Янкель сначала обрадовался, а потом испугался: что с таким положением делать.
Наталка говорит:
— Ты уже свое дело сделал. Дальше я решать буду. Я выхожу замуж за Щербака. Ты меня бросил, ты как оглашенный бегаешь по селам, а мне жить надо, тем более с ребеночком.
Янкель оправдываться не стал, а стал чернее тучи и замолчал. Наталка нарочно испытывала: сама молчала, и он молчал. Смотрели друг на дружку и молчали. Кто первый не выдержит. Ну, Наталка и не выдержала.
Говорит:
— Что ты мне можешь дать, Янкель? Что ты для будущего можешь сделать? Ты на волосинке висишь. Ты сам сказал, чтоб я от тебя отлипла. Я отлипла. А теперь ты приходишь и в глаза мне смотришь, чтоб мне стыдно стало, так? А мне не стыдно. Я не к фашистам пришла с военной тайной. Я к хорошему человеку пришла, чтоб он меня с животом взял. И он взял.
Янкель спросил, или знает Охрим про ребенка и от кого он. Наталка честно сказала, что Охрим ничего не знает и можно так сделать, что никогда и не узнает. Разницы нет. Кого Наталка самостоятельно укажет, тот и утвердится отцом. Пока Наталка уверила Охрима. А там как повернется. Хоть в чем-то ее сила. Потому что ребенок у нее в личном животе, а не у Янкеля.
Янкель ни слова не ответил, ушел.
С порога оглянулся и говорит:
— Ну так, значит, Наталка, мы с тобой на этом свете не увидимся. Раз ты так хочешь.
А Наталка ему вслед крикнула, что они и на том свете не увидятся, потому что у жидов свой тот свет, а у нее свой, слава Богу.
После того Наталка сильно потеряла силы. Как раз был разлив, вода к хате подступила. Наталка решила переждать немножко.
Янкель у нее в голове засел раскаленным гвоздем. И так она на него злилась, так злилась, что силы уходили именно на это зло, а для другого ничего не оставалось.
Охрим, конечно, волновался, что ее с имуществом нету. Пришел на помощь. Наталка ему вежливо сказала, что передумала. Он ее на коленях молил, она не поддалась.
Охрим говорит:
— Я знаю, что тут Янкель был. Он тебя с толку сбил. Ни себе, ни людям.
Наталка ответила, так как находилась в плохом сознании, что лучше ни людям, ни Янкелю, чем обманом хорошего человека морочить. Призналась, что беременная, что хотела ввести в заблуждение Охрима. А теперь ничего не хочет, кроме покоя.
Охрим ушел. Потом соседка Наталке передала, что он по Рыкову пьяный ходил и всем докладывал, что хоть Наталка и гулящая, он ее не бросит, а Янкеля-жида прибьет.
С тех пор ни про Янкеля, ни про Охрима ничего неизвестно. На улицу хоть не высовывайся. Стыдно.
Я спросил, как здоровье Янкеля. Наталка описала его походку, внешность. Получалось, что здоровье плохое.
Я ей говорю:
— Ну так тем более надо отсюда срываться.
Она без слов кивнула.
Я не спрашивал, как у нее внутри, не выпытывал, как же ж Субботин, его ребенок или не его, как Наталка сначала утверждала. Не до того было.
Начались сборы. Вся суть в том, чтобы тихо уйти по секрету. Нести на себе, сколько унесем. Чтоб ни слуху, ни духу.
Навязали узлов, на рассвете пошли к Гореликам на отшиб.
Я постановил для себя — ни к чему не возвращаться, ни к каким сказанным Наталкой словам. Первое правило жизни — не возвращаться к словам. Сказано — и сказано. Улетело, не догонишь. Хоть в душе мне болело. Все болело.
Старики встретили нас хорошо. Сарра сразу разгадала, что Наталка беременная. А чего гадать, видно ж. Я добавил, что ребенок мой. Настало время нам с Наталочкой соединиться. Рассчитываю, не прогонят.
Израиль на правах мужчины подтвердил, что не прогонят и больше того, примут под крышу с наилучшими пожеланиями.
Начался другой отсчет жизни. Сарра с Израилем возятся вокруг Наталки. Я стараюсь денег заработать — ходил по селам, нанимался на всякую работу. Бритвой и ножницами много не возьмешь. Копал и пилил, пилил и копал. Где только возможно. По копейке, по копейке, а хватало. И молока купить, и одежку кое-какую.
Одно плохо — Наталка не проявляла никакого энтузиазма. Принимает, как будто я ей обязан. Ни ласки, ни доброго слова.
Сарра с ней больше говорила, чем я. Ну, ладно, женщины. У них содержание известное. Дети у них содержание. Сарра много по данному вопросу знала и передавала Наталке.
Однажды Сарра отвела меня на улицу и сказала:
— Нисл, учти, у нее не один ребенок, а два.
Я удивился, откуда Сарра такое взяла.
Сарра объяснила, что она хоть и глухая, но слышит, что в животе делается. Практика большая.
Меня единственный вопрос интересовал, но задать его я не решился из ложно понимаемого чувства стыда. А вопрос такой: не может ли так быть, что дети эти одновременно находились в животе у Наталки от двух разных источников? Про себя размышлял и решил, что может. Так и считал: одно дите Янкеля, другое Субботина.
Но это ничего не меняло. Выйдут в назначенный срок оба. Никто еще внутри не прописался.
Сарра сказала, что роды в октябре. Надо готовить хату к зиме. Крышу перекрывать, стенки утеплять. Детям нужно. А если детям нужно, значит, какие разговоры? Материал доставать — раз, делать — два. Сам не справлюсь. Времени мало до срока. Сентябрь заканчивался, хоть и теплый. Надо помощника. Значит, платить. А денег нету, чтоб по-серьезному.
И тогда меня как молнией ударило: Дмитро Винниченко. И второй раз ударило: Гриша с пистолетом и милицией.
Но я рукой на себя махнул и устремился в Остёр в надежде вытрясти из Дмитра Винниченки то, что оставил у него мой отец и на это оставленное подготовиться к рождению деток и встретить их как положено: хорошим теплом и достатком.
Я добрался до Остра к ночи. В хате Винниченки не светилось. Постучал в окно нашим с Гришей давним мальчиковым стуком. По памяти, не специально. Так нахлынуло, так нахлынуло, что я и задуматься не успел, как постучал.
Гриша выглянул в окно.
Спросил утвердительно:
— Нишка!
Я ответил.
Гриша быстро отомкнул двери:
— Не заходи. Пойдем в сарай.
В сарае было пусто. Только старые корзины, какая-то рухлядь.
Я спросил:
— Что, батько уже не мастерит ничего?
Гриша с сожалением ответил, что Дмитро Иванович умер. Порядок в сарае навела жена Гриши. А женился Гриша только-только. На нашей с ним бывшей однокласснице Шуре Климчук. Месяц как женился.
Я поздравил с торжественным событием. И дальше не знал, что делать.
Поэтому начал прямо:
— Мой отец оставил твоему кое-что. Точно сказать не могу. Дмитро Иванович сховал. Может, по болезни сам и забыл, где. Тебе неизвестно?
Гриша быстро начал отрицать. Слишком быстро. И потому я надавил.
— Это мое. Мне отец оставил. Если ты знаешь, а не признаешься, пускай тебе станет стыдно перед моим лицом. Ты все равно что украл. А у меня жена беременная. Двойня. Скоро рожает. Мы без копейки. Вся надежда у меня была на ту отцовскую передачу. Не хочешь все отдать — я ж понимаю — отдай половину. Имей совесть.
Гриша стоял передо мной в длинных синих трусах, сатиновых, и в синей майке. Наверно, форменной. Босой. Но не сдается. Держит фасон.
Как будто очнулся со сна.
— Слухай, Нишка. Ни черта я тебе не должен. Ничего не знаю. Мой батько умер. И твой умер. Так что боевая ничья. Что он сюда припер — покрыто мраком. Индийская гробница над этим. Понял?
Я отступаться не собирался.
— Ты, Гриша, товарища Субботина помнишь?
Гриша посерьезнел, даже руки по швам сделал.
— Помню. А як же.
— Он тебе поручил поручение. Помогать мне. В чем — не твое дело. У меня важное задание. А ты саботируешь. Не помогаешь.
Гриша замялся. Подтянул трусы, заправил майку под резинку.
— Зачем ты сразу в бутылку лезешь. Я ж тоже не просто так кобенюсь. Мне проверить надо, с какой целью, что, почему. Про задание я помню. Мне как товарищ Субботин сказал — до особого распоряжения, так я этого особого распоряжения и жду-не дождусь. А ты, значит, особое распоряжение от Субботина принес?
— Именно что. Особое. Гони, что говорю.
Гриша замялся.
— Ночью в хате грюкать. Жена испугается. Я тебе сюда подстелю ряднинку, поспишь, утром обделаем, как положено.
Я, как женатый на беременной, пошел на снисхождение.
Говорю:
— Конечно, давай по-человеческому. Утром.
Гриша мне постелил в сарае. Я заснул.
Спал и мечтал про торбу. Не в первый раз, надо сказать. Только раньше смутно. А теперь уверенно.
Когда обнаружилось у деда Опанаса еврейское мыло в количестве двух штук — одно смыленное, другое новенькое, — я понял, что отец оставил у Винниченки торбу именно с этим добром. С мылом. Сильно разозлился от непонимания. Зачем отцу было городить огород, доверять Винниченке, который насквозь в еврейской крови, еврейское же мыло из невинных останков людей. В этом мне виделось неизгладимое издевательство надо всем. Над войной, надо мной, над Янкелем, над Хаечкой и прочим в том же роде и духе. Потом я надумал, что мыло отец вручил Винниченке на вечную память, чтоб полицай не забывал. Оставил и наказал передать мне, если я живой, чтоб я хранил и другим показывал. И так и дальше. С собой в Чернигов не потащил, так как не имел уверенности, что найдет меня по указанному адресу. Тут вроде склеилось. Перед школьниками выступать.
Но вполне меня устраивала другая возможность. Я надеялся краем измученного сердца, что в торбе зашито любящей отцовской рукой что-нибудь по-настоящему ценное, пригодное для улучшения жизни. Мыло — это хорошо в смысле прогрессивного человечества. Но хоть что-то ж еще должно было быть. Что-то ж еще мой отец, который не доверился моей матери, должен был оставить своему единственному сыну. Спасенному кровавой полицайской рукой.
И вот наступило утро. Гриша зашел в сарай с торбой. Перевернул ее вверх тормашками. Потряс. На землю выпали пять кусков еврейского мыла.
Я еще лежал. Подгреб их к себе под живот, закрыл.
Говорю:
— Давай сюда торбу.
— Зачем? Она ж пустисинькая.
Гриша потряс ею в воздухе.