– Я так и поняла. Этот крендель всплывает то тут, то там. Ну и чем конкретно он занимался?
– Чем только не, – сказал Бэрон. – Везде поспел. Можно сказать, большой игрок. И после его смерти все полетело в тартарары. Он хорошо уравновешивал ситуацию.
– Ты вроде бы говорил, он умер не из-за…
– Да-да, нет. Без шума и драмы. Он заболел. Это знали все. По секрету всему свету. Но вот что я тебе скажу: похороны у него были просто чертово загляденье.
– Ты там был?
– А как иначе.
Столичная полиция не могла пройти мимо такой важной смерти. Такой разрекламированной панихиды. Подробности того, где и как состоится прощание с Гризаментом, приходили в настолько неприкрытых утечках, что скорее были приглашениями.
– Как вы это обставили? – спросила Коллингсвуд. Бэрон улыбнулся:
– Не самая компетентная слежка. «Ой-ой-ой, вы только посмотрите, нас все заметили, ах, какие же мы неумехи». – Он покачал головой.
Коллингсвуд поступила на службу уже давно, уже хорошо была подкована в полицейскости, чтобы понимать устои ОПФС и лондонский этикет. Полиция не могла официально посетить похороны фигуры столь сомнительной законопослушности, но не могла и проигнорировать публичное мероприятие, проявить неуважение или неблагодарность. Отсюда лицедейство – фарс, который видно насквозь, мнимая некомпетентность наружки, из-за которой их видели и сочли за посетивших.
– Ну и что наделал этот Адлер? – спросила Коллингсвуд. – Что потом утонул в бутылке?
– Кто знает? Чем он мог кого-то обозлить, я понимаю не лучше тебя.
– Я все понимаю намного лучше тебя, начальник, – сказала она. – Затребуй все необходимое, я пошла за своими шмотками.
Она достала из своего шкафчика в раздевалке старую доску, нефигово измазанную глифами, свечку, горшок непрезентабельного воска. Бэрон послал Харрис имейл, запросив лоскут кожи, кость и клок волос Адлера.
Он не мог уйти, но в остальном не был ограничен. Билли часами сидел в бездонной библиотеке. Насыщался глубоководной теологией и поэзией. Искал специфику по тевтическому апокалипсису.
Проглотит и выпростает. Заберет изо тьмы во тьму. Ужасные укусы. Избранные – как кто? Типа, блохи, паразиты на великом священном теле спрута, несущиеся через водоворот. Или нет, смотря где читать. Но везде – все не так, как сейчас.
Когда Билли в последний раз вздохнул, снял очки и вернул стихи о щупальцах на полку, поморгал и потер глаза, то с испугом увидел нескольких мужчин и женщин, присутствовавших на собрании с тевтексом. Он встал. Они были разного возраста и в разных одеждах, но одинаковы в уважительных выражениях лиц. Он не слышал, как они входили или спускались.
– Давно вы здесь?
– У нас вопрос, – сказала женщина в балахоне с подмигивающим золотым сигилом щупалец на груди. – Вы трудились над ним. Было ли в этом кракене что-то… особенное?
Билли провел рукой по волосам.
– В смысле, особенное-особенное? Необычное для гигантского кальмара? – Он безнадежно покачал головой. – Откуда мне знать? – пожал он плечами. – Это вы мне скажите. Я же не из ваших пророков.
Вау. В ответ на это по помещению что-то пронеслось. Все стояли с робким видом. «Что?.. – подумал Билли. – Что я?..» А…
Ну естественно, он из их пророков.
– Ох, блин, – сказал он. Привалился к шкафу. Закрыл глаза. Вот почему ему даровали сны. Это не просто сны – их следовало читать.
Билли посмотрел на книги – учебники бок о бок с видениями. Он попытался, как Варди, пропустить через себя чужие сцены прозрений. Он мог представить, что эти верующие считают исследователей цефалоподов неизвестными святыми, не замечающими собственных прозрений и оттого еще более ценными – лишенными эго. А он? Билли касался тела Господня. Консервировал – спас от времени, сберег до Anno Teuthis. А из-за Госса и Тату он еще и пострадал во имя Божье. Вот почему прихожане его защищают. Он не просто какой-нибудь святой. Билли – хранитель. Иоанн Креститель от гигантских спрутов. Робость в лицах кракенистов – это преданность. Это трепет.
– Боже ж ты мой, – сказал он.
Мужчины и женщины смотрели. Он видел, как они уже применяют экзегетику к его возгласу.
Любой момент под названием «сейчас» полон возможностей. Во времена переизбытка всяких «может быть» лондонским экстрасенсам порой приходилось отлеживаться в темноте. Некоторые были склонны к тошноте, пресытившись апокалипсисами. Армагеддонное обострение – так они говорили, и во времена парадов планет, календарной черной полосы или рождений уродов этих больных изводило и рвало, сражало побочными эффектами откровений, в которые сами они не верили.
Сейчас же ситуация была палкой о двух концах. С одной стороны, подобные припадки становились реже. После стольких лет мученичества во имя каких-то чужих мучеников армагеддонное обострение еще никогда не переносилось так легко. С другой стороны, это потому, что схлопывалась та самая разветвленность, опьянение незамкнутой вселенной, игравшее шутки с их средним ухом. И заменялась на что-то еще. Вместо всех «может быть» тускло и с нарастающей скоростью приближалось что-то простое и совершенно окончательное.
Экстрасенсы гадали, что это за слабость пришла на место предыдущей слабости? Что это за новый дискомфорт, новый холодный недуг? Ах да, начали понимать они. Вот что. Страх.
Животные тоже боялись. Крысы ушли под землю. Чайки вернулись в море. Лондонские лисы перепуганно спаривались в гормональном приливе и из-за адреналина становились легкой добычей тайных городских охотников. Для большинства лондонцев все это пока что проявлялось только в виде эпидемии помета – гуано ужаса, – потому что голуби срались со страха. Загадили все магазины. В Челси Андерс Хупер смотрел на витрину «Японутого!» и с отвращением качал головой. С тихим «динь» открылась дверь. Вошли Госс и Сабби.
– Бертран! – сказал Госс и дружелюбно помахал рукой. Сабби таращился. – Ты меня так взбудоражил, что у меня к тебе есть еще вопрос!
Андерс попятился. Нашарил мобильный. «Звоните нам, если еще что-нибудь от них услышите, ладно?» – сказал Бэрон и дал визитку, местоположение которой Андерс теперь пытался вспомнить. Он стукнулся об стену. Госс оперся на стойку.
– Ну так вот, – сказал Госс. – Вот есть мы: Сабби, я и… ой, ну ты понял, мы все. Ну ты понял. Уж ты-то понял, ты ж у нас математик, а? И вот вопрос ребром: что за дела? – Он улыбнулся. Выдохнул сигаретный дым, который не вдыхал.
– Я не понимаю, – сказал Андерс. Ткнул в кармане кнопку 9.
– Конечно, куда там, – сказал Госс. Сабби прошел под крышкой стойки и встал рядом с Андерсом. Коснулся его руки. Дернул за рукав. Андерс не смог набрать. Попробовал еще раз.
– Я сам бы лучше не сказал, – продолжил Госс. – Я бы сам лучше не сказал. В нашем жокейском клубе какой-то раскардаш, вот и пришлось пойти вправить мозги этому бестолковому седельнику в Патни. Но ты представь мое удивление, когда я услыхал свое имя. А? Ну, все к лучшему. – Он постучал по крылу носа и подмигнул. – Эти фараоны, а? Мои имя! Мое имя, можешь ты в такое адам-и-евить?[27]
Андерс почувствовал, будто его живот наполняет ледяная вода.
– Подождите.
– Это ты, что ли, мое имя-то по свету полощешь? Что, в тютельку я попал? И пошли теперь напропалую все кому не лень обо мне спрашивать! – Госс рассмеялся. – Что-то это, прямо скажем, очень даже пони[28]. Мое имя – нет, ну ты понимаешь, мое имя! Ты назвал мое имя.
– Не называл. Я даже не знаю ваше имя…
Андерс опустил большой палец, но тут – порыв ветра, быстрый и обрубленный хлопок. Андерс не видел движения. Только знал, что Госс был на своей стороне стойки. Андерс нажал кнопку на телефоне, потом бум – дверца стойки еще медленно парила в воздухе со шлейфом опилок, а Госс уже был на другой стороне, в упор, схватив за запястье и сжимая так, что Андерс выпустил телефон и ойкнул.
Дверца грохнула об пол. Госс изобразил свободной рукой жест «болтай-болтай».
– Язык что помело, – сказал он. – Вы на пару с Сабби – с вами и слова не вставишь!
Андерс чувствовал запах волос Госса. Видел подкожные вены на лице. Госс притянул его к себе. Дыхание не пахло вообще ничем. Как воздух, стронутый бумажным веером. Но еще один выдох – и пошел дым. Андерс захныкал.
– Я почитал книжки-то, – сказал Госс. Показал головой на полки оригами. – Читал вслух Сабби. Он был в восторге. В вос. Сука. Торге. И даже не надо ля-ля про эту вашу «Очень голодную гусеницу» – тут только и было слышно что: «Ой, а теперь расскажи, как делать карпа! А как лошадку?» Теперь я наловчился. Дай покажу.
– Я никому не говорил, – сказал Андерс. – Я не знаю, кто вы…
– Ну, что делаем. Яблоньку? – спросил Госс. – Или черепашку? Сложить, сложить и сложить. – Он начал складывать. Андерс начал кричать. – Э, да мне до тебя еще далеко! – рассмеялся Госс.
Он складывал под влажные звуки плоти и хруст. Наконец Андерс перестал кричать, но Госс продолжал складывать.
– Ну не знаю, Сабби, – сказал он наконец. Вытер руки о куртку Андерса. Прищурился на дело своих рук. – Учиться мне еще и учиться, Сабби. Разве ж это лотос?
21
Билли проснулся так, словно вынырнул из воды. Ловил ртом воздух. Спрятал лицо в трясущихся ладонях. В том глубоком сне он видел вот что.
Он был точкой сознания, пятнышком души, подводным центром разума и дрейфовал над океанским дном, которое видел черно-белым, кромешным, как и полагается, и дно вдруг ухнуло в расщелину – Марианскую впадину, словно спекшуюся тень. Его бестелесное существо дрейфовало дальше. И после неопределимо долгого дрейфа он снова что-то увидел внизу – поднимавшееся. Плоский кусок тьмы, растущий из тьмы. Умаляющий точку зрения. Билли-во-сне знал, что это будет, и боялся его рук – его множества щупалец и бесконечного тела. Но когда оно поднялось в слабо освещенную воду, где стало возможно различить контуры, он узнал этот ландшафт – потому что это был он сам. Лицо Билли Хэрроу, гигантское, глаза раскрытые и вперенные в небеса высоко наверху. Огромный он давно был мертв. Заспиртован. Кожа в струпьях, глаза размером с соборы – в катарактах от фиксатора, широкие липкие губы обнажили зубы – слишком большие, чтобы можно было вообразить. Консервированный труп Билли, выброшенный каким-то подводным катаклизмом.