Андрей Жаров задумчиво смотрел на ржавое железо. И даже нашел взглядом кирпич, который швырнул в этот ящик накануне того страшного взрыва. Сейчас он прекрасно понимал незнакомца, приехавшего из Москвы, чтобы с грустным видом сидеть здесь, на останках своего детства.
– Ну что скажешь, Жар? – спросил один из группы бойцов. – Тут на крыше самое то оборудовать пост. Если медведь появится, то мы его издалека заметим.
– Нет, Стас, – сказал Андрей и, подняв небольшой камень, кинул его в корпус от «Морского боя», как много лет назад. До катастрофы.
– Это еще почему? – разочарованно развел руками боец. – Отсюда вид хороший. Ты поднимись наверх, сам погляди.
– Я знаю. Мы в детстве эти руины излазили вдоль и поперек. Но уж больно оно ветхое. Обрушится вместе с вами, и все.
– Да с чего оно обрушится, Андрей? Столько лет стоит и…
– Все когда-нибудь рухнет, Стас. Абсолютно все. Вчера были толчки. Сегодня утром, кажется, тоже.
– Да тут эти микроземлетрясения всегда, Жар. Как вопли чаек.
– Ищите другое место для наблюдательного поста. Здесь опасно. Может обрушиться. – Жаров был непреклонен.
Он вышел из обросшего бурьяном и молодыми деревьями древнего здания кинотеатра «Вилюй» и неторопливым шагом двинулся к центральной улице Приморского. У ржавого корпуса старых «Жигулей», давно вросших в землю, был припаркован его велосипед.
По дороге с юга приближались три гужевые повозки с людьми. Живых лошадей удалось добыть уже давно в Вилючинске. К счастью, эти животные были способны давать потомство. А в нынешних условиях они просто незаменимы. Караван с юга на самом деле возвращался с полуострова Крашенинникова. Это была седьмая экспедиция в поселок Рыбачий. Путь по суше, огибая бухту Сельдевую, превращался в два десятка километров, хотя между уцелевшим Приморским и выжженным Рыбачьим было всего чуть больше четырех. Жаров наклонился, вытянул травинку и, сжав ее зубами, стал ждать, когда мимо пройдет караван.
В последней повозке был сам Халф. Увидев друга, он спрыгнул на землю и направился к нему, велев остальным двигаться дальше.
– Долго вы. Трое суток почти, – сказал Жаров, пожав руку Вишневского.
– Еще обшарили пару мест. Вот и задержались.
– Понятно, – вздохнул Андрей. – Судя по твоему выражению лица, то, что нам нужно, вы так и не нашли?
Никита мотнул головой:
– Нет. Да я тебе уже давно говорю, что пустая эта затея. Не могли они их хранить в том же месте, где и лодки были.
– И почему ты так считаешь?
– Да потому же, почему и раньше. Из соображений безопасности. Чтобы все одной ракетой не накрыли супостаты.
– Это-то понятно. Но у нас в заводе стоит единственная уцелевшая ударная атомная подводная лодка. Разумеется, когда лодка встает на ремонт, с нее выгружают оружие и топливо из реакторов. Топливные элементы мы нашли в глубоком бункере под заводом. Где торпеды и ракеты? На заводе их нет. Мы за эти годы перерыли все. Да и рабочие с завода о них не слышали. Значит, их выгрузили в Рыбачьем, перед тем как загнать сюда. Логично?
– Логично, если нет более детальной информации, – кивнул Вишневский. – Но мы не нашли ничего. Возможно, боеприпасы были перегружены на те лодки, что сейчас лежат на дне у причалов Рыбачьего. Или на те лодки, что ушли в океан перед войной.
– Где-то должны быть хранилища боеприпасов.
– Да на кой черт они тебе, Андрей?
– Если мы восстановим лодку, то выпускать ее в мировой океан без оружия я не собираюсь.
Никита засмеялся:
– Ты все еще одержим этой затеей? Кто поведет эту лодку?
– Здесь и в Вилючинске остались люди, которые служили на флоте. И на лодках в том числе.
– Дряхлеющие старики, – махнул рукой Халф. – Как ты убедишь их отправиться в плавание? Они хотят спокойно дожить свой век. А здесь, быть может, самое благополучное и спокойное место для людей, что остались.
– Никита, напомни-ка, сколько там лодок затонувших у причалов после взрыва покоится?
– Четыре. Одна дизельная. Остальные атомные. Ты сам в прошлую экспедицию там был и видел.
– Три атомные лодки – это шесть реакторов. Не говоря уже об оружии на борту. А теперь представь, что когда-нибудь соленая вода съест железо и вскроет содержимое лодок. Тогда все. Тогда здесь действительно нельзя будет жить. Все когда-нибудь рухнет…
– Так это когда будет, Андрей? Лет сто пройдет. Я вот где-то читал, что после Второй мировой войны союзники затопили все химические снаряды и бомбы Гитлера в Балтийском море[8]. А ведь там сплавы не такие крепкие, как у последних лодок и уж тем более у реакторных и ракетных отсеков. Однако я не слышал, чтоб вещества из этих боеприпасов просочились в море. Во всяком случае, до того дня, когда сюда прилетела эта чертова ракета.
Жаров покачал головой:
– Эх, Никитос, Никитос. А еще очки надел. Типа умный…
– Да иди ты, – засмеялся Халф. – Здесь-то как дела? Что нового?
– Злая[9] ощенилась. Семерых родила. Это хорошая новость, потому что собаки нам нужны. Хотя бы для ночной охраны завода. Сегодня с утра опять этого чертова вулканолога поймали там. Хотел его пристрелить сразу, да патрон пожалел. Кстати, если увидишь его ближе бывшего военного лазарета, можешь смело валить. Мы ему запретили приближаться к общине ближайшие десять дней.
– Оставил бы ты их в покое, Андрей.
– А я их и не трогал, Никитос, – нахмурился Жаров. – Но он лезет и ворует у нас.
– Ладно, а какая плохая новость? Не крысятничество Крашенинникова ведь?
– Нет. Не это. Медведь вернулся.
– Что, тот самый? – сразу помрачнел Вишневский.
– Похоже, что тот. Следы особи килограмм на восемьсот с лишним. И уже потери есть.
– Кто?
– Лапин и Кирсанов.
– Старший или младший?
– Кирсанов? Старший… Вот сейчас дополнительные посты расставляем. Не хочется, конечно, с завода и ферм людей снимать. Но эту зверюгу уже пристрелить надо. Достала, сука.
– Может, запросим дополнительный отряд из Вилючинска и облаву устроим?
Андрей кивнул:
– Я думал об этом уже. Но там своих работ по ноздри. Да и зверю ничего не стоит метнуться в Вилючинск, пока мы его здесь ловить будем. Весточку им я уже отправил, чтоб начеку были. К тому же большие облавы на медведя, да еще без обученных собак, – дохлый номер. Почует неладное и сбежит, как и в прошлый раз. Его заманить надо. Заманить и грохнуть падлу.
Михаил Крашенинников не торопился заходить в дом. Точнее, в огромную казарму, что была домом для них троих. Он сидел на ступеньках у входа и задумчиво смотрел на стебли подсолнухов, что Оливия старательно выращивала в том месте, где когда-то был забор воинской части. Камчатское лето было слишком коротким, чтобы подсолнухи вырастали до конца. Однако и тех крохотных семечек хватало на корм в их небольшом курятнике и даже на несколько литров масла за сезон.
– Ты так и будешь там сидеть у порога, как провинившийся пес? – послышался голос Антонио из окна третьего этажа.
– Как ты узнал, что я уже вернулся? – вздохнул Михаил, наматывая сорванную травинку на палец.
– Я это понял еще минут сорок назад, когда услышал скрип твоего велосипеда. Поднимайся уже. Я салат из одуванчиков сделал.
– А где Оля?
– Она тебя с нетерпением ждет.
– Потому и не поднимаюсь.
– От судьбы не уйдешь, Миша. Поднимайся, съешь салат и достойно прими смерть.
– И ты, Брут?..
– А-ха-ха! – Квалья расхохотался. – Ну все, Цезарь! Рубикон пройден! Твой час настал! Поднимайся…
Михаил вздохнул, поднимаясь с подогретых летним солнцем ступенек, и направился внутрь.
Жилища этой троицы были оборудованы на первом и втором этажах здания казармы. На первом этаже жил Антонио. Из-за хромоты ему необходимо было находиться ближе к выходу из здания в случае землетрясения, которыми славилась Камчатка. Оливия и Михаил жили на втором, поскольку уже давно не являлись просто коллегами. Они были семьей. Здание достаточно большое, с высокими потолками и огромными помещениями, в которых когда-то располагался целый военный батальон. Именно поэтому им пришлось в свое время приложить немало усилий, чтобы оборудовать дополнительные стены, уменьшая жилые помещения, в которых зимой легче удерживать тепло домашнего очага. Третий же этаж был для них чем-то вроде большой летней веранды. Прекрасный вид, большое пространство и много дневного света из больших прямоугольников оконных проемов.
Он неторопливо поднялся наверх, и его действительно ждала Оливия. Ей уже не двадцать пять, как когда-то, во времена краха всего мира и внезапно вспыхнувших между ними чувств. Поначалу им казалось, что все это из-за попытки забыться. Что их рассудок борется с безумием от осознания случившейся катастрофы и потому бросает обоих в пучину страсти, горячей, как извержение вулкана. Но теперь их чувства проверены временем. Да, ей уже давно не двадцать пять. И он уже не молодой камчатский ученый, еще не решившийся взяться за работу над докторской диссертацией.
Но Оливия все так же прекрасна, и не замечал он, чтоб она сильно изменилась с того дня, как Антонио набросал в блокноте на них карикатуру. И сейчас эта карикатура висела на стене, среди остальных работ Антонио.
Михаил взглянул на нее и улыбнулся. Все тот же золотисто-пепельный цвет волос и те же большие голубые глаза. И даже когда сердится, вот как сейчас, она все же прекрасна.
– Привет, – как ни в чем не бывало выдавил Крашенинников, глядя на ее напускную суровость и упертые в бока кулачки. – Оля, ты же американка, а встречаешь меня совсем как-то… по-русски…
– И что, ты решил, что ты сейчас придешь, пошутишь, я разомлею от счастья и упаду в твои объятия? – строго спросила она.
Михаил уставился в потолок, затем опустил глаза к возлюбленной и кивнул:
– Ну, было бы неплохо. Почему бы и нет?
– Да потому что ты asshole, Майкл! – воскликнула Оливия.