– Ты этим не управляешь, – сказал он. – Лучше тебе не станет.
Билли присоединился к нему. Окно было чуточку приоткрыто, и он присел и втянул холодный воздух. Дейн был прав: не особенно это успокоило. Билли вцепился в подоконник, положил на него нос, как килрой[46], и уставился во мрак. Смотреть было абсолютно не на что. Только лужи рыжего света с блеклыми краями и дома из теней. Только кирпичи и асфальт.
– Ты знаешь, что я хочу знать, – сказал Билли. – Люди Тату. Не только с руками. Но и радиочеловек. – Дейн ничего не ответил. Билли окатывало холодным воздухом. – Что все это значит?
– Уточни.
– Кто они?
– Кто только не, – ответил Дейн. – Есть люди, которым больше по душе быть орудиями, чем людьми. Тату дает им то, чего они хотят.
Тату. Не сказать чтобы «очаровательный» – это прилагательное из другой оперы, – но что-то, что-то в нем все-таки было. Если ты погружен в ненависть к себе, но достаточно запятнан эго, чтобы разбавить свою тягу к самоубийству, если стремишься к безмолвию и тишине, если в тебе сильна – но не без примеси ангста – зависть к предметам, то ты можешь поддаться брутальному обольщению Тату. «Я найду тебе дело. Хочешь быть молотком? Телефоном? Лампой, чтобы проливать свет на тайную хрень с фишками? Проигрывателем? Милости просим в мастерскую, приятель».
Нужно быть выдающимся психологом, чтобы так терроризировать, улещивать, контролировать, и у Тату была чуйка на нуждающихся и уже сломленных нуждой. Так он и работал. Он никогда не был просто бандюганом. Просто бандюганы далеко не забираются. Лучшие бандюганы – сплошь психологи.
– Значит, его взял не Гризамент, – сказал Билли. Дейн покачал головой и не взглянул на него. – Но мы с ним не объединимся.
– Что-то тут не… – Дейн снова покачал головой после долгой паузы. – Не знаю. Не узнав больше… Эл как-то приложил к этому руку, а он – гризаментовский. Я не знаю, кому верить. Кроме себя.
– Ты всегда работал на церковь? – внезапно спросил Билли. Дейн на него не взглянул.
– А, ну знаешь, все мы когда-то – ну знаешь… – начал Дейн. – Мы все когда-то бунтовали понемногу, будь то санкционированное окольничество[47] или преодоленный кризис веры. Просьба о целомудрии и воздержании, только не сейчас[48]. Я служил. В смысле – в настоящей армии. – Билли взглянул с легким удивлением. – Но я же к ним вернулся, да?
– И почему?
Дейн посмотрел на Билли в упор:
– А ты как думаешь? – спросил он. – Потому что кракены – боги.
Билли встал и застыл. Ноги подкосились, но он боялся подвинуться, чтобы не потерять эту точку зрения, этот ракурс перед окном, который вдруг что-то спровоцировал.
– Что такое? – спросил Дейн.
Хороший вопрос. Улица, да, фонари, да, кирпичи, тени, кусты, как косматые темные чудища, безлюдье глухой ночи, неосвещенность окон. Почему все так налилось?
– Что-то движется, – сказал Билли. Он знал, что от окраин города к ним грядет какая-то буря. Случайная мешанина туч так и оставалась случайной, но через окно они казались самоорганизующимися чернилами, будто Билли видел тайну, будто имел доступ к какому-то разворачивающемуся метрополитопоэзису[49]. Да не было у него ничего такого. Откуда – с этими неполноценными глазами? Это всего лишь стекло показало ему что-то – проблеск, отражение начала какого-то конфликта.
В этот момент проснулись тысячи лондонцев. Память против неизбежности, смертный бой, – как ему не навести шороху в режиме сна. Проснулась Мардж, остро осознавая, что случилось что-то новое. Проснулся Бэрон и сказал при этом: «О, ну здрасьте, началось». Варди вообще не ложился.
Ближе к Билли, чем они оба подозревали, Кэт Коллингсвуд тоже вперилась в окно. Она села на кровати ровно в ту же секунду, что и Билли. Оконное стекло ей нисколько не помогало, но она умела вникать в события по-своему.
Стало очевидно – вдруг, – что сооруженные его фальшивые призраки проиграли. Она вылезла из постели. С ней никого не было: она спала в своей ночнушке со Снупи. По коже во все стороны бегали мурашки. Хоррипиляция с интерференцией. Лондон терся об себя, как сломанная кость со смещением.
– Ну и какого хрена будем теперь делать? – спросила она вслух. Ей не понравилось, каким слабым показался ее голос. – «Кому будем звонить?»[50]
Что-нибудь простое, чтобы выудить инфу без лишних затруднений. Необязательно что-то крутое или умное. Даже лучше, если нет. Она пролистала блокнот у кровати, где записывала разные призывы. Космическая обезьяна, вся сплошь корчащиеся щупальца, чтобы напрямую стимулировать слуховой нерв? Нет, больно наглая.
Ну ладно, тогда снова настоящее рыло, достойное своего звания. Она подключила к розетке электрический пентакль. Села в концентрических неоновых кругах разных цветов. Это был красивый, аляповатый призыв. Коллингсвуд зачитала всякую всячину из соответственного манускрипта. Самое каверзное – не в том, чтобы призыв сработал, а в том, чтобы не призвать лишнего. Она обращалась к одному конкретному маленькому духу, а не вожаку всего стада.
Много времени это не заняло. В эту ночь все горело в руках. Не успела она плеснуть смысловым ведром из внутреннего кладезя воли, как с любопытным фырканьем и радостными воплями, колотясь о края ее безопасного пространства, явившись в виде прыткой поросячьей тени, пришла свиная сущность, которую она когда-то выманила из стада ей подобных во внешней чудовищности, познакомила с Лондоном и научила отзываться на кличку Бодрячок.
– колливуд, – хрюкнуло оно. – колливуд кормить.
Не более чем темнота в воздухе. Без закрученного хвостика – и, как будто компенсируя, оно само туго закручивалось и шебуршало по комнате, разбрасывая во все стороны шмотки Коллингсвуд.
– Бодрячок, – сказала Коллингсвуд. Потрясла бутылочкой с духовными объедками. – Снова здравствуй. Вкусное лакомство. Что происходит?
– ням-ням, – сказал Бодрячок. – ням-ням.
– Да, можешь снямкать, но сперва скажи, что там творится.
– жуть, – хрюкнул Бодрячок.
– Ага, сегодня страшновато, да? Что творится-то?
– жуть. анкели на лицах. грят не грить.
– Анкели? – Она подавила нетерпение. Какой смысл злиться на эту дружелюбную жадину. Она слишком тупая, чтобы морочить голову. Сущность свиньи юркнула на потолок и пожевала провод люстры. – Я никому не расскажу. Анкели, Бодрячок?
– дя. дя анкели бежати драця штоп было помять а не бутще.
«Да. Что-то пришло или вышло драться». Чтобы было что? Бутще? Вотще? Вообще? Кого помять?
«Ай, блин, ну конечно же». Коллингсвуд неподвижно встала в сверкающем пентакле. «Память» и «будущее». Воспоминание против какого-то будущего. Анкели. Анкели – это, конечно, ангелы. Гребаные ангелы памяти на улицах. Вышли на улицы из своих музеев, из своих замков. Отправились на войну против этого грядущего будущего. Факты ретроспекции и судьбы, за которые обычно сражались разные стороны, теперь вышли на бой сами – персонифицированные или обожествленные, вышибавшие друг из друга дурь. Уже не просто поводы, оправдания, телосы, казус белли для того, чтобы их призывали или в них верили другие; теперь они сами – бойцы. Война только что стала «мета».
– Приятного, Бодрячок, – сказала она. Откупорила флакон и плеснула, чтобы невидимое содержимое осело снаружи защищенного круга. Хрюшка забегала кругом, облизываясь, хрупая и слюнявясь в измерениях, где, к счастью, Коллингсвуд не придется убираться.
Теперь, когда она удостоверилась, что это всего лишь Бодрячок, предосторожности стали перегибом, и она вышла из углов электростатической защиты и выключила ее.
– Развлекайся, – бросила она через плечо. – Только не сильно свинячь и ничего не сопри, когда уйдешь.
– лан колливуд пака пака пасип за ням.
Коллингсвуд пригладила волосы руками, нанесла минимум макияжа, нахлобучила мятую форму и вышла в откровенно угрожающий город.
– Метла в гараже, – повторила она себе в который раз. Шутка была такая бородатая, такая плоская, что потеряла всякий смысл. Говорить ее так, будто все нормально, теперь утешало очень слабо.
– Здесь курить нельзя, – сказал ей таксист, и она вперилась в него взглядом, но даже не нашла в себе сил, чтобы он прижух. Затушила сигарету. Не закуривала, пока не оказалась в крыле ОПФС в Нисденском полицейском участке.
Нужно было быть более навороченным продвинутым, чем Коллингсвуд, чтобы даже приблизительно представить масштаб происходящего – нависающе, тотально – надо всем. Многие давно дремавшие лондонские боги пробудились от сыр-бора, потягивались и пытались придать себе помпезности и авторитетности. Они еще не осознали, что лондонцы давно клали на них с прибором. Гром этой ночью казался драматическим, но был всего лишь ворчаньем старческих и устаревших небожителей, их небесным «Кто там, черт возьми, расшумелся?».
А реальное дело происходило на улицах, в другом масштабе. Мало кто из охранников – земных или неземных – любого лондонского музея мог бы сказать, почему вдруг почувствовал такой всеохватный страх. Потому что их чертоги памяти остались без защиты. Их ангелы вышли на улицы. Сошлись стражи всех живых музеев, не считая одного шального на собственной миссии. Ангелы охотились на грядущий конец, надвигающееся будущее. Если бы они его выследили, то растоптали бы.
Варди уже был в офисе. Коллингсвуд показалось, что его ночь не затронула – он не казался особенно сонным или всклокоченным. Она свесилась в дверной проем. Слегка оторопела из-за, пожалуй, еще более неприветливого, чем обычно, взгляда, которым он ее встретил.
– Ишь, какой ты грубиян, – сказала она. – Что на тебя нашло? Апокалипсис дает о себе знать?
– Не знаю, что это, – сказал он, прокручивая какой-то сайт. – Но это еще не апокалипсис. Уж в этом я вполне уверен.