Я обнаружил себя в местности Антоновичского шляха.
Пошел прямо. Вырисовалась хата. Сарай. Хутор деда Опанаса. Но все заброшенное, обшарпанное. Я подумал, что там пусто от людей. А место ж хорошее. Главное – крыша есть. У меня в торбе находился хлеб, шмат сала. Я надеялся передохнуть пару дней. Собраться с мозгами и что-нибудь окончательное решить.
Меня встретил собачий лай.
На пороге стоял дед Опанас. Я его узнал сразу. Он смотрел пристально с-под ладони, как богатырь на картинке. Мне было все равно. Я смело шел вперед.
Поздоровался первый.
– Здоров був, дид Опанас!
– Ты хто?
– Не впизнаеш?
– Ни. Кажи, хто, а то в мэнэ ружжо!
Я засмеялся.
– Шо ж ты, диду, вбъеш мэнэ? Отак стрэлыш и вбьеш?
А сам приближаюсь вроде беззаботно. Осталось несколько шагов. Опанас запустил руку за дверь, выхватил ружье и стрельнул в мою сторону. У самого уха пронеслось. Я бросился к нему, вырвал ружье, кинул на землю, в мокрый снег.
– Старый ты дурень! Ты по каждому стреляешь?
Дед твердо ответил:
– По кожному!
Я его обхватил за плечи и немного потряс. Хоть я был ниже его ростом, но плечи Опанаса поддавались легко, голова болталась из стороны в сторону.
– Пойдем в хату! Хватит выкаблучиваться!
Дед будто что-то разглядел в моем лице. Чтоб ему облегчить задачу, я стащил с головы шапку.
– Я у тебя на хуторе был в 41-м. Малой хлопец. Ты меня в сарай послал. А еще двое военных были тогда. Их полицаи словили. Помнишь?
– Нэ памьятаю солдатив. Був малый еврэйчик. А ты ж дорослый… Той малый в мэнэ рушника вкрав. И собаку. Добрый собака в мэнэ був. Букэт.
– Ну, не помнишь, и не надо. Я так… Слышал стороной, что у тебя на хуторе случилось. Хотел примазаться. Вроде знакомый. Пошутить хотел. Я из города. Пустишь ночевать?
– Заходь. Ружжо визьмы. Мэни нагыбатыся тяжко. Попэрэк болыть. Нагнуся – обратно нэ розигнуся.
Я подобрал ружье.
Зашли в хату.
Я выложил свое продовольствие. Старик добавил холодной вареной картошки и соленых огурцов. И хлеба.
Поели. Он молчал, и я молчал.
Опанас поинтересовался:
– Докумэнт у тэбэ якыйсь е?
– Есть. Паспорт. Показать?
– Покажи.
Я показал. Опанас читал по складам. После каждого склада поднимал глаза на меня. Каждую букву сверял.
– А, остэрськый… А хвамылия яка! Боже ж мий! Языка зламаеш. Ну, добрэ… Знов еврэй. Черэз мэнэ багато еврэив пройшло. Вэрталыся зи всього свиту – и черэз мэнэ. От двое було. Чоловик з жинкою. Вона зовсим стара з выду. И вин тэж. А говорылы, шо им по пьятьдесят год. Може, й так. Я в ных докумэнты провиряв. З пэчатямы. З концлагерив йшлы. Хвамылий нэ памьятаю. А нэ так вже давно й шлы. Жинка з поганою ногою. А чоловик ничого. Цилый. Лежав мордою до стинкы. Вона до нього: гыр-гыр-гыр, по-свойому. А вин ий мовчить. Вона йому – гыр-гыр-гыр, з ласкою, шепотом. А вин на нэи як замахнэться кулаком… А я шо… Нэ мое дило. Вона плаче. А в мэнэ двох сынив вбылы на хронти. И стара помэрла. А я зигнутыся нэ можу. Попэрэк давыть. Сам на сэбэ давыть. Отак.
Я не удивился, что у Опанаса были мои родители. Где-то ж они должны были пережидать бессилие. Вот у Опанаса и пережидали.
Я видел седые космы Опанаса, бороду, весь его неопрятный вид.
Говорю:
– Дед, давай я тебя подстригу! Я парикмахер, умею. И на голове, и бороду. Может, последний раз в жизни подстрижешься, красивый станешь. Если умрешь скоро – так хорошо лежать в гробу будешь, красиво. Грошей не возьму. Поживу у тебя с недельку. Идет?
Дед махнул рукой:
– Такэ кажеш – у гробу… А шо, як и у гробу. Стрыжи!
Я достал инструменты. Сварил воду в чугунке. Старик отжалел обмылок. Делал замечания, чтоб я меньше тратил.
Зеркала в хате не нашлось.
Опанас обмацал оставшиеся на голове волосы и бороду. Остался доволен.
Под такое дело выставил бутылку самогонки.
За ужином рассказал, что евреи – муж с женой, из концлагеря, с ним хорошо расплатились. Не зажидились. Два куска мыла оставили. А мыло – первый сорт. Не по-нашему на бумажке написано. Одно у него на расход, но осторожно, чтоб лишнего не смылить. По боевому настроению и по праздникам. Не часто. Им я как раз голову и бороду ему обрабатывал. Второе на смерть. Чтоб обмыли как следует.
– Я, як помыраты сбэруся, коло сэбэ положу. Хай зроблять, намыють вид чистого сэрця. Як пан, чистый буду в домовыни лежаты.
Я посмеялся.
Опанас полез на печку и из дальнего закутка достал цилиндрик вроде из светлого тускло блестящего воска грамм на двести. Перехваченный плотной фабричной бумажкой с не нашей надписью. Сунул мне в лицо.
– Дывысь!
Передо мной заскакали немецкие буквы: REINES JUDEN FETT. ЧИСТЫЙ ЕВРЕЙСКИЙ ЖИР. Мыло из еврейского жира.
Старик крутил перед моим носом мылом:
– А у чоловика того ще у торби такэ було. Грошей нэ було. И куска хлиба нэ було. Вин же ж хытрый… Мыло замисть грошей таскав за собою. З-за кордону прыпэр, бисова душа! А шо гроши? Бамажкы. А мыло – товар. Га? Еврэи, воны ж хытри… Ой, хытри…
Опанас спрятал мыло на старое место. Поднял стакан.
– Ну, хлопэць, давай, шоб дома нэ журылыся!
Я выпил.
Опанас улегся спать. Когда захрапел, я залез на печь, пошарил рукой за его спиной, нащупал мыло, вытащил, спрятал в свою торбу.
Надо было куда-то срочно идти.
И я пошел, куда несли ноги.
Ноги несли, а в голове стучали для бодрости любимые стихотворные строчки. Только не изнутри меня, а входили внутрь откуда-то из не известного мне места.
Жди меня, и я вернусь.
Не понять, не ждавшим им, как среди огня…
Пришел в Шибериновку. Там про меня слышали. Посоветовали, где остановиться. У одной старухи я договорился, чтоб столоваться и спать.
Нескончаемым потоком ко мне тянулись люди. Шибериновка – большое село. Вокруг разбросаны хутора и маленькие села. Очередь не кончалась и не кончалась. Весна. Люди хотели жить. И я им сильно в этом помогал.
И так, и сяк, а работа подошла к концу примерно через неделю. Всех перестриг, перебрил.
Десна готовилась к разливу. Старики говорили, что будет неминучий потоп. Кто ближе к берегу или в балке, поднимали имущество на чердаки, на крыши. Рабочие руки нужны. И я тут пригодился.
В Шибериновке встретил ледоход.
Двинулся дальше. Но легко сказать – двинулся. Честно говоря: поплыл на лодке-душегубке. Дно круглое. Колыхается при всяком движении, как люлька. А я младенчиком внутри расположился. Хорошая лодочка, если не перевернется. Долбленая. Из тополя. Но я насобачился. Правил твердой рукой.
Вода стояла всюду – и наверху, и внизу. Ни камня, ни земли, ни неба. Деревья по пояс в пучине.
Я любовался тишиной и ни про что не думал. А про что мне думать? Про Янкеля? Про Субботина? Каждый из них меня под себя хотел подладить. А я вывернулся. Ну тогда, может, думать про своих родителей и про отца в особенности с его еврейскими подарочками налево и направо? Нет, нет и нет! И нет!
Я лучше думал про Надю Приходько и Наталку Радченко. Не в связи с происшествиями моей жизни, а как про женщин, у которых есть все, что мне надо в мои молодые годы. Я – человек, и мне не чуждо. А как же. Омрачал мои представления тот факт, что Надя, скорей всего, в Киеве и про меня забыла с легкой усмешкой. А Наталка носит в животе ребенка неизвестно от кого. Не от меня. А ведь мы с ней лежали рядом. Но до дела не дошло.
Добрался до Корюковки. Развернулся там. Корюковка – не село. Райцентр. Не такой, как Козелец или Остёр до войны. Все выгорело. Остались считаные хибары. А люди живут. Пришлых больше, чем коренных. Но милиция есть.
Я, как обычно, остановился у хороших людей.
Делаю свою работу по округе. Беру копейки.
Заходит милиционер. Отдает мне честь с вопросом: кто, откуда, на каком основании хожу туда-сюда? Говорят про меня. И до органов местного порядка дошло. Не с претензией, а просто.
Показываю паспорт. Милиционер – молодой, мне ровесник – смотрит, читает.
Потом говорит:
– А мне про тебя Гриша Винниченко рассказывал. Дружок твой. Ох и пройда ты!
Я встречно спросил:
– Почему – пройда?
– Гришка не обосновывал. Просто детство свое тяжелое вспоминал. И про тебя приплел. Говорит: «Нишка Зайденбанд – пройда. К нему в рот не лезь. Палец откусит». Надолго тут?
– Как получится. Я в отпуске. Стригу за копейки, а лучше за еду. Люди ж просят. Не откажешь. Тебя постригу. Инструмент хороший. Немецкий.
Он соглашается.
Я стригу.
И в один момент милиционер говорит:
– Гриша обещал приехать. У меня ж сестра замуж выходит. Катерина. Сидела-сидела, и выходит. За сосницкого хлопца. Легкий инвалид. Что-то такое, что у него внутри, а сверху – нормально. В воскресенье гулять будем. Приходи! Гриша обрадуется.
Я поддакнул, что Гриша точно обрадуется, и я тоже рад. Предложил сделать городскую прическу невесте и жениха побрить-подстричь.
Милиционер заулыбался, еще больше задобрел. Познакомились за руку. Он назвался: Головач Иван.
Свадьба уже началась во всем разгаре.
Гриша приехал. В форме, конечно. Головач рядом со мной место расчистил, усадил Гришу. Так и сидели на лавке рядом.
Общего взаимного внимания между нами – ноль. Заодно только «горько» кричали.
Гриша пил не в меру, но красиво. Запрокинет стопку, замрет. А потом отомрет и выдохнет изнутри. Я попробовал, но захлебнулся.
Он меня по спине деликатно постучал и шепнул на ухо:
– Не помирай, Нишка, ты Родине нужен.
И больше в мой адрес ни слова. Когда началась настоящая гульба, Головач к нам подсел.
Говорит:
– Эх, дружки закадычные, что-то между вами дружбы не вижу. Поцапались? Девку не поделили? Так тут полно! Выбирайте!
И рукой провел по окружности хаты. Громко сказал, для всех.
Я сказал:
– И выберем!
Гриша поддакнул, как смог. Язык у него сильно заплелся.
Головач нас за плечи обнял и предложил тост за героев войны. Я раньше заикнулся, что партизанил в этих местах, гости многие при орденах и медалях, жених с двумя медалями за храбрость и одним орденом Красной Звезды. Хороший вроде тост. Безобидный.