров это знал, и поэтому ему было грустно. «Приходит такое время, — размышлял он, — когда начинаешь понимать, но понимание не помогает жить — мешает. Но все же…» Дуров не знал, как же быть без понимания. Если бы кто-нибудь спросил его, хотел он по-другому, он бы только рассмеялся или сказал, что жизнь да и все прекрасное, что в ней происходит, дается только однажды. Да и как можно желать того, чего не знаешь?.. И все же долгие годы он помнил, что все могло быть иначе.
Дуров тяжело вздохнул, поднялся и устало, будто наработавшись, пошел к дому. И хотел сразу же уйти, потому что жить в доме, тем более стесняя, было совершенно бессмысленно. Не хотелось ни говорить, ни слушать. Он бы и ушел, даже думал с какой-то необъяснимой радостью, как будет шагать по ночной степи, но хозяйка сказала, что ходить по степи ночью не годится, и если с ним, не дай бог, что произойдет, то она не простит себе этого всю жизнь.
— Оставайтесь, — проговорила она и добавила совсем тихо: — Хоть неволить, конечно, не могу…
И грустно взглянула на стол, где лежал нарезанный щедрыми ломтями хлеб, стоял небольшой обливной кувшин молока и белели две тарелки, а под ними — льняные, свежие салфетки.
Падают яблоки
Павел Спиридонович не любил приезжать в поселок, хотя он родился в нем и вырос. Родителей проведывал крайне редко и, появившись, старался подолгу не задерживаться: скучным виделся ему и поселок, и жизнь в нем, и нередко он с удивлением спрашивал себя, как это раньше не замечал всего убожества тихой жизни, вспоминал, что в юности было интересно и даже весело. Друзей, с которыми он гонял когда-то по садам и пустырям, а после учился в школе, почти не осталось, — многие разъехались, а кто и задержался, то жил, казалось теперь Павлу Спиридоновичу, неизвестно на каких улочках, и поэтому, приезжая, он ни к кому не ходил и никого не видел. К тому же приходилось выслушивать жалобы матери на то, что редко привозит он жену и детей. Это раздражало. Дети были раза два, а жена гостевала только однажды и после упрямо отказывалась.
— Что там интересного! — отвечала она всякий раз, когда Павел Спиридонович заводил разговор о поездке. — Все друг друга знают, ни одного умного разговора… Только о картошке да о дождях. Поехать к морю — вот это я понимаю…
И, чтобы позлить Павла Спиридоновича и отправить его к родителям одного, она начинала вспоминать, как в прошлом году они жили в Судаке — какие там замечательные места, какое море, — и заканчивала словами:
— Три недели пожили как люди… Вот это красиво!..
Павел Спиридонович готов был ответить, что в Судаке так же пыльно и скучно, и если на то пошло, то его поселок ничуть не хуже. Там нет моря, но недалеко протекает речка, небольшая, правда, речка, но все же… И тепло, потому что это все же не север. Но он знал, что жена не станет даже спорить, засмеется, прищурит глаза и скажет: «Не ожидала от вас, Павел Спиридонович! Поздравляю!..»
— Согласен, — продолжал он уговаривать. — Но им же хочется поглядеть на внуков, на тебя… Неужели не понимаешь?.. И потом — это мой святой долг.
— А кто тебя держит? — начинала злиться жена. — Садись и езжай! Я не возражаю…
Павел Спиридонович так и делал.
В нынешнее лето он выбрался в конце августа; летел самолетом, а затем три часа ехал поездом. И пока глядел в вагонное окно, за которым тянулись защитные лесополосы, нескончаемые поля — то желтые, то зеленые, — думал радостно, что на вопросы матери смело скажет о школе: ни жена не может приехать, да и детей не привезти. Мысленно он уже рассказывал родителям о покупке книжек, школьной формы, о тех хлопотах, что предшествуют началу учебного года. И главное, все было правдой: дочь готовилась пойти в третий, а сын — в первый класс… От таких мыслей, от удачного совпадения поездки и начала учебного года, а также оттого, что день выдался солнечным, чистым, настроение у Павла Спиридоновича было прекрасное. Мысли о школе сменились воспоминанием о том, как давно когда-то уехал он из поселка вот по этой самой дороге, в таком же поезде, и сначала учился, затем служил в армии, после — работал и снова учился. Легко, без грусти подумалось ему о женитьбе, о том, что годы летят, и вот, считай, что и не жил, — уже тридцать семь… За окном мелькнула какая-то речка, на зеленом берегу стоял пацан с удочкой. И Павел Спиридонович даже потянулся к стеклу, чтобы подольше видеть и зеленый берег и рыбака. Когда-то он тоже вскакивал рано утром, копал червей за сараем и бегал ловить рыбу. Как это было прекрасно: свежесть и чистота утра, мокрая от росы трава, восход солнца и тот восторг и замирание, когда дернется поплавок. Павел Спиридонович вспомнил, как однажды брал хлеб для рыбалки, но, проголодавшись, съел сам, и хлеб этот был невыразимо вкусен.
Он улыбнулся воспоминаниям и подумал, что сколько ездил по этой дороге, а подобные мысли никогда не приходили; и снова смотрел в окно, перебирал в памяти свою жизнь, а колеса отстукивали на стыках, будто подтверждая: «Так! Так!.. Так-так-так-так!..»
Женился Павел Спиридонович десять лет назад, как раз в день своего рождения. Тогда такое совпадение показалось необычным, даже значительным, и, помнилось, они с Верой радовались, что будут отмечать оба события вместе. Свадьбу устроили в квартире Павла Спиридоновича, хотя сначала предполагали снять банкетный зал в ресторане. От этой мысли пришлось отказаться, поскольку гостей набралось совсем мало. Родители Павла Спиридоновича не могли приехать, потому что заболел отец и мать оставить его не могла. Приглашать своих родителей Вера не хотела, сказав, что у нее с ними давний конфликт, и Павел Спиридонович не настаивал. Пришли несколько товарищей по заводу, соседи, а со стороны Веры — одна ее подруга, смелая, судя по всему, женщина, с пышной грудью и копной рыжих волос. Вера посадила ее рядом с собой и перекидывалась короткими фразами или же слушала, как подруга, завладев общим вниманием, высказывала интересные суждения о школе, о воспитании детей. Все решили, что она учительница, тем более когда она говорила, то сразу же становилось понятным, что женщина она образованная и передовая. Позже Павел Спиридонович узнал, что она училась в пединституте, но по каким-то причинам его не закончила и работала дамским мастером в «Салоне красоты». И, узнав, Павел Спиридонович отчего-то обрадовался, что подруга эта не учит детей, хотя какое ему, в сущности, было дело — кто она и что, тем более что через некоторое время она незаметно исчезла: то ли уехала, то ли вышла замуж. Верно, он забыл бы о ней, как забывал многое, если бы Вера не вспоминала и не говорила время от времени, что та «умеет красиво жить». При этом она так смотрела на Павла Спиридоновича, будто бы хотела сказать, что жалеет о своем замужестве.