Посреди освещенной лампами дневного света комнаты была свалена магическая дребедень: жаровня, где горел химически подкрашенный огонь; стул с бутыльками крови; слова на древних языках на особенной бумаге. Вокруг кучи были подключены три телевизора, испускавшие помехи.
– А теперь, – непринужденно сказал Бэрон Варди, – ждем ППК.
Коллингсвуд капнула кровью в огонь. Опорожнила туда маленькие урны с пеплом. Полыхнуло. Добавила бумагу. Пламя сменило цвет.
Флуоресцентные лампы опрощали колдовство, не давали теням сгущаться или прятаться, но тени не сдавались. Наливались, словно пятна грязного воздуха. Коллингсвуд бормотала. Нажала на пульт, и телевизоры начали проигрывать костру заезженные кассеты. Звук был тихим, но различимым – неровные музыкальные темы, рваный монтаж, огрызки голосов.
– Офицеры, – сказала Коллингсвуд, – долг зовет. – Вокруг поднимающегося огня скручивались ропщущие порывы. «Стоять», – услышала она, как прошептал один из них.
Коллингсвуд бросила в жаровню две кассеты. Из них повалил сгустившийся дым, и в нем ныряли отдельные тьмы. Слышалось шипение, как от удовольствия. Она сделала телевизоры громче. Они начали кричать. Варди покачал головой.
– Думай что хочешь, – сказал Бэрон, – но у нее котелок варит, раз все это выдумала.
– Если вы скончались, – сказала Коллингсвуд бормочущим пустотам, – это еще совсем не значит, что вы не на службе.
Они бубнили суровым мужчинам с устаревшими прическами, экранным автомобильным погоням и кулачным дракам. Она швырнула в огонь еще кассету, книжки в мягких обложках. Тени мурлыкали.
ППК – так Бэрон называл призываемые сущности: покойные полицейские констебли.
Есть тысячи способов в него проникнуть, но эфир – этот промежуток всегда эфир; и в этой сложной асоматической экологии теснятся призраки, духи, души осознанных сновидцев. Кому лучше искать бестелесного подстрекателя Вати, как не бестелесным блюстителям порядка?
– Давайте, давайте, констебли, – сказала Коллингсвуд. – Я бы сказала, что вы ради этого живете, но это уже пошлость.
Она по очереди придвинула телевизоры ближе к пламени. Над огнем взвились тени-офицеры. Они лаяли, как потусторонние тюлени.
Какофония перехлестывающихся старых сериалов. Стекло телевизоров закоптилось, и сперва один, а затем быстро и остальные два хлопнули, прекратили показ. Из их щелей повалил дым, потом втянулся обратно под давлением ППК, которые, тараторя, вбили в ящики градиент жара.
при йон. Рев в резкой тишине комнаты.
при йонслеп дует псоглав но июли цен.
стоять, – услышала Коллингсвуд, – привет привет всем привет всем, да это педик, сержант, сам упал слезть ниццы. слеп дует псоглав но июли цен.
– Ладно, – сказала она. – Констебль Смит, констебль Браун и констебль Джонс. Вы герои. Вы принесли себя в жертву охране правопорядка. При исполнении служебных обязанностей. – Привидения из грязного дыма содрогались, пропадали из виду, гордо ожидали. – Вот вам шанс, – сказала она, – это повторить. Отработать пенсии, которые вы так и не получили, да? – Она подняла большую папку: – Здесь все данные, которые у нас есть по делу. Нужен нам один плохой парень по имени Вати. Он у нас очень ветреный, этот Вати, не сидит на месте. Нужно прижать его к ногтю.
вати вати? – сказал какой-то голос из дыма. – кокойто педик кокойто чурка што за вати гад?
– Сейчас все будет, – сказала Коллингсвуд.
мразь мразь, – услышала она, – залу маю гада.
Она бросила папку в огонь.
порадовала.
Призрачные сущности издали «а-ах», как будто медленно опускались в ванную. Взбили пену из эфира, от которой зачесалась кожа Коллингсвуд.
«Призраки, – подумала она. – Ну щас».
Это была афера, где облапошенной жертвой была сама афера. Убеждение. Штуки, которые она сделала, – состоявшие из расплывчатых, но чрезвычайно гордых воспоминаний о барной болтовне, арестованных преступниках, поставленных на место богатеньких гадах, накуренных кабинетах и грязной, жуткой, почетной смерти, – всего несколько мгновений назад не существовали.
Призраки – они сложные. Осадок человеческой души – любой человеческой души – слишком многослойный, противоречивый и норовистый, не говоря уже о посмертной травме, чтобы выполнять чужие пожелания. В редких и произвольных случаях, когда смерть действительно не конец, никто не знает, какие аспекты, какие отвергнутые грани загробной личности вступят в схватку с другими.
Это вовсе не загробный парадокс – таким он только кажется живым, – что призраки зачастую ни капли не похожи на живых, следами которых они являются: что ребенка во время прихода мягкого и любимого дядюшки, скончавшегося в борьбе с раком, ужаснет жестокая и едкая язвительность тени; что вернувшийся дух какой-нибудь вселявшей ужас сволочи только улыбается и пытается с неуклюжей эктоплазменной руки покормить кошку, которую всего несколько дней назад пинала его физическая нога. Даже сумей Коллингсвуд призвать дух самого упорного, чтимого и бескомпромиссного офицера летучего отряда за последние тридцать лет, она могла бы остаться с тоскливым эстетом или хнычущей пятилеткой на руках. Так что опыт и выдержка настоящих покойных поколений были для нее закрыты.
Был и другой вариант. Намутить парочку грубых полицейских функций, только мнящих себя призраками.
Несомненно, в смеси было и что-то от душ настоящих погибших офицеров. Основа, подложка полицейского мышления. Трюк, как узнала Коллингсвуд, в том, чтобы работать обобщенно. Как можно абстрактней. Она могла слепить вместе обрывки сверхъестественных разумов из воли, техники, немногих остатков памяти и – прежде всего – образов, чем очевиднее – тем лучше. Отсюда дешевые полицейские процедуралы, которые она жгла. Отсюда телевизоры и записи, копии «Летучего отряда Скотланд-Ярда» и «Профессионалов», приправленные для ханжества капелькой «Диксона», – взболтать и получить абсурдную мечту о золотом веке, учившую ее призрачные функции, что делать и как быть.
Здесь не место для нюансов. Коллингсвуд не заботили тонкости процедур в эру после дела Лоуренса[39], курсы политкорректности, социальная работа. Здесь место для городской идеализации. Фетишизированных семидесятых с настоящими мужиками. Потому в костер и пошел DVD «Жизни на Марсе».
На деле Коллингсвуд мотивировала к жизни стойкие простодушные клише, которые верили в себя – во всех смыслах. Она сама ловила себя на том, что скатывается в абсурдный регистр, которым пользовались функции, – китчевые спичи и преувеличенный, растянутый лондонский акцент.
– Милости просим, сэр, – сказала она. – Он весь ваш. Вати. Последний известный адрес: любая сраная статуя. Род занятий: усложнять нам жизнь.
Им необязательно быть умными лжепризраками, да они и не могли; зато у них имелась наглая смекалка и накопленный опыт многолетних фантазий сценаристов.
мелкий поганец, – слышала она их. – ты глянь на эту хрень, – взметнувшийся пепел досье. – заломать мелкую шантрапу, сверхурочные, пидор, начальник, сержант, следуем по главной июль лице, – кудахтали они. Они заговорщически бормотали, сличали несуществующие заметки. Коллингсвуд слышала, как они произносили имена из дела – вати билли дейн адлер арчи тевтекс иисусе мать его, – читая их в горящих документах.
Сущность – или сущности: они колебались между единством и множеством, – выскользнули из пределов чувствительности, из комнаты.
твоюш дивись ию, – услышала Коллингсвуд. – божмонаем и повинь тим.
– Во-во, – сказала она, когда они ушли и комнату начала заполнять вонь горелого хлама и взорвавшихся телевизоров, уже не липнущая к ним. – Повинтите, повинтите. А не… ну знаете. Приведите мелкую падлу. Надо задать ему пару вопросов.
Мардж обошла все, что могло иметь хотя бы отдаленную связь с Леоном или Билли, и развесила ксерокопированные плакаты. Полтора часа работы за ноутбуком, два джпега и простая верстка: «Вы видели этих людей?» Она написала имена и номер мобильного, купленного специально, посвященного исключительно этой охоте.
Она степлерила их к деревьям, вешала на доски объявлений у газетчиков, расклеивала на боках почтовых ящиков. Первые день или два она бы сказала, что относится к ситуации настолько нормально, насколько могла в данных обстоятельствах – насколько мог бы любой. Она бы сказала, что да, конечно, так непостижимо потерять любимого, а потом, конечно, выслушивать угрозы от устрашающих личностей, – это ужасно, но иногда ужасное случается.
Мардж перестала себе это говорить, когда день за очередным днем не шла в полицию, чтобы рассказать об этом столкновении. Потому что… И вот тут она терялась в словах. Потому что в мире что-то изменилось.
Те полицейские. Им не терпелось вытянуть из нее ответы, они заинтересовались ею как фигурантом, но она не почувствовала ни от одного из них личной заинтересованности. Очевидно, у них было срочное задание. При этом Мардж поймала себя на уверенности: это задание ни в каком виде не включает ее безопасность.
Что все это значит? Какого хрена, думала она, вообще творится?
Она чувствовала, будто попалась – как рукав в шестерни. Работа словно просачивалась через фильтр. Дома ничего не работало. Вода из-под крана плевалась, перемежаясь пузырями воздуха. Ветер как будто настроился бить по ее стенам и окнам сильнее обычного. По ночам был плохой прием у телевизора, а уличный фонарь перед домом включался и выключался – смехотворно сбоящий и несовершенный.
Мардж не один вечер слонялась от софы к окну, от софы к окну и все выглядывала, как будто Леон – или Билли, который не раз появлялся в этих, как их назвать, фантазиях, – будет просто стоять снаружи, прислонившись к фонарю, ждать. Но там были только пешеходы, ночное освещение ближайшей бакалеи и сиротливый, без всяких прислонений, фонарь.