Сергей мало что понял из слов отца. Бороться за правду и справедливость надо — и точка. Это он знал с пеленок и будет знать всегда. А несправедливость в масштабах целой страны как нечто абстрактное, в конце концов, тревожила его гораздо меньше, чем несправедливость ничтожная по сравнению с мировой революцией, но случившаяся рядом — в школе, во дворе.
Почему кто-то становится лидером, а кто-то — изгоем? Почему, например, беспричинно обидеть Лешку Маркелова считается у них в классе нормальным, нет, даже хорошим тоном. Если кому-то хотелось побеситься или согнать злость или было скучно и нечего делать, тут же страдал Маркелов. Ему подкладывали кнопки на стул и мазали парту клеем, в его портфель наливали воду, Лешкино пальто вечно валялось в гардеробе затоптанное, с оборванной петелькой, его оскорбляли и просто били, над ним издевались все, и даже учителя смотрели на это сквозь пальцы: бороться с этим было все равно что плевать против ветра. Хотя они же первые вечно повторяли о дружбе и морали, о том, что недостойно настоящему пионеру и комсомольцу обижать слабого, не протянуть руку помощи товарищу в беде. А Маркелов был в беде постоянно, несчастье — это было его второе имя. И ведь он не калека или урод, у него нормальное имя и нормальная семья. Просто он не умел за себя постоять, и некому было за него заступиться.
С чего все началось, никто в классе наверняка не смог бы вспомнить, Маркелов был отверженным всегда. Даже девчонки над ним подтрунивали. И Сергей, увлеченный всеобщим настроением, сам не раз отвешивал Лешке коленкой под зад или портфелем по голове. И потом каждый раз было противно на душе — не удержался, не заступился, а даже наоборот.
Однажды — было это в пятом классе — после уроков Сергей подошел к Маркелову и предложил дружить. А тот молча отвернулся и ушел прочь. Сергей потом спросил у отца, что он сделал неправильно?
— Ты предложил ему дружбу из жалости, — сказал отец, — и, очевидно, твой Леша это понял. А в основе дружбы должно быть взаимное уважение. Понимаешь, взаимное. Иначе это не дружба, это скорее покровительство. Только готов ли ты принять на себя все его шишки и достойно противостоять его обидчикам?
Сергей не знал, готов ли он. Но к Маркелову больше не подходил. А на классном пионерском собрании, когда речь зашла о принятии социалистических обязательств к XXVII съезду КПСС и все стали по традиции предлагать подтянуть троечников, собрать на двести килограммов больше макулатуры и так далее, Сергей поднял руку и сказал:
— А давайте примем социалистическое обязательство не обижать Маркелова.
Класс грохнул от хохота. Даже пионервожатая и десятиклассник из комитета комсомола смеялись.
— Ну почему вы все его так презираете?! — в запальчивости выкрикнул Сергей.
— А потому, что он чмо! — ответил Олег Кривицкий, и все снова захохотали как сумасшедшие.
На этом, как говорили взрослые, инцидент был исчерпан. И на самом деле все подумали, что это Сергей так пошутил — очень удачно, между прочим. И сам Маркелов тоже так подумал, ничего, кроме очередного издевательства, он не увидел в предложении Сергея. А Сергею было обидно до слез, но он не стал оправдываться перед Маркеловым и не стал никому доказывать, что говорил серьезно. Ничего не сказал он и Кривицкому, который подошел к нему после собрания и, самодовольно ухмыляясь, сообщил, что придумал классную формулировку:
— Если бы позволили, я бы записал так: «Обязуемся резко сократить количество и улучшить качество побоев Маркелова, ограничить дневную норму тремя подходами, соблюдать строгую очередность всех желающих, но предоставлять первоочередное право отличившимся особыми успехами в учебе и внеклассной работе». По-моему, нехило, а?
— Да пошел ты вообще! — оттолкнул его Сергей.
Кривицкий опешил:
— Ты чего это? — Его не полагалось толкать и посылать тоже не полагалось, он к этому не привык.
Сергей убежал. Ему очень хотелось дать Кривицкому в морду, только это ничего бы не решило. Кривицкий бы просто его побил, а если бы сам не смог — Сергей все-таки тогда уже занимался боксом, — то на помощь пришли бы остальные ребята. Сергей только представил себе, как все набрасываются на него, избивают, смеются и улюлюкают, а он стоит перед ними окровавленный, но гордый и не сломленный. Как партизан перед фашистами. Где-то он видел такую репродукцию, «Комсомолец в гестапо» или что-то в этом роде. Он знает, что его еще будут мучить, а потом, скорее всего, расстреляют или повесят, но он ни за что не покорится, не встанет на колени перед палачами. От этой картины, что родилась в голове, ему стало вначале немного легче. Но ненадолго. Ведь его друзья и товарищи не палачи и не фашисты, они просто не понимают, что поступают неправильно. Вот если бы Кривицкий перестал издеваться над Маркеловым, то и остальные тоже перестали бы. Скорей всего, Кривицкого бы послушали. Кто захочет с ним спорить? Никто.
Кривицкий был самым высоким, самым сильным, самым красивым мальчиком в классе. Несколько лет еще до школы он с родителями жил в Африке, и у него дома была настоящая зебровая шкура, чучело крокодила и разрисованные копья зулусов. Его родители работали во Внешторге, и с самого первого класса его карманы были набиты жвачкой, импортными ластиками, шикарными восьмицветными ручками и прочими детскими сокровищами. На литературе и истории он трепался так, что учителя млели от восторга. Все девочки были от него без ума, мальчики искали дружбы с ним. У него первого в классе появился видик и несколько полок с самыми крутыми боевиками и ужастиками, потом родители купили ему персональный компьютер, и даже не «Парус» или «ZX Spektrum», а американский, с собственным цветным CGA-монитором, а еще у него были мопед, бульдог и самая лучшая в школе коллекция марок. И при этом он был еще безумно щедр: не требуя ничего взамен, делился своими сокровищами с соседями и одноклассниками. А что ему, собственно, было требовать? Он имел все, о чем только можно мечтать, учился почти на одни пятерки, а если вдруг ему не удавалось решить какую-нибудь зубодробительную задачу по геометрии, тут же выстраивалась очередь из желающих дать ему списать, и он только скромно принимал дары. Вот такой это был герой. И после того случая на пионерском собрании Сергей сознательно сблизился с ним, стал чаще бывать у него дома, приглашал к себе, и при каждом удобном случае заводил разговор о том, что все люди на самом деле равны и все друг другу братья хотя бы потому, что произошли от одной и той же обезьяны. И со временем давление на Маркелова начало ослабевать. Кривицкий охладел к садистским забавам, и все остальные понемногу успокоились.
Сергей гордился собой: не мытьем, так катаньем он добился своего, вернул человеку его человеческое достоинство. Он гордился Кривицким, который перевоспитался. И вплоть до мая 89-го Сергей был уверен, что Олег Кривицкий достоин уважения и авторитета, что место героя и лидера принадлежит ему по праву.
Они заканчивали восьмой класс. Шла вторая неделя мая. Очередная контрольная по химии нагоняла душевный трепет. Было два урока подряд, первый из которых предполагал некоторый подготовительный процесс. В конце первого урока химичка написала на доске условия задач, а потом, добрая душа, решила простимулировать своих учеников.
— Кто первым решит эти задачи… — тут она тщательно порылась в карманах и вытащила какую-то карамельку, — тот получит конфету!
Немедленно из класса последовало контрпредложение:
— А если вы сами их решите, Зинаида Пална, то на перемене мы вам кило шоколадных принесем!
— Достойная подрастает смена, — вздохнула химичка. — Ну ладно, перерыв.
Была большая перемена, и почти весь класс отправился в столовую. В кабинете человек пять зубрили перед лабораторной работой. И Сергей зубрил — химия ему не давалась. Понимал, что в медицинский ее придется сдавать, и потому зубрил как проклятый, но все эти валентности, основания, окислители, восстановители тут же вылетали из головы. Главным докой по химии в классе был, как ни странно, Маркелов — по остальным предметам еле дотягивал до четверки, а в химии блистал. И на той самой перемене он помогал лаборантке расставлять по столам посуду и реактивы, его, как юного Менделеева, допускали в святая святых — подсобку с баночками и колбочками.
В тот момент, когда рвануло, лаборантка была в подсобке. Сергей сидел, уткнувшись в книгу. Но и секунды не прошло, как он уже смотрел во все глаза и мог поклясться чем угодно, что Маркелова рядом с местом взрыва не было. Он был в другом конце класса и только потом подбежал. А рядом с развороченным столом сидел на полу перепуганный до смерти Кривицкий.
Потом уже примчалась лаборантка, влетела химичка, прискакала директриса, вызвали милицию, дальше — санэпидстанцию, занятия отменили. А Маркелов больше в школу не пришел. Его исключили. И на родительском собрании классная сказала, что его родители должны будут возместить ущерб и оплатить ремонт кабинета.
Взрывом вынесло два окна, прогнуло стол и испортило штукатурку на потолке, но самое неприятное — разбились три больших лабораторных термометра, разлилась ртуть, и пришлось проводить обеззараживание кабинета. Химичка на следующем уроке произнесла гневную тираду: она, дескать, поверила в выдающиеся способности Маркелова, а он, дескать, не оправдал доверия, и теперь она, дескать, будет умнее и никому не позволит находиться в химическом кабинете без ее присутствия, а Маркелову поделом!
— А почему все решили, что это Маркелов виноват? — не выдержал Сергей.
Оказывается, потому, что Олег Кривицкий назвал Маркелова виновником, а сам Маркелов промолчал. А промолчал, — значит, виновен. Мало того, даже не стыдится и не раскаивается. Таким место в специнтернате для малолетних преступников, а не в советской школе.
После уроков Сергей отвел Кривицкого в сторонку поговорить.
— Зачем ты свалил все на Лешку? — спросил он. — Тебе бы ничего за это не было, ты же всеобщий любимчик. Ну поругали бы, и все, а его выперли из школы.