Она была рада, что он не попросил ее угостить его ужином в ее квартире. Ее квартира, как жилище всякой обитательницы Нью-Йорка, представляла собой помойку, и для того, чтобы принять у себя почетного гостя, ей пришлось бы взять 10-дневный отгул.
Они долго наслаждались напитками. Дженни решила, что Рендл Липпинкотт – приятный и обходительный мужчина; сам по себе, без семейной поддержки, он ни за что не сделался бы мультимиллионером. В его характере, как в лице и в теле, не было твердости, стержня, без которого, по мнению Дженни, не приходилось мечтать о богатстве.
Однако она находила его приятным, хотя и глуповатым. Он болтал о невинных удовольствиях, подобно хождению по песочку, купанию голышом на частном гавайском пляже, беготне по лесу за сеттерами-рекордсменами и подглядыванию за планетами в мощный телескоп. Его заветной мечтой оказалось промчаться на гоночном автомобиле по лос-анджелесскому стадиону «Колизей».
После бесчисленных рюмок и четырех чашек кофе они, наконец, встали. Липпинкотт, казалось, не сомневался, что вечер пройдет удачно. Невзирая на разницу в возрасте, Дженни уже подумывала, не собирается ли Липпинкотт расторгнуть свой брак; если так, то у нее есть перспектива, пускай она – всего лишь секретарь. Случаются вещи и похлеще. Она решила не противиться, если он попросится к ней ночевать. Придется велеть ему подождать в коридоре минут десять, пока она раскидает хлам по углам.
До дискотеки они добрались в одиннадцатом часу. Еще в машине Липпинкотт снял галстук и отдал его таксисту. У дверей собралось человек двадцать, надеясь попасть в число помазанников и проскользнуть в святилище.
Дженни подвела Липпинкотта к субъекту, сторожившему дверь, – суровому, как все ничтожества, наделенные властью карать и миловать.
– Мистер Липпинкотт и мисс Уэнамейкер, – веско произнесла она.
Суровый узнал Липпинкотта, и на его лице расцвела улыбка, к которой не были приучены его лицевые мускулы.
– Конечно! Проходите!
Дженни улыбнулась и взяла Липпинкотта за руку. Кто знает, как все обернется, думала она. Миллионеры и раньше женились на секретаршах, так почему это не может произойти еще раз?
Их встретил судорожно мигающий свет и оглушительный грохот. На тесной площадке некуда было ступить из-за танцующих пар. Все были усыпаны блестками, на большинстве были одеяния из прозрачной или матовой пластмассы, кожи, меха и перьев.
– Вот, значит, как... – протянул Липпинкотт, удивленно озираясь.
Дженни со знанием дела произнесла:
– Да. Тут всегда так.
Они прошли за официантом к столику и заказали выпивку.
Липпинкотт дубасил по столу руками в такт музыке. Внезапно он вскочил и сбросил пиджак, оставшись в рубашке с закатанными рукавами. Дженни не возражала, хотя, будь с ней кавалер попроще, она испепелила бы его негодующим взглядом. Рендла Липпинкотта никто не выведет вон по причине неподобающего туалета.
Она разглядывала танцующих, Липпинкотт самозабвенно звенел ложкой о бокал. Она узнала двух кинозвезд, знаменитого рок-певца и известного литератора, бросившего перо и заделавшегося ведущим телешоу. На большее трудно было рассчитывать: теперь она не один год будет делиться с подружками впечатлениями от увиденного.
– Не выношу эту одежду! – простонал Липпинкотт. – Хотите, потанцуем?
– А вы умеете? – спросила Дженни, боясь опозориться в присутствии такой публики. Однако следом ее посетила другая мысль: разве можно опозориться, танцуя с самим Рендлом Липпинкоттом, как бы плохо он ни танцевал?
– Не умею. Но, кажется, это просто. – Он потащил ее на середину зала в тот самый момент, когда явился официант с заказом.
Дженни без труда поймала ритм и принялась самозабвенно колыхать бедрами. Рендл Липпинкотт танцевал отвратительно: он топал ногами, беспорядочно размахивал руками и даже не пытался уловить ритма. Однако при этом он громко хохотал, наслаждался жизнью и не обращал внимания на недоумение окружающих. Стоило кому-нибудь сделать оригинальное движение, он немедленно копировал его. Совсем скоро Дженни перестала смущаться своего партнера и принялась веселиться, подражая ему.
Ей пришло в голову, что Рендл Липпинкотт впервые в жизни смеется от души.
Первому разу суждено было стать последним. Протанцевав минуты три, Липпинкотт, хихикая и отдуваясь, расстегнул рубашку и бросил ее на пустой стул. За рубашкой последовала майка; потом плотина условностей была снесена, и он плюхнулся на пол, чтобы снять брюки, носки и ботинки. Люди вокруг вылупили глаза. Официанты сгрудились неподалеку, не зная, как поступить.
Липпинкотт швырял свою одежду на один и тот же стул, но она по большей части оказывалась на полу.
– Пожалуйста, мистер Липпинкотт!.. – взмолилась Дженни.
Однако он не слышал ее мольбы. Зажмурившись, он шарахался то в одну, то в другую сторону, оставшись в одних трусах на резинке. Когда зазвучала единственная в своем роде диско-песенка о торте, попавшем под дождь, он рывком снял трусы.
Дженни Уэнамейкер охватил ужас. Персоналу потребовалась целая минута, чтобы сообразить, что без вмешательства не обойтись. Когда несколько официантов бросились к Липпинкотту, чтобы укрыть его наготу скатертью, он наконец то опомнился и опустился на пол, дрожа с головы до ног. Скатерть его не устроила, он пытался выбраться из-под нее, заливаясь горючими слезами.
Глава восьмая
Врачиха частной клиники в Ист Сайде, в которую был доставлен Рендл Липпинкотт, потрепала пациента по руке. Липпинкотт лежал на койке со связанными руками.
– Как поживает мой голенький танцор диско? – спросила врач.
Липпинкотт был спокоен. Он с надеждой поднял глаза, услыхав от врача:
– Ни о чем не тревожьтесь, Рендл. Все обойдется.
Врач вооружилась шприцем и пузырьком с желтой жидкостью. Быстро наполнив шприц, она воткнула его Липпинкотту в локтевой сгиб. Тот закусил губу. Врач вынула иглу из вены и убрала в саквояж шприц, хотя он был одноразовым. Потом она провела ладонью по лбу больного.
– Все обойдется. – Доктор Елена Гладстоун захлопнула медицинский саквояж и направилась к двери.
Липпинкотт в тревоге проводил ее глазами. У двери она оглянулась и сказала:
– Прощайте, Рендл.
Эти слова сопровождались улыбкой. Взгляд Липпинкотта был полон смятения и страха. Она громко рассмеялась, тряхнула своими чудесными рыжими волосами и вышла.
В коридоре что-то заставило ее посмотреть налево. Перед столом медсестры стояли спиной к ней молодой белый мужчина и пожилой азиат – та самая пара, с которой она столкнулась этим утром у Элмера Липпинкотта. Она заспешила в другую сторону и скрылась за дверью.
Спустившись на два этажа, она нашла телефон-автомат и приготовила 35 центов.
– Говорит Елена, – сказала она в трубку. – Через пять минут он умрет.
Трубка вернулась на рычаг.
Медсестра никогда не лечила таких важных персон, как Липпинкотт. К тому же никто никогда не заглядывал ей в глаза так проникновенно, как это сделал худощавый темноволосый мужчина, улыбавшийся ей сейчас. Глаза его были похожи на темные омуты, они словно втягивали в себя все ее чувства, делали совершенно беспомощной. Она указала на дверь палаты Липпинкотта.
– Палата двадцать два двенадцать, – пролепетала она.
– Спасибо, – сказал Римо. – Я вас не забуду.
– Вы вернетесь? – спросила сестра.
– Ничто не сможет мне помешать, – ответил Римо.
Чиун усмехнулся.
– Когда? – не унималась сестра. – Прямо сейчас?
– Сперва мне надо сделать два дела, – сказал Римо. – А потом я вернусь, не сомневайтесь.
– Я работаю до двенадцати тридцати, а потом сменяюсь, – поведала сестра. – Я живу не одна, но моя соседка по комнате служит стюардессой в «Пан-Ам». Сейчас она то ли на Гуаме, то ли еще где-то. Так что у меня никого нет. Кроме самой меня. И того, кого я приглашу.
– Это меня устраивает, – сказал Римо, подхватил Чиуна под руку и зашагал с ним по больничному коридору.
– До чего странная страна! – сказал Чиун.
– Почему? – спросил Римо.
– Какое обожание! И это при том, что любой житель страны куда привлекательнее тебя и, безусловно, выше по умственным способностям. Почему же она влюбилась именно в тебя?
– Может быть, из-за моего природного очарования? – предположил Римо.
– Скорее, из-за умственной неполноценности, – буркнул Чиун.
– Ты ревнуешь, вот и все. Посмотри, у тебя позеленели от ревности глаза.
– Мне нет никакого дела до разных дураков, – отмахнулся Чиун.
В палате 2212 они застали Рендла Липпинкотта с простыней во рту. Судя по всему, он вознамерился сжевать ее до последней нитки. Римо вынул простыню у больного изо рта.
– Вы нас не знаете, – сказал он, – но мы работаем на вашего отца. Что произошло сегодня вечером?
– Простыни, – прохрипел Липпинкотт. – Они меня душат. На мне слишком много простыней... – Его безумные глаза шарили по комнате, часто мигая.
Римо взглянул на Чиуна. Щуплый азиат подскочил к кровати и освободил Липпинкотту руки. Тот немедленно сбросил с себя простыни и вцепился в ворот своего больничного халата. Его бескровные пальцы с мясом выдрали пуговицы. Он стянул халат и голый распластался на койке. Он затравленно озирался, как угодившая в западню крыса, помышляющая только о побеге.
– Мне тяжело... – со свистом вырвалось из его рта. – Тяжело!
– Теперь вам ничего не угрожает, – сказал ему Чиун и, повернувшись к Римо, тихо добавил: – Он очень опасно болен.
– Тяжело, тяжело... – снова затянул свое Липпинкотт. – Воздух... Меня расплющивает... Он отчаянно замахал руками.
– Что происходит, Чиун? – спросил Римо, беспомощно застыв в ногах кровати и рассматривая больного.
– Он находится под действием опасного препарата, – ответил Чиун. – Очень опасного.
Липпинкотт все размахивал руками, словно пытаясь разогнать тучу комаров. Из уголков его рта стекала слюна. Его бескровное лицо пошло пятнами, а потом побагровело.
– Что делать? – спросил Римо.