Субботин повернулся ко мне спиной. Руки в карманах ватника.
Я добавил:
– Валерий Иванович, идите. Не ваше это дело. Мое дело. Я понимаю. Не сомневайтесь.
Субботин обернулся. Глаза его стрельнули в меня, как пистолет:
– Ах ты сволочь! Что ты про меня знаешь? Что ты мне тут в душу плюешь? Думаешь, там место есть, чтоб плюнуть?
Я не знал, что ответить. Смотрел вслед, пока Субботин не исчез в провале.
И вот настал мой час.
Я сел на большой камень. Вспомнил, как живую, банку с новиковской отравой. Банку темного стекла. И бумажку на банке – желтую, с черными буквами – ЯДЪ.
Нету у меня яда. Нету.
Вода холодная. Пока до Десны добредешь, там лед. Нужно вешаться.
Снял кожух, рубашку. Порвал рубашку на полосы. Связал веревку. Глазами искал, как перекинуть. Петлю вязал долго. Не получалась. Когда получилась, я передумал. Не от страха. Страха уже не было. Просто захотелось еще немного посидеть спокойно.
Цветок заскулил.
Я отдал ему хлеб и сказал:
– Беги, Цветок, куда-нибудь. Хоть куда ж нибудь… – И показал за стену.
Цветок покрутился за хвостом и выбежал.
Я остался один. Захотелось курить. В решительную минуту надо.
Положил петлю на землю. Набросил кожух. Вышел на улицу. Думаю: «Попрошу у кого-нибудь. Или найду окурок. А потом и сделаю свое дело».
Спешить некуда. Отспешил.
Люди тянулись на базар. Никто не обращал на меня пристального внимания.
Я попросил у одного. Не дал. У другого – тоже не дал. А мне все равно. Даже весело. Кто ж, думаю, даст человеку перед смертью покурить.
Дал. Толстый такой мужик. В смушковой шапке. В пальто хорошем. Дал папиросу «Казбек». И прикурить дал от своей.
Спрашивает:
– Шо, хлопец, нездешний? Побираешься?
– Угу. Побираюсь.
– Дак трэба на базар. Тут нихто не дасть.
И двинулся себе ровной походкой, куда раньше направлялся.
Я курил. Голова кружилась. Как в госпитале в эфирном наркозе. Туман в глазах. Шея болит, будто я ее уже стянул насмерть. И видится мне, что ко мне направляется фигура Субботина.
И голос его слышу:
– Давай-давай, Вася! Давай-давай!
Я пошел, как мог, в развалины. Накинул петлю. Перебросил веревку через балку. Тяну телом вниз. И падаю в легкость.
Открыл глаза.
Надо мной склонился тот самый мужик, что дал папиросу.
– Ну, живой…
Я кое-как сел.
Он говорит:
– Кожух для тэбэ постарався. Скрутка твоя за воротнык заплэлася. Ты б зняв кожух. И получилося б.
И засмеялся.
– Я за нуждой забиг. А ты ось дэ. Дывлюся – за воротнык кожуха скрутка заплэлася. Чуеш?
– Слышу.
– От и добрэ. Я папыросу залышу. Посыдь, подумай. Кожух знимы, якшо шось.
И правда, достал папиросу, прикурил сам и мне в рот засунул, сквозь зубы.
Я затянулся дымом, закашлялся.
Мужик смотрел и смеялся:
– Думай-думай! Я ж нэ проты. А ты думай.
И ушел. Веселый.
Думать я не мог. Собирал свою решительность в кулак. Но она не собиралась.
Ноги понесли меня в сторону Субботина.
Люди наблюдали за мной, как за пьяным. Некоторые показывали пальцем. Кожух расстегнутый, болтается на одном плече. Без шапки. Живот голый светится. Руками машу для равновесия.
Так и дошел до улицы Коцюбинского.
Субботин ждал меня возле двери. Не дал постучать, сам открыл и втянул за шиворот.
– Я тебя через окно увидел. В тебе соображение осталось?
Я мотнул головой.
– Говорить можешь?
Я подтвердил.
– Сейчас мне надо уйти на час. Ложись и спи. Со всех сил спи. К двери и к окнам не подходи. Вернусь – или сам тебя прикончу, или что-нибудь придумаем.
Субботин растолкал меня со словами:
– Два часа дня. Хорош дрыхнуть. Я приготовил поесть.
Я с трудом сообразил, где нахожусь. Потом вспомнил.
И первое, что сказал:
– Я Винниченке наплел, что выполняю спецзадание. Он только потому и отцепился. Я ему обещал доказательства принести.
Субботин присел ко мне на кровать. Больше от неожиданности.
– Вася, повтори, что ты сейчас сказал.
Я повторил. И добавил разъяснение, что я так Грише представил, что немца специально убил – по заданию. И с Янкелем тоже по заданию. Что все это – операция. И я в ней главный, получается. Через меня и связь, и всё. Как в войну.
Субботин развернул меня к себе лицом. Злости у него в глазах было столько, что показалось, сейчас меня от этой злости не станет на свете.
– Вася, ты отдаешь себе отчет, что ты такое сам не мог придумать. Кто тебя научил? С кем ты работаешь?
– Ни с кем. Я придумал. От испуга. Сами подумайте, какая операция… На голову не налазит.
Субботин толкнул меня в живот. Не больно, но я упал на спину. Он мне колено на живот поставил и прижал к кровати.
– Я тебя раздавлю, как вшу! С кем ты работаешь?
Я понял, что сейчас точно пришел мой час. Субботин смотрел белыми глазами сквозь мой живот, сквозь матрац, сквозь пол. Куда-то глубоко вниз, через землю.
Я тихо сказал:
– Валерий Иванович. Вы меня если хотите убить, так убивайте. Только скорей, а то вы с ума сойдете.
Субботин будто очнулся. Отпустил.
Несколько минут посидел спокойно на стуле за столом. Погладил ладонью столешницу. Туда-сюда.
Говорит:
– А ты уверен, что Янкель сам от себя придумал евреев в лес собирать?
– Уверен. – Я держал голос твердо, но дрожь меня била без остановки, и уверенность пропадала в каждой букве.
– Вот. И я тоже. Не уверен.
Помолчали.
Субботин пошел на кухню. Загремел посудой.
Позвал:
– Иди чай пить!
Я пришел.
Субботин налил чай. Порезал хлеб. С одного бока из буханки был выхвачен кусок. Тот, что Субботин просунул мне в дверь с утра.
– Сейчас, Вася, ты мне расскажи с учетом каждой секунды. Как ты познакомился с Надей Приходько. Как искал немца. Как убил. Как я к тебе пришел. Что я сказал. Как ты ушел от Школьниковых, куда потом пошел. Как ехал до Остра. И в Остре по капельке – каждый шаг. Каждое слово. И то время, что ты в лесу. До этой самой секунды, как я тебе кишки чуть не выдавил.
Я изложил раз. Потом второй. Потом третий.
Всякий раз Субботин задавал вопросы. Будто хотел сбить с толку. Но какой может быть толк, если я рассказывал чистую и неприкрытую правду. Утаил только про Дмитра Винниченка. Как я его мутузил. То ж мое личное дело.
И вот Субботину хватило.
Он сделал вывод:
– В твоей голове, Вася, появился гениальный план. Хорошо, что не на того напал. То есть на меня, а не на какого-нибудь подлюгу из органов. Если б на моем месте оказался кто другой, тогда бы ой-ой-ой! Мир содрогнулся бы. Точно тебе говорю! Твое счастье!
Я попросил разъяснить суть.
Субботин разъяснил:
– По всей нашей необъятной стране еврейское население выходит из отведенных ему берегов и начинает куролесить. Убивает неугодных. Вот ты начал с пленного немца. А можно – и не с немца. Можно и сотрудника милиции или советских органов. Готовятся в диких лесах базы с продовольствием и жильем, с запасом оружия для партизанской еврейской войны на территории СССР. Гнездо змей – в Остерском районе. Отсюда рассылаются эмиссары и инструкции от Москвы до самых до окраин. А это уже не статейки в журнальчиках и газетках. Это прямая угроза безопасности государства, еще не оправившегося от потерь Великой Отечественной. Это могла стать величайшая провокация. Как поджог Рейхстага. Там Димитров на чистую воду фашистов вывел. А тут – фига с маслом, а не чистая вода. У нас такое не пройдет. Всем роли напишут. И постановку сделают – первый сорт, куда едешь – на курорт. А тогда всех евреев как замахнувшихся делом на свою Родину, которая их из милости столько кормила и берегла от фашистов, – с поля вон. Как сорняки. И настала бы отличная жизнь. Ферштеен, Вася? Вот что было б, если б твоя мысль в голову кому-нибудь другому засела. Жалко такую идею топить! Жалко! И ты б с Янкелем сыграл на бис с плюсом. Вы ж и так играете. Но пока как умеете. По случайности. По сходу обстоятельств. А можно обстоятельства направить. Ох, Вася… Меня как специалиста мурашки мучают – так хочется планчик исполнить… Или хотя бы начальству предложить. Начало ты положил? Положил. Я тебя направил, получается? Направил. Ты сам проявил инициативу, вышел на Янкеля. Внедрился. Работаешь. Вызнаешь сеть. Агентов. Наймитов. Подпевал. Я тебя инструктирую. Пора и наверх! Доложить: снимайте мою голову, но я на риск пошел, сам большое дело начал. Можно сказать, необъятное. Рубите голову или давайте новые погоны. А евреев тут, на нашей земле, больше не будет. И ни один прогрессивный мир пикнуть не посмеет. Потому что бандиты и есть бандиты. Все как один.
Субботин говорил горячо. С увлечением.
В какой-то момент я порадовался, что проявил смекалку и сумел порадовать умного человека.
Он не заметил, что стемнело. Я щелкнул выключателем, но электричества не оказалось. Я зажег свечку на столе. Субботин задул.
Чем ближе к концу приближалась его речь, тем больней крутился у меня на языке один вопрос.
И я спросил:
– Значит, я главный? Без меня ничего не будет? Вся причина во мне? Если вы меня немца убивать не подучивали, в Остёр идти не направляли, если я вам ничего не рассказывал-докладывал, если я не ваш агент, значит, и не будет ничего потом? Отменяется? Рейхстаг отменяется, я спрашиваю? Или как? Или что?
Субботин ответил:
– Может, отменяется, а может, и не отменяется. И ты, Вася, много на себя не бери. Гладко было на бумаге, да забыли про овраги. Как говорится. Сейчас пять часов дня. Тебе надо быть в Рыкове в двадцать два. Ты не успеваешь. Я доберусь раньше. А ты – как сумеешь. Теперь – выходишь. И я тебя знать не знаю до встречи в Рыкове. Иди.
– А если я в Рыков не пойду и вообще никуда не пойду? Если я сейчас на себя наложу руки или еще как? Вы, Валерий Иванович, не сильно командуйте…
Субботин положил мне тяжелую руку на плечо и хрипло проговорил: