— Вы что же, не знали, что первое сентября на носу? — горячился Мазин, глядя на начальника. — Или как это называется?..
— Знали, — коротко и тихо, хриплым голосом ответил тот. — Всего ведь не предусмотришь. — Он помолчал, будто собираясь с силами, а затем все так же тихо продолжал: — Керосин урезали, после — добавили. Рейсы сократили, а через три дня ввели дополнительные…
Он говорил о том, что нет продуманности в работе: одно указание противоречит другому; аэропорт работает на пределе, и никто не может ничего поделать. Говорил он так, будто жаловался Мазину или рассуждал вслух.
— Мы привыкли, командир, друг на друга кивать, а надо, чтобы каждый посмотрел на себя и спросил: я-то сам правильно сделал? Такого у нас нет, — закончил он и посмотрел на Мазина так, словно бы ждал ответа.
Мазину стало жаль этого усталого человека, который в отличие от другого начальства не кричал и не грозил отстранить от полетов; он потоптался на месте, не зная, что же делать, и сказал:
— Все это так, но если мы через час не вылетим — надо идти в гостиницу.
— Через час не получится, — спокойно ответил начальник и пояснил: — Сейчас будет заступать новая смена, и пока они раскачаются… Но часа через два взлетите.
— Подождем два часа, — согласился Мазин, понимая, что никакой начальник, будь он хоть семи пядей во лбу, не справится, если раньше не продумали; простился и вышел.
В кабине был полумрак, ровным светом горели контрольные лампочки, тускло отсвечивали приборы; все стрелки замерли. И Мазину, глядевшему то в темноту, то на приборы, вдруг увиделось что-то страшное в этой кажущейся неподвижности и подумалось, что молчат они от самого взлета. Даже механик не ворчал, как обычно. Штурман, сидевший между пилотами, один раз взглянул на звезды и дважды на командира, даже рукой повел, напоминая, что пора включить автопилот и отдать управление ему. Мазин понял, утвердительно кивнул, но продолжал пилотировать вручную; и только набрав одиннадцать тысяч, нажал кнопки включения и покачал штурвалом, пробуя захват рулевых машинок.
— Так! — бодро сказал штурман, сразу же оживившись, и «заиграл» на клавишах пульта управления, выставляя курс поточнее.
— Что приуныли? — спросил Мазин, оглядываясь на бортмеханика. — Все же летим.
Ему никто не ответил, а второй пилот только повернул голову и поглядел на него, будто хотел спросить: «О чем тут говорить!» И после нехотя сказал словами из песни:
— Ночной полет — не время для полета…
— Летим, — не сразу подтвердил штурман. — А то как же!
— Так-то оно так, — не утерпел и механик. — Но десять часов проторчали, и времени этого нам никто не вернет… Пока доберемся — считай, сутки на ногах…
— Ты же видел, сколько людей в порту, — недовольным голосом сказал второй. — На асфальте живут.
— Да вот и оно, — ответил механик и снова заговорил о жене, об инфаркте, который цапнет, когда его не ждешь.
— Цапнет, это уж наверняка, — поддразнивал механика штурман. — Вот кого только — неизвестно.
— Будем надеяться на лучшее, — проговорил Мазин и, повернувшись ко второму пилоту, добавил: — Ты бы закемарил?..
И второй, будто только ждавший этих слов, откинул спинку кресла, улегся поудобнее и закрыл глаза. На этом все разговоры кончились: штурман докладывал диспетчеру о пролете контрольных точек, разворачивал самолет; механик, отрегулировав подсвет стола, взялся заполнять формуляры, а Мазин просто сидел и, только изредка поглядывая на курс и высоту, смотрел вперед. Думал о том, что каждый год повторяется одно и то же: отпускники везут детей домой перед школой, и в аэропорту вырастает табор; люди терпят неудобства, ждут, надеются. Они счастливы, если попадают в самолет, и плачут, если вылететь не удается. Мазин столько раз видел подобное, но привыкнуть не мог. «Неужели другие не понимают, что должно быть иначе, — думал он. — А если понимают, то отчего же не стараются сделать лучше?..» В эту грустную минуту ему вдруг подумалось о равнодушии людей, о том, что живут они беспечно, не заботясь ни о себе, ни друг о друге, и даже на будущее махнули рукой, словно бы надеются, что кто-то чужой побеспокоится о них. В салоне его самолета было сто сорок человек, все они, измучившись ожиданием, наверняка спали, и Мазину пришло в голову — что, если бы выйти вот сейчас к ним и спросить: «Теперь вы все видели, все знаете, и что же будете делать?..» Интересно, что бы они ответили? А возможно, и не поняли бы, о чем он спросил? Мазин посмеялся над своими мыслями, но серьезно подумал, что не после этого рейса, так после чего-то другого люди все же что-то поймут, потому что не должно быть так неустроенно в жизни, да и понять рано или поздно придется.
«Лучше бы раньше, — подумал он, чувствуя, как эти мысли нагоняют тоску. — Люди, люди…» Он не заметил, как последние слова произнес вслух.
Штурман вопросительно поглядел на Мазина и, решив, что командир хочет закурить, вытащил пачку сигарет. Протянул Мазину и сам закурил, осветив вспышкой пилотскую, и сказал, кивнув на второго:
— Спит как младенец.
— Хоть здесь передохнет, — проворчал механик.
Мазин промолчал и снова подумал о том, о чем думал прежде; мысли навязчиво крутились в голове, как заезженная пластинка.
Вспомнилась отчего-то Стеша, и Мазин решил, что в эти последние дни августа она в школе занимается подготовкой классов. Затем подумалось о том времени, когда он летал на вертолетах, обслуживал экспедиции и выполнял санитарные задания; там он был сам себе голова, и полеты казались интереснее. «А на реактивном вжикаешь туда-сюда, — подумал он. — Да и отвечать приходится за экипаж…» И снова крутились мысли о задержке, о полетах, о том, что другие люди умеют устроиться в жизни поспокойнее; одни лишь летчики носятся в этой темноте, глядя на край неба, на красные шкалы приборов, летают день и ночь как угорелые, будто находятся в адской карусели и не могут остановиться. И неожиданно, без всякой связи, Мазин подумал, что Стеша не забыла его; откуда-то появилась уверенность, что это именно так, и Мазин улыбнулся в темноте пилотской.
II
Все шло хорошо: самолет летел, штурман разворачивал его на нужный курс, механик придирчиво оглядывал приборы и, как всегда, был начеку. И Мазин, все так же глядевший в черноту неба, вспомнил, как четыре года назад он прилетел пассажиром в Одессу и поехал из аэропорта через весь город на Большой Фонтан, где находился Дом отдыха. Был июльский полдень, жара и духота. Устроившись, Мазин первым делом пошел к морю, купался в непривычно теплой воде, а под вечер, поужинав в столовой и захватив посылку, отправился искать улицу Костанди. Жара к тому времени понемногу спала, стало свежее, и идти было приятно. Мазин с интересом разглядывал низкие дома, сады и деревянные заборы. То, что еще три дня назад он летал над тайгой, а теперь беззаботно шел одесской улицей, показалось ему чем-то удивительным. После купания в море появилась необычайная бодрость, весело было, и шагал Мазин легко. Он решил, как только отдаст сверток, сразу же пойдет к морю, туда, где успел заметить летний ресторан и где, должно быть, собирается по вечерам много отдыхающих.
Пока он искал улицу, сгустились сумерки, острее запахло пылью, травой; дома утопали в зелени садов, светились большими верандами, в глубине дворов виднелись люди, слышались голоса. Мазин нашел нужный дом, открыл калитку и пошел по дорожке. Во дворе никого не было, но в доме светились два окна, бросая свет на раскидистую яблоню перед порогом, увешанную белыми налитыми яблоками. Мазин стукнул два раза в дверь и, поскольку никто не отозвался, шагнул внутрь дома. И сразу же увидел невысокую пожилую женщину.
— Добрый вечер! — поздоровался Мазин и протянул ей сверток. — Я из Красноярска. А это вам передали.
Женщина взяла сверток, осмотрела его, а затем — с не меньшим вниманием — гостя.
— На словах велели передать, — продолжал Мазин, — что все хорошо. Словом, не волнуйтесь, не скучайте… Да там, наверное, есть письмо.
И повернулся к двери, чтобы уйти.
В это время показалась из глубины дома другая женщина, совсем молодая, с приветливым лицом. Взглянув на гостя не то удивленно, не то испуганно, она смущенно улыбнулась.
— Куда же вы? — растерянно сказала пожилая и, оглянувшись на все еще стоявшую в двери молодую, продолжила: — Стеша! Такой дальний гость и хочет уходить. — Взглянула на Мазина. — Без ужина мы вас не отпустим, да и расскажете нам… Правда, Стеша?..
Стеша только улыбнулась, но ничего не сказала и смотрела на Мазина пристально, будто удивлялась, что он такой огромный.
— Спасибо, — попытался отказаться Мазин. — Меня кормили…
— Мы не видели… — начала пожилая, но Стеша в этот момент шагнула к Мазину и сказала:
— Не обижайте мою маму, оставайтесь. — И протянула руку. — Меня зовут Стеша!
Мазин аккуратно подержал ее руку в своей и сказал, что его зовут Владимир, а полностью — Владимир Сергеевич. И Стеша, весело чему-то засмеявшись, пригласила его в дом.
Стеша Мазину сразу же понравилась; загорелое лицо ее показалось ему очень милым; улыбалась она немного смущенно, и это ее красило; смотрела она на Мазина своими темными глазами пристально, и это как-то не вязалось со смущением: Мазину подумалось, что Стеша, увидев его, чего-то испугалась. Он и сам немного смутился, стал вдруг неловким, по-медвежьи неповоротливым и, входя в комнату, задел косяк двери.
— Вы посидите, — сказала Стеша, усаживая Мазина к столу, — а я помогу маме.
И вышла в коридор.
Мазин слышал, как женщины переговаривались, рассматривал комнату, она была небольшая, уютная, и он, оглядывая стол, шкаф и этажерку с книгами, покосившуюся на одну сторону, подумал, что в таких комнатах он не был с тех пор, как уехал из дому в училище.
Вскоре женщины накрыли на стол, понаставили тарелок, мисок; для гостя была вытащена на свет темная бутыль самодельного вина. Привезенную Мазиным рыбу женщины всячески расхваливали, говорили, что не пробовали ничего подобного. За столом было весело, шумно, и Мазин почувствовал себя свободнее.