Непосредственно в центре города находится выход на пирс Макмиллана. Железнодорожные пути в свое время заканчивались у самого его края — туда прибывали пустые поезда, а уходили нагруженные китовым жиром, усом и костями. Это один из полдюжины уцелевших причалов — когда-то их было около шестидесяти — и до сих пор он используется в соответствии со своим предназначением, хотя это уже совсем не то, что было в самом начале. Здесь по-прежнему швартуются рыбацкие лодки, и часть того, что рыбаки способны добыть из истощенных вод, перерабатывается прямо на пристани.
По здешним меркам пирс огромен. Под настилом, среди коричневых стволов свай, облепленных мидиями и обрывками водорослей, царит вечная тень. Сверху это, по сути, широкая асфальтированная дорога, уходящая далеко от берега. С утра до ночи здесь снуют легковые и грузовые автомобили. Как и следует ожидать, на пирсе пахнет рыбой, но этот запах многослоен. Свежее и солоноватое прикрывает нечто смрадное — не только тухлятину, но и старое масло, но и снова и снова перегреваемые двигатели. Стоя на пирсе, можно увидеть рыб, плавающих в воде глубокого зеленовато-яшмового оттенка, — обычно лишь пескарей, но может и окунь промелькнуть, и луфарь. Здесь швартуется «Хинду» — восьмидесятилетняя шхуна, на которой туристы отправляются в двухчасовое плавание. Здесь же причаливают лодки для наблюдения за китами.
Рыболовство — одна из самых опасных профессий: смертность среди рыбаков почти в десять раз выше, чем среди пожарных и полицейских. Этим объясняется некоторая мрачность пирса Макмиллана, несмотря на все его туристические соблазны. Присутствие призраков здесь неявно, и все же оно безошибочно ощутимо: это пограничная зона между аляповатым уютом города и мерцающей бездной за его пределами. В дальнем конце пирса — небольшое скопление трейлеров для переработки рыбы, кабинка начальника порта и музей пиратского корабля «Уайда», посвященный нагруженному сокровищами судну капитана Кидда, затонувшему в водах у Уэлфлита. Вокруг — мачты выстроившихся в ряды небольших частных рыбацких лодок, названия которых, как правило, либо нежны, либо печальны: «Чико Джесс», «Джоан Том», «Вторая попытка», «Небесная синь».
Когда смотришь на рыбацкие лодки с пирса, они выглядят потрепанными и выцветшими, с множеством суровых отметин. Сейнеры уходят в море на недели, в любую погоду. Их палубы обычно завалены пластиковыми ведрами, пробковыми поплавками и грудами веревок и сетей, большинство из которых, состарившись, приобрели дымчато-каштановый оттенок. Океан и погода превращают то, что когда-то было белым, в серое или желтое, то, что когда-то было ярким — в меловое, а то, что когда-то было темным — в коричневато-черное. Цвет здесь обычно представлен парой новых оранжевых болотных сапог рыбака или саваном новой ажурной сети, белой или зеленой, которая еще не начала темнеть.
Дойдите до конца пирса. Там, как обычно, будут галдеть охочие до отбросов чайки. Мужчины, посмуглевшие от постоянного пребывания на воде, будут копошиться на своих лодках или стоять небольшими группами, разговаривая и попивая кофе из бумажных стаканчиков. С края пристани лучше видно волнорез, где по ночам гудит туманный горн; можно разглядеть его верхушку, жемчужно-белую от чаячьего дерьма, которое в таком количестве слегка фосфоресцирует. Дальше, за прогулочными лодками, стоящими на якоре в бухте, — Лонг-Пойнт. Оглянувшись назад, вы увидите длинную параболическую кривую города и океана. Это лучший способ, по-прежнему оставаясь на суше, осознать, насколько изящным и маленьким, трогательно несущественным выглядит Провинстаун — каким его, должно быть, видят киты, выныривая на поверхность вдалеке.
Я особенно люблю выходить на край пирса поздно вечером, когда здесь почти никого нет. В этот час можно услышать, как лодки трутся о сваи. Увидеть жесткий белый свет в кабинке начальника порта. На воде будут покачиваться чайки, множество чаек, гораздо более спокойных теперь, когда вся рыба схоронилась, — белеющих, как сигнальные буйки, загребающих ногами среди тусклой водянистой серости. На самом конце пирса стоит сверкающе-голубой торговый автомат «Пепси», мерцающий на фоне черной воды и черного звездного неба.
Основная часть коммерческой рыбной ловли в окрестностях Провинстауна теперь ведется огромными корпоративными судами с холодильными камерами размером с концертный зал, которые могут уходить далеко, в менее истощенные воды и оставаться там, пока не выполнят план по улову. На глубоководье все еще водится тунец, хотя и он в основном достается богатым рыбакам с дорогими снастями. Крупный тунец — он вырастает до двух с половиной метров и весит до пятисот пятидесяти килограммов — может принести до двадцати тысяч долларов; летом на пирсе Макмиллана отираются представители японских компаний, готовые купить отборные части лучшего тунца, чтобы тем же вечером переправить в Японию. Время от времени какой-нибудь местный герой вытаскивает тунца с маленькой лодчонки, но это редкие персонажи, достойные пера Хемингуэя. Взрослый тунец, скорее всего, окажется больше, чем ваша лодка. Как только вы его поймали, необходимо выстрелить ему в голову — как на скотобойне, — затем привязать его к борту и идти обратно к берегу. Такое случается редко.
По существу, лишь немногие достойные внимания рыбы остаются вблизи берегов Провинстауна. Есть, как я уже говорил, гребешки, кальмары и лобстеры. Есть камбала и так называемые мусорные рыбы — удильщиковые, катраны и зубатки. А еще непромысловая рыба.
Воды вокруг Провинстауна полны окуней и луфарей, которых можно поймать с берега или небольшой лодки. Луфари — океанский криминалитет. Это, по сути, плавучие челюсти. Когда они нерестятся в конце августа и начале сентября, можно, стоя на берегу, наблюдать, как всего в шести метрах от берега бурлит и клокочет вода, время от времени поблескивая серебром. Это стайка луфарей пожирает стайку пескарей. Поимка луфаря подразумевает слегка извращенную преданность битве. Затащить одного в лодку — все равно что оказаться в маленькой комнате с разъяренным питбулем, и, если ты выиграешь бой, то получишь темную маслянистую рыбину, пригодную разве что для жарки или копчения. Луфарь, поджаренный на гриле, может быть вполне себе ничего, но он не в цене, ни один ресторан не предложит его в качестве фирменного блюда.
Луфари едят вообще все. Если кончик длинной рукояти метлы выкрасить в белый и приделать к нему крючок, они и его попытаются сожрать. Джеймс рассказывал, как однажды затащил луфаря в лодку и так свирепо с ним сражался, что выколол рыбине глаз, прежде чем она, полуслепая, ринулась обратно в океан. Джеймс, практичный парень по жизни, использовал этот глаз в качестве наживки и почти тут же поймал ту же самую рыбину — на ее собственный глаз, насаженный на крючок.
Окунь — совсем другое дело. Они царственные и гибкие, спокойные, как атлеты, но внутри у них свернулась клубком дремлющая ярость. Луфаря может поймать почти любой (но не любой довезет его до берега); для поимки окуня необходима сноровка. Окунь — это фактически шланг со ртом на конце. Они всасывают пищу, не глотая, так что, если один из них возьмет вашу приманку и вы потянете слишком рано, приманка и крючок просто выскочат обратно, а окунь уплывет, едва травмированный. Когда окунь клюет, надо дождаться подходящего момента и дернуть леску в нужном направлении, чтобы крючок вонзился рыбине в брюхо. После этого начинается битва.
Отлов окуней строго регламентирован. Рыбакам разрешается вытаскивать по одному в день — и длина его должна быть не менее семидесяти шести сантиметров. Ни один совестливый рыбак даже не подумает нарушить эти правила. Джеймс часто вытаскивает окуня, который оказывается слишком маленьким, или продолжает ловить после того, как исчерпал свой лимит — просто из любви к самому занятию, хотя он всегда отпускает такую рыбу обратно. Однако когда рыба оказывается в лодке, прежде чем бросить ее в воду, Джеймс делает то, что, по его словам, принято среди тех, кто любит рыбачить. Он ее целует.
Сто пятьдесят лет назад воды, омывающие Провинстаун, до того кишели китами, что их можно было гарпунить прямо с берега. Лужайки перед большинством домов были украшены китовыми челюстями и ребрами, сквозь которые часто прорастали вьюнки. Если стая китов отваживалась приблизиться к берегу, китобои прыгали в свои лодки и гнали их на мель. Шебна Рич написал об одной такой схватке в своей книге «История Труро»:
Огромная стая морских чудовищ, обезумев от неистовых воплей и плеска весел, бешено неслась к земле, выбрасываясь на берег; за одними следовали другие, наваливаясь своими массивными скользкими тушами на предыдущие — как глыбы льда, поднятые приливом, — пока побережье не превратилось в живую дамбу из более чем шестисот лоснящихся млекопитающих: самое большое число, которое когда-либо выгоняли на сушу за раз. Они заполонили Большую Лощину. Новость достигла церкви как раз к концу утренней службы. В течение следующих нескольких дней, пока шла разделка, тысячи людей пришли поглазеть. Некоторые из тех, кто прежде не видел ничего подобного, были вне себя от восторга — они перескакивали от рыбины к рыбине и падали между ними, как посреди маленьких гор каучука.
Уцелевшие киты теперь живут — по большей части в безопасности — на некотором удалении от берега. Мы, когда-то истреблявшие их так же свирепо и безрассудно, как первопроходцы истребляли буйволов в прериях, теперь платим за то, чтобы погрузиться в лодки, уйти от берега и просто их увидеть.
Годами я отказывался выходить в море на лодках для наблюдения за китами. Мне это казалось неподобающим, даже карикатурным — вторгаться в частную жизнь существ, которых следовало бы оставить в покое. Мне казалось, стоять на палубе катера и наблюдать за китами — примерно то же самое, что напрашиваться в объектив Дианы Арбус.
Я был неправ. Китовые туры — это чудо, и я призываю каждого, кто по какой-то причине сомневается, занять уже место на борту. Хотя я старался не рекламировать какие-либо местные предприятия в ущерб другим, за исключением тех случаев, когда это кажется абсолютно необходимым, должен обратить ваше внимание, что «Дельфиний флот» содержится Центром прибрежных исследований и прибыль они используют для финансирования постоянного изучения миграционных и других привычек китов.