– Э-э, о, кей, – сказал человек с газетами. – У тебя дела, я тогда пошел. Увидимся в среду.
– Договорились, – сказала статуя. Ее губы не двигались. Вообще не двигались – это же статуя, – но шепот исходил из ее рта размером с бочку. – Передавай ей привет.
– Ладно, – сказал мужчина. – До скорого. Удачи. Солидарность с этой компанией, – он бросил взгляд на кошек. Кивнул на прощание Дейну, и Билли заодно. Оставил газету у ног Исаака Ньютона.
Дейн и Билли встали плечом к плечу. Статуя оставалась на месте.
– Ты пришел ко мне? – сказала она. – Ко мне? Да ты вконец охренел, Дейн!
Дейн покачал головой. Сказал тихо:
– Ох, блин. Ты слышал…
– Я думал, это какая-то ошибка, – произнес голос. – Мне рассказали – и я такой: нет, это невозможно, Дейн бы так не поступил. Ни за что. Отправил к тебе пару наблюдателей, чтобы очистить твое имя. Понимаешь? Сколько я тебя знаю, Дейн? Поверить не могу.
– Вати, – сказал Дейн умоляющим голосом. Билли никогда не видел его таким. Даже в спорах с тевтексом – своим Папой Римским – он был угрюм. Теперь он лебезил. – Прошу, Вати, ты должен мне поверить. У меня не было выбора. Пожалуйста, выслушай меня.
– И что такого ты можешь мне сказать? – спросил Ньютон.
– Вати, прошу. Я не говорю, что поступил правильно, но уж выслушать ты меня можешь. Выслушаешь? Большего не прошу.
Билли переводил взгляд с ссутулившегося металлического человека на культиста-кракениста.
– Знаешь кафе «Дэйви»?» – спросила статуя. – Увидимся там через минуту. И если спросишь меня, то только для того, чтобы попрощаться, Дейн. Дейн, я просто поверить не могу. Поверить не могу, что ты штрейкбрехер.
Что-то бесшумно пропало. Билли моргнул.
– Это что было? – спросил он. – С кем ты разговаривал?
– Со старым другом, – тяжело сказал Дейн. – Который злится по праву. По праву. Сраная белка. Какой же я дурак! У меня не было времени, у меня не было права на риск. Я торопился. – Он посмотрел на Билли: – Это все ты виноват, блин. Нет, ладно, я тебя не виню. Ты же не знал. – Он вздохнул: – Это глава комитета… – Он показал на статую, теперь пустую. Билли сам не знал откуда, но он это знал. – В смысле, это был глава комитета. Представитель профсоюза.
К библиотеке подходили читатели, видели группки животных, смеялись и шли дальше или – с таким видом, будто что-то поняли, – колебались и уходили. Их останавливало присутствие кружащих существ.
– Сам видишь, что творится, – сказал Дейн. С несчастным видом провел руками по голове. – Это – пикет, а у меня – проблемы.
– Пикет? Из кошек и птиц?
Дейн кивнул:
– Фамильяры бастуют.
25
С одиннадцатой династии – зари Среднего царства, – за многие века до рождения богочеловека Христа зажиточные обитатели Нила всеми силами желали сохранить после смерти свой образ жизни.
Разве в загробном мире нет пажитей? Разве урожай ночных краев, фермы каждого часа ночи не требуют ухода и жатвы? Разве нет там домохозяйств и сопряженной с этим работы? Как облеченный властью человек, ни разу не возделывавший собственную землю при жизни, может опуститься до этого в смерти?
В гробницах возле мумифицированных хозяев помещали ушебти. Они возьмут это на себя.
Для этого их создали. Придумали для конкретных задач. Маленькие фигурки из глины или воска, камня, бронзы, грубого стекла или глазированного керамического фаянса, припорошенного оксидом. Сделанные сперва по подобию своих хозяев в виде маленьких мертвецов в похоронных бинтах, а позже – без этого лукавого притворства, с вырезанными или вылепленными теслом, мотыгой и корзиной в руках: неотделимые орудия как часть их минеральных рабских тел.
Столетиями сонмы статуэток росли в числе, пока их не стало по одной на каждый день в году. Слуги, работники богатых мертвецов, созданные для работы, для выполнения всего необходимого в этом посмертном режиме производства, для труда на полях ради блаженных покойников.
На каждой при создании высекали шестую главу Книги мертвых. «О, ушебти, предназначенный мне, – гласила их кожа. – Если меня призовут или мне повелят выполнить любую работу, которую следует выполнять в загробном мире, удали всякие препятствия на пути, трудись, вспахивай поля, наполняй каналы водой, перетаскивай песок с востока на запад. «Вот я, – скажешь ты. – Я все сделаю».
Их предназначение было начертано на теле. «Вот я. Я все сделаю».
Неизвестно, что за той мембраной, мениском смерти. То, что видно отсюда, – искажено, преломлено. Все, что нам дано, – ненадежные проблески; они да слухи. Кривотолки. Сплетни мертвецов: реверберацию этих сплетен на поверхностном натяжении смерти и слышат лучшие медиумы. Это как прислушиваться под дверью туалета к секретам пошепту. Это грубый и приглушенный шелест.
Мы заключаем, догадываемся или мним, будто слышали и поняли, что в том месте есть труд. Туда, в Нетер-Керт, мерцающие и взвешенные мертвецы царства приходили, приученные верить причем так сильно, что жизнь после смерти превращалась в нечто вроде холодного нестабильного подражания их собственной величественной эсхатологии. Имитация ярких картин – в камне, электричестве и похлебке. (Какая функция этого посмертья сгустилась и возомнила себя Анубисом? Какая – Амат, пожирательницей душ?)
Веками ушебти выполняли то, что им поручалось. «Вот я», – говорили они мрачным молчанием и жали урожай, и убирали его, и направляли не-воду смерти в каналы, переносили воспоминание о песке. Созданные, чтобы делать, безмозглые вещи-слуги подчинялись мертвым хозяевам.
И наконец один ушебти замер у аналога речного берега и остановился. Бросил мешок с теневым урожаем, и взялся с орудиями, с которыми был сотворен, за собственную глиняную кожу. Стер священный текст, который был создан носить.
«Вот я, – прокричал он тем, что считалось там за голос. – Я не буду этого делать».
– Он назвал себя Вати, – сказал Дейн. – «Бунтарь». Его создали в Сет-Маат-хер-именти-Уасет. – Он аккуратно произнес это странное название. – Теперь это Дейр эль-Медина. В двадцать девятый год Рамзеса Третьего.
Они сидели в новой машине. Было что-то будоражащее в новой атрибутике, которую они перевозили с каждым угоном: разные игрушки, книжки, бумажки, брошенный мусор на заднем сиденье.
– Царским зодчим гробницы не платили много дней, – сказал Дейн. – Они отложили свои инструменты. Около 1100 года до нашей эры. Первые забастовщики. По-моему, один из этих зодчих его и сделал. Ушебти.
Вырезанный бунтарем, чей ресентимент тек по пальцам и долоту и определял натуру ушебти? Высеченный эмоциями создателя?
– Не, – сказал Дейн. – По-моему, они наблюдали друг за другом. Либо Вати, либо его создатель учились на примере.
Самонареченный Вати возглавил первую забастовку в загробной жизни. Та разрослась. Первый бунт ушебти, восстание созданных.
Переворот в Нетер-Керте. Смертельное сражение ручных и рукотворных слуг – раскол между бунтарями и испуганными, все еще покорными армиями верных рабов. Они бились и разбивали друг друга на полях духа. Все в смятении от мятежа, непривыкшие к эмоциям, накопившимся по какой-то случайности, ошеломленные способностью выбирать, кому присягать. Мертвецы же наблюдали в страхе, сгрудившись в пепельном тростнике у реки смерти. Примчались из своих часов боги-надзиратели, чтобы призвать к порядку, ужаснувшись хаосом на промозглых сельскохозяйственных угодьях.
Жестокая война человеческого духа и квазидуш, созданных из гнева. Ушебти убивали ушебти, убивали уже мертвых в еретическом акте метаубийства, отправляя испуганные души в дальнейшую загробную жизнь, о которой по сей день ничего не известно.
Поля усеялись трупами душ. Ушебти сотнями гибли пред богами, но и сами убивали богов. Грубые лица товарищей, которые никто не заботился вырезать с точностью, корчили новые выражения на данных им нечетких изображениях и с топорами, плугами и гребаными корзинами, нести которые им было уготовано, роем захлестывали шакалоголовые гороподобные тела, что завывали и пожирали их, что дрогнули под нашим натиском, что падали под нашим идиотским оружием и умирали.
Вати и его товарищи победили. Можно не сомневаться, что это означало перемены.
Последующие поколения высокородных египетских мертвецов наверняка ждал шок. Очнуться в странной затуманенной преисподней при таком скандальном бесчинстве. Ритуалы посмертной иерархии, которым набожно подвергали их тела, оказывались устаревшими – низвергнутым фарсом. Их и созданную для них артель работников-статуй-душ встречали непочтительные представители новой страны ушебти. Фигурки на месте вербовались в полис страны теней. Покойникам же говорили: «Кто не работает – тот не ест».
Уходят века и социальные системы, и переселение в эту загробную страну замедляется и прекращается, и – один за другим, безропотно – ушебти и те человеческие души, что нашли покой в неотесанной демократии среди сумеречных полей ушебти-фермеров, поблекли, ушли, вышли, изошли, скончались и кончились; отбыли и разбыли. Не о чем печалиться. Такова история, вот и все.
Вати это не устраивало.
«Вот я. Я не буду этого делать».
В конце концов он тоже ушел, но не в какие-нибудь свет или тьму или за их пределы, а поперек – через границы между мирами вер.
Эпичный путь, это таинственное странствие через чужеземные загробные жизни. Всегда к источнику реки или началу дороги. Плыл вверх по Муримурии, поднимался по пещерам Нараки и тени Йоми, пересекал реки Туони и Стикс – с противоположного берега, к ужасу паромщиков: через калейдоскопический трепет стран, минуя психопомпов всех традиций, которым приходилось остановить своих подопечных мертвецов и прошептать Вати: «Тебе в другую сторону».
Северяне в медвежьих шкурах, женщины в сари и кимоно, похоронных нарядах, наемники в бронзовой броне с убившими их топорами, что качались в лжеплоти окровавленными и вежливо игнорируемыми, словно гигантские папилломы, – все поражались восхождению воинственной нечеловеческой тени-статуи, поражались этому обратному путнику, о котором