— Ты лампу выключи, — просипел Суханов, стараясь говорить потише, и сам дернул за веревочку. В комнате стало темно.
— Мама! — звонко позвал мальчик, и Суханов вздрогнул. — Мама!
— Чего тебе, сынок? — спросила Лиза, вставая. И ушла за занавеску.
— А тот дядя ушел? Да?..
— Ушел, ушел, спи, сыночек… — слышал Суханов и тревожно напрягся, будто в этой комнате таилась какая-то опасность для него, вращал глазами, боясь скрипнуть стулом или пошевелиться.
— Мама, он похож на немца из вчерашнего кино, — сказал мальчик и зевнул.
— Ну что ты говоришь, — послышался голос Лизы. — Какой же он немец?!
— Хорошо, но ты отдай ему мандарины… Наташка тоже не хочет…
— Спи, сынок, спи, — сказала Лиза.
«Ну наглец, — рассвирепел Суханов, сидя в чужой темноте. — Ремнем бы тебя, пакость такую. Надо же придумать — на немца похож. Ну и наглец!»
Лиза, как тень, прошла по комнате и включила другую лампу, у дверей, и поманила к себе Суханова. Он осторожно, стараясь не шуметь, подошел к ней и увидел, что она смеется. Сдерживается, но все же смеется. Он смотрел на нее оторопело, не понимая, как это она, можно сказать — никто, позволяет себе смеяться над ним. А Лиза, не выдержав, прыснула смехом и так, зажимая губы рукой, подала ему портфель и пальто. Провела по темной прихожей и только в двери, выпуская его из квартиры, рассмеялась открыто и сказала:
— Прощай, дядя!
И захлопнула дверь.
Как сбежал Суханов по лестнице, он не помнил.
Попав во двор и увидев мусорный ящик, подлетел к нему, высыпал из портфеля мандарины и, топча ногами те, что упали, приговаривал: «Вот вам!.. Вот вам! Ешьте!»
Край неба
I
Взлетели они вечером и, развернувшись, пошли на восток, навстречу густой темноте, и вскоре вошли в нее: синевшие до этого массивы лесов потемнели, ярче проступили огни городов, загорелись первые звезды. Ночь была безлунная, небо — иссиня-черным, и звезды увиделись Мазину большими и чистыми. И неожиданно, пожалуй что впервые, пришло в голову, что под такими звездами и жизнь должна быть до удивления прекрасной; он только вздохнул, вспомнил задержку рейса, бесконечные хождения от самолета к диспетчерам и обратно, бестолковые разговоры в «перевозках», где уже никто толком ничего не знал, и самого начальника этой службы, говорившего охрипшим, будто простуженным голосом. Думать об этом не хотелось, и Мазин, стараясь отвлечься от подобных мыслей, пилотировал вручную. Он набирал высоту, тщательно выдерживал курс и вертикальную скорость, смотрел то на приборы, то в темноту и чувствовал, что на душе становится как-то пусто, не радовало даже то, что они все же вылетели.
Второй пилот помогал ему на взлете, а теперь, откинувшись в кресле, просто сидел и безразлично смотрел по курсу. Он накричался за эти десять часов в «перевозках», находился и набегался по аэродрому, выискивая то пассажиров, увезенных на другой самолет, то пропавший багаж, и устал так, как не устанешь ни в каком полете. Конечно, он мог бы сидеть в пилотской и ждать, когда приведут пассажиров, подадут ему ведомость для подписи, но тогда бы они вовсе не вылетели… Мазин взглянул на второго и решил, что тому надо непременно вздремнуть: до Красноярска пять часов лету и две посадки, и неизвестно, сколько может потребоваться сил. И снова стал думать о том, что люди во все времена мечтали о лучшей жизни. «И домечтались, — чуть не сказал он вслух, вспомнив задержку. — Не аэропорт, а какой-то цыганский табор». Отмахнулся от этих мыслей, но они не отставали, и подумалось, что, быть может, беда в том, что каждый думает о себе, а не о другом, что в жизни человеческой всегда было рядом и хорошее и плохое, так было и, наверное, так будет. Мазин понял, что ему в этом не разобраться, снова вздохнул, почувствовав какую-то смутную обиду за людей.
В пилотской было тише обычного, потому что все молчали; изредка в динамиках и наушниках слышался голос диспетчера, вызывавшего какой-то самолет, затем наступала пауза и казалось, что летят они одни в этой черноте. Штурман, словно бы почувствовав беспокойство от молчания, оглянулся на бортмеханика, ожидая, что тот заговорит, но бортмеханик молчал. Штурман передернул плечами, взглянул на часы и доложил диспетчеру о пролете контрольной точки, хотя до нее было еще километров двадцать.
— Подтверждаю, — откликнулся диспетчер. — Через полминуты пройдете! Занимайте свой эшелон!
И штурман в нарушение всех инструкций ответил ему одним словом: «Хорошо». Да и то как-то вяло.
В августе, поскольку людей не хватало, экипажу Мазина добавили три рейса сверх запланированных, и летать приходилось каждый день: Симферополь, Ленинград, Москва, Камчатка. Деваться было некуда, и они летали. Между рейсами оставалось так мало времени, что они едва успевали отоспаться. Бортмеханик, являвшийся на вылет за два часа и уходивший после всех, первым заговорил о том, что такая работа никому не нужна.
— Инфаркт раньше времени наживешь, и никакие деньги не помогут, — ворчал он, бывало, когда они взлетали и набирали высоту.
До этого, занятый подготовкой самолета, он был сосредоточен и молчалив, а в полете, убедившись, что все работает нормально, мог позволить себе расслабиться.
Обычно Мазин, заслышав ворчание, оглядывался на механика и говорил то, о чем тот знал не хуже него: в сентябре пассажиров станет меньше и не придется столько летать.
— Тебе-то, Володя, хорошо, — не соглашался механик. — Ты потому что один, а меня жена скоро из дому выгонит. Что это, говорит, за работа такая — дома не ночевать?!
Слова жены он произносил другим тоном и, видать, передразнивая ее, — язвительно.
— Каждый год санитарную норму продляют, нас не спрашивают, — равнодушно говорил второй пилот, тоже оглядываясь на механика. — Могла бы и привыкнуть…
— Как бы не так, — отвечал механик. — Я ей говорил, а она мне: «Не помню! Не знаю и знать не хочу!» Вот и толкуй с ней.
— Да, — многозначительно тянул второй. — Женщина, она, брат, существо не простое… Странное, что ли… Ну, словом, не нашего круга, как инспекция… А то и пострашнее…
И второй довольно смеялся.
Мазин улыбался, слушая этот разговор, и думал о том, что после отпуска, действительно, работалось до непривычности тяжело, но в отличие от механика он готов был летать день и ночь, лишь бы только не приходить домой, в пустую квартиру, где его никто не ждал. В квартире был форменный беспорядок, на стульях валялась одежда, в прихожей — рюкзак и рыболовные снасти, а пыли накопилось столько, что на столе можно было расписаться. Мазин столько раз обещал себе, что соберется и наведет порядок, как это бывало раньше, но ни к чему не прикасался. Возвращаясь после рейса, он побыстрее ложился в постель и от усталости засыпал как убитый. Иногда ему снилась тайга, в которой он провел весь отпуск, рыбалка и шумливая речка, и, проснувшись, он вспоминал, как еще месяц назад жил себе спокойно в избушке, жег костер, сидел на берегу или же ловил хариусов и не задумывался ни о своем одиночестве, к которому, казалось, даже привык, ни о Стеше, жившей далеко и, наверное, давно позабывшей его. Да и отчего это Стеша должна была помнить о нем?.. За четыре года, прошедших со времени их встречи, Мазин вспоминал Стешу довольно часто, неизменно тепло и с нежностью, но никогда не задумывался о ней так, как теперь. Он понимал, теперь что-то изменилось, хотя, если вглядеться, жил он точно так же, как раньше, работал, мало где бывал. После ухода жены он как-то легко смирился с холостяцкой жизнью, находя не без удовольствия, что забот стало поменьше и жить поспокойнее. Жену он тоже вспоминал, но редко, когда становилось совсем уж тоскливо, гнал мысли о ней, понимая, что тут уж ничего не склеить — жизни все равно не получилось.
Теперь же, думая о Стеше, он жалел, что все прошло безвозвратно, вспомнил не раз о том, как они встретились, гуляли у моря и как он прощался, улетая домой, и, чем больше он думал, тем сильнее становилась уверенность в том, что надо было забрать Стешу с собой, увезти ее, как увозили когда-то давно. Мазин понимал, что ничего подобного тогда не могло произойти, помнил, что покидал Стешу с каким-то даже облегчением, но все это было тогда, когда он, похоже, чего-то испугался. А теперь он каялся, что не выкрал Стешу, тем более что она бы полетела с ним. Думать об этом было приятно, мысли эти ни к чему не обязывали, и не однажды Мазин, замечтавшись о том, как бы он выкрал Стешу и увез с собой, радостно улыбался, а затем спохватывался и зло над собой смеялся. Последнее время Стеша мерещилась ему везде: на улице, в автобусе. Встречая похожую на нее женщину, он вздрагивал. А однажды, возвратившись из рейса и шагая по площади перед аэровокзалом, неожиданно остановился как вкопанный: метрах в тридцати увидел женщину, как две капли воды похожую на Стешу. Он до того растерялся, что не знал — подойти или идти дальше. Когда же он стронулся наконец с места, женщина, не взглянув даже в его сторону, уехала на автобусе. Мазин постоял, чертыхнулся и поехал домой.
Сегодня они летали в Домодедово. Пришли туда по расписанию, а вылететь домой не могли; сначала не было заправки, затем — пассажиров, а после, когда их привели и посадили в самолет, пропал куда-то багаж. В салоне была духота, и пассажиров высадили… Мазин трижды подписывал задание на вылет, и трижды уходил из самолета к диспетчерам: надо было подписывать снова. Наконец, не выдержав, он пошел к начальнику службы перевозок. Начальник, к которому Мазин, рассердившись на все безобразия, не вошел, а ворвался, поглядел на него затравленно и устало: Мазин был не первым, к тому же вид имел решительный. Ростом его бог не обидел, плечи широкие.
Сразу же от порога Мазин заговорил о беспорядках, о том, что несколько часов они не могут вылететь. Говорил он сбивчиво и бестолково, но начальник его понял, потому что все это прекрасно знал… Экипаж прождал уже часов семь, и если соблюдать все правила, то и вылетать не мог: требовался отдых.