Птицы все еще кричали, машины – жаловались, а в нескольких метрах разговаривали люди, как разговаривают везде, но Мардж стояла в холодном и ужасном мире. Два парня, которые пришли ей на помощь, увяли под взглядом Госса. Момент прошел – и они отступили под испуганное «Нет!» от Мардж. Они не ушли, только встали в нескольких метрах, смотрели, будто в наказание за трусость обречены были наблюдать.
– А теперича, если простишь задержку… – И Госс снова лизнул возле нее воздух. Мардж была так надежно зажата между пришельцами, что можно было сказать, что они ее схватили.
– Ну ладненько, – сказал наконец Госс, выпрямившись. – И понюшки не чую. – Он пожал плечами спутнику, тот пожал в ответ. – Видать, что мимо, Сабби. – Оба отступили.
– Вы уж простите, что потревожили, – сказал Госс Мардж. – Только хотели проверить, известно ли вам чего, понимаете? – Она отступила. Госс последовал за ней, но уже не так близко. Дал немного оторваться. Она попыталась вдохнуть. – Очень уж нам не терпится узнать, что задумал малыш Билли, а то вот мы думали, он все знает, а потом думали, он ничего не знает, а как он пропал, так мы опять подумали – нет, все-таки знает. Но чтоб мне провалиться, если мы можем его разыскать. А это, – он поболтал языком, – стало быть, говорит нам, что имеются у него средства`, как со следа вкусового сбивать. Помнилось, вдруг вы с ним говорили. Помнилось, вдруг ты учинила какой фокус-покус с фишкой для парнишки. Но не чую такого чтоб. – Мардж дышала рваными глотками. – Ну-с, тогда береги себя, а мы пойдем своей дорогой. Забудь, что вообще нас видала. Ничего этого не было. Целее будешь. А если только Билли тебе не звякнет, тогда тут же дай нам знать, ладно? Заранее спасибо, будем всячески благодарны. Если он с тобой свяжется, а ты забудешь нам сказать, я тебя там ножом зарежу, что ли. Лады? Бывай.
Тогда и только тогда, когда мужчина и мальчик продефилировали – а по-другому не скажешь – прочь, только когда они свернули за угол и действительно пропали из виду, люди поблизости подбежали к Мардж – включая тех двоих, что отменили операцию спасения, с пристыженным, но больше испуганным видом, – и спросили, все ли с ней хорошо.
Адреналин подскочил, и Мардж трясло и пробило на пару постстрессовых слез, и она была в ярости на окружающих. Никто ей не помог. Впрочем, вспоминая Госса и Сабби, Мардж признавалась себе, что не могла их винить.
28
Из Пимлико по верхушкам стен и подтротуарным маршрутам до мастерской в Ислингтоне шла делегация толстых жуков. Это были черниловозы – маленькие рабы, экспериментальные объекты, наделенные временными силами на время написания савантом исчерпывающего тома по одной школе магии – «Энтомономикона». Его труд был приостановлен, потому что, хотя по отдельности они были тупы как пробки, коллективизированные гештальт-полем жуки мыслили, как мозг, и ушли на забастовку.
Над ратушей, куда они шли, кружили птицы. Эта невероятная стая: сова, несколько голубей, две диких кореллы – вся состояла из фамильяров, таких высокоуровневых, что хозяева и хозяйки наделили их значительной порцией своих сил. Они протестовали у места работы особенно выдающихся волшебников-эксплуататоров, теперь мучающихся с неопытными манекенами-штрейкбрехерами.
По задумке компания жесткокрылых под руководством активиста из ПВП вступит в летающий пикет – присоединится к птицам на воздушном маршруте. Это была благодарность птичьему пикету солидарности перед жучиным рабочим местом на прошлой неделе. Мощный символ круговой поруки: сильнейшие зачарованные помощники в городе встают крыло о хитин со слабейшими, хищники пернато скандируют в одном ряду со своей традиционной добычей.
Такой был план. Прессе сказали ожидать гостей. Штатник профсоюза сигнализировал кружащим птицам, что скоро вернется, и отправился на совещание с новоприбывшими. В скверике за углом жуки – маленькие пули черного цвета с отливом – выбрались из трещины в ожидании связного. Они шуршали в лиственном мусоре и собрались в форме стрелки, когда услышали шаги.
Однако подошел не их организатор. Это был грузный мужчина в джинсах и черных берцах, кожанке, с лицом, закрытым мотошлемом. У ограды ждал другой мужчина в таком же костюме.
Жуки, которые ждали совершенно неподвижно, слегка рассеялись и занялись изображением безмозглой насекомой жизни, как будто просто копошились поблизости. Но с растущей тревогой обобщенный забастовщик осознал, что безликий мужчина движется к ним, раскидывает камуфляж поросли, поднимает большие байкерские ботинки и опускает прямо на них – слишком быстро, чтобы разбежаться.
С каждым ударом лопались десятки панцирей, плющились внутренности, агрегатное сознание угасало и становилось менее разумной паникой. Жуки мельтешили, а мужчина их убивал.
Организатор ПВП свернул за угол. Остановился на сером дневном свете перед шелушащимися георгианскими фасадами, колясками и велосипедами пешеходов и уставился. После мгновения ужаса он закричал «Эй!» и побежал на нападавшего.
Но тот продолжал брутально топтать, не обращая внимания на крик, убивая с каждым шагом. Дорогу организатора загородил напарник первого и ударил в лицо. Тот отлетел – с раскинутыми ногами, с дугой крови. На земле человек в шлеме схватил его и бил еще и еще. Люди увидели и закричали. Вызвали полицию. Два человека в черном продолжали свое: один – бешеную смертоносную пляску, второй – ломать нос и зубы профсоюзника, забивая его не насмерть, но так, что его лицо больше никогда не будет выглядеть, как тридцать секунд назад.
Под завершение избиения и давки завизжала полицейская машина. Двери автомобиля распахнулись, но тут случилось какое-то промедление. Офицеры не выходили. Все поблизости видели, как старшая кричит в рацию, выслушивает приказы, снова кричит, оставшись в машине и всплеснув руками в ярости.
Два байкера отступили. На широко распахнутых глазах местных – одни требовали прекратить, другие прятались от их взгляда, а третьи снова вызывали полицию – двое мужчин ушли из сада. Они не сели на мотоциклы – просто топали вразвалку, как жестокие моряки, по улицам Северного Лондона.
Когда они скрылись из виду, полицейские вышли и подбежали туда, где организатор ПВП надувал пузыри из кровавых соплей и где были размазаны по земле забастовщики. До пернатого пикета в двух улицах от сквера дошло ощущение беспокойства. Строго организованный круг распался, когда птицы одна за другой перелетали через крышу ратуши посмотреть, что случилось.
Они закричали. Их голоса отозвались за пределами традиционных измерений. Так что немного погодя с порывом присутствия на площадь примчался Вати. Он ворвался в гипсового святого на стене дома.
– Ублюдки, – сказал он. Это он виноват. Его внимание от акции отвлекли; его заинтриговали расследованием по списку имен, который дал Дейн, странность, охватившая город, чистая необычность того, что он не мог найти, что хотел, – ни следа пропавшего кракена из любой статуэтки города.
Он прибыл слишком быстро даже для себя. Из статуи его занесло в пастушка из мейсеновского фарфора – на каминной полке с другой стороны стены. Оттуда он срикошетил в плюшевого мишку и снова вернулся в статую. Оглядел полицию и своего товарища. Если офицеры и заметили жучиные трупики, то не придали им значения.
– Сволочи, – прошептал Вати голосом архитектуры. – Кто это сделал?
Птицы все еще галдели, и Вати слышал сирену «Скорой помощи», словно вступившую в их какофонию. Быстрое прощупывание: один коп носил на груди святого Христофора, но серебряный медальон был почти плоским, а Вати для проявления требовалась трехмерность. Впрочем, на самом пределе слышимости стоял старенький «Ягуар», и Вати перескочил в потускневшую фигурку на капоте. Замер – неподвижная кошка в прыжке – и прислушался к полиции.
– Какого черта это значит, мэм? – спрашивал молодой офицер.
– Если б я знала.
– Это же преступно, мэм. Мы просто сидели…
– Теперь-то мы здесь, нет? – огрызнулась старшая. Огляделась. Понизила голос. – Мне это нравится не больше, чем тебе, но приказ, сука, есть приказ.
29
Что Коллингсвуд сразу понравилось после вступления в полицию – по особому приглашению от ОПФС, – так это сленг. На первых порах он был нечленораздельным и восхитительным, поэзия абсурда: всякие там «наша территория» и «его корочка», «срок», «черный» да «банс», «обезьяны», «барабаны» и «ноздри» и ужасающее упоминание «рыла»[35].
Когда Коллингсвуд впервые услышала последнее слово, она еще не знала, как часто будет встречать, например, составных стражей, собранных жрецами богов-животных (редко) или призванных существ, звавших себя демонами (чуть чаще). Она думала, что это описательный термин, и представляла, что рыло, на встречу с которым ее вел Бэрон, – какая-нибудь мудрая и опасная сущность в обличье мандрила. Зануда, который паясничал перед ней в пабе, так разочаровал, что она легким мановением пальцев накинула на него головную боль.
Несмотря на обман ожиданий, этот полицейский термин всегда ее немного, но очаровывал. По дороге навстречу с информаторами она шептала про себя «рыло». Ей нравилось катать слово во рту. Особенно радовало, когда – как иногда бывало – она встречала или призывала сущности, действительно заслуживающие это имя.
Она сидела в полицейском пабе. Полицейских пабов несметное множество, все со слегка разнящимися атмосферой и клиентурой. Конкретно этот – «Пряничный человечек», также известный среди многих как «Пряный засранец», – был забегаловкой ОПФС и других офицеров, которые по службе сталкивались с менее традиционными законами лондонской физики.
– Короче, болтала я тут со своими рылами, – повторила Коллингсвуд. – Все на нервах. Никому не спится.
Она сидела с пивом в кабинке напротив Дариуса – парня, которого немного знала по навороченной бригаде: одному из специализированных подотделов, которых время от времени снабжали наворотами вроде