– Мардж в порядке?
– Нет.
– Ясно, – сказал Билли. – Никто не в порядке. – Он снова взглянул на телефон, но пропущенных вызовов не было. Джейсон не звонил. «Может, он еще не ходил? – подумал Билли и сам себе не поверил: – Может, он скоро свяжется».
Ряд двухквартирных викторианских домиков на северо-западе Лондона. Поезд метро вынырнул из туннелей, прогремел через ночь где-то за кирпичами. Машины двигались медленно. Пешеходов было мало. Дома – трехэтажные и только слегка обветшавшие: кирпичи обветренные, заляпанные, стыки – разъеденные, но все-таки это не трущобы и не развалины. Перед домами лежали маленькие палисадники с парой растений и прилизанными лужайками. Билли видел детские спальни с красивыми зверятами и чудищами на обоях, кухни, гостиные со светом-коконом телевидения. Из одного дома донеслись смех и разговоры. Из его открытых окон исходили дым и музыка. Здание по соседству было тихим и темным.
Подошли ближе – и Билли заметил, что это не так. Шторы были задернуты на всех трех этажах. Возможно, за ними что-то слабо сияло, виднелось едва-едва, словно в глубине комнат носили свечи.
– Ты уже здесь был, Вати? – спросил он.
– Внутри – никогда, – ответила фигурка, которую он нес. – Там не во что войти.
Селлар постучал – сложный код-стаккато. У его лодыжек выстроились пустые бутылки. Селлар приложил ухо к дереву, подождал, потом поманил Билли. Шторы первого этажа были тяжелым кроваво-красным хлопком; на втором – сине-зеленым пейсли; на верхнем – в мультяшный цветочек. Все шторы прижимались к стеклу изнутри.
– Ну, начали, – сказал Селлар.
Селлар написал сообщение, которое Билли не разглядел, свернул и поместил в бутылку. Туго завернул крышку и просунул в почтовую щель двери. Прошло несколько секунд, но всего несколько. Билли вздрогнул, когда щель открылась, бутылка выпала обратно и разбилась о бетонный порог. Лай собак не утихал, как и голоса заигравшихся допоздна детей. Билли поднял бумагу. Поднял куклу, чтобы Вати тоже мог прочитать.
Бумага была сырая. Чернила расползлись в кляксах-ореолах вокруг слов, написанных замысловатым шрифтом с завитушками, заезжающим за строчки.
Тевтис больше не наше создание. Больше не создание. Не от океана. Мы говорили с кракенами внутри нас, чтобы понять, почему все это происходит. Ни они, ни мы не безразличны к тому, что может быть. В аквариуме – не принц-комиссар, избранный ими или нами.
Билли посмотрел на Вати:
– Ну? Ты что-то понял?
– Кажется… – сказал Вати. – Море говорит, что это просто кракен.
– Просто?
– Ну, типа, не особенный кракен. Кажется. И… в смысле, но… он больше, кажется, не их.
– Дейн думал, что в нем есть что-то особенное, потому его и забрали. Что он заложник.
Жертва беспрецедентных кракенских междоусобиц. Полководцы на войне, битвы со скоростью дрейфа материков. Век на то, чтобы каждая конечность длиной с провинцию оплела вражеские; укус, вырезающий куски плоти размером с город, впивается в течение нескольких человеческих династий. Даже мимолетно величественные стычки их криля, архитевтисов, были лишь пасквилями на раздоры родителей.
– Должно же в нем что-то быть, – сказал Билли. – В мире хватает и других гигантских кальмаров. Почему этот? Почему этот что-то значит? Что у него за… родословная? Откуда он?
– Оно сказало, что ничего в нем нет, – сказал Вати. – Море-то. – Билли с фигуркой уставились друг на друга.
– И зачем мы здесь? – спросил Билли. – Почему именно этот детеныш кракена призовет конец всего? – Он посмотрел в глаза куклы. – Что на самом деле знают море или кракены? Как насчет… Как насчет такой мысли, Вати: ты можешь спросить кракенов напрямую.
Если они найдут корабль. Надо найти корабль и большого железного или медного, скажем, Будду. Где поглубже, над впадиной в Атлантическом океане, они столкнут статую за борт, и Вати начнет долгий покачивающийся путь вниз, низвержение в самую сокрушительную тьму. Наконец осядет в грязи и обглоданных костях, вежливо прочистит горло и подождет, чтобы привлечь внимание какого-нибудь ока, которому не полагается быть таким большим. «Привет. Не объясните, по какой такой причине ваш планктончик сожжет весь мир?» – спросит он.
– И как я оттуда выберусь? – спросил Вати. На морском дне рассыпано достаточно статуй, но как далеко они будут от его интервью в бездне? А если они будут вне досягаемости и ему придется сидеть там, в черноте, в ужасающей скуке, пока в него тыкаются светящиеся рыбки и пока океан не разъест статую и его самого? Тогда так: вешаем самую тяжелую якорную статую на конец цепи, увешанной другими искусственными телами, чтобы, когда разговор будет окончен, он мог подняться по ним обратно в носовую фигуру корабля…
– О чем мы вообще думаем? – прервал себя Билли. Снова что-то разбилось. Другое сообщение:
Мы не безразличны. К концу света в огне. Мы не желаем гибели Лондону. Ты, изгнанник-кракенист, и мы желаем одного и того же. Наше «я» – итог конкатенативного развития. Кракены не потерпят конца, это не их рук дело.
Неужели им помогают сами гигантские кальмары – или их родители, личиночные боги, их обожествленные родные? Из-за чего? Какого-то поднебесного – или подводного – раздражения по поводу возводимых на них поклепов?
– Почему этот кальмар? – прошептал Билли.
Другие против нас. Мы полагали иначе. Теперь мы знаем. Ты обязан добраться до кальмара и уберечь его от огня.
– О-о, правда, что ли? – пробормотал Билли. – Ну спасибо, и в голову не пришло… – Он продолжил читать:
Ты обязан освободить изгнанника.
– Это Дейна, – сказал Билли.
Вам укажут путь.
– Почему? – спросил Билли. – И что значит «конкатенативное развитие»? – Он нахмурился, склонил голову и дочитал:
Уничтожь эту бумагу. Тебе помогут.
А Дейн?
Дейн висел вверх ногами и истекал кровью. Он цитировал самому себе истории о деде, о смелости деда. «Однажды, – говорил он в мыслях голосом деда, – я попался». Это реальное воспоминание или выдумка самого Дейна? Неважно. «Был случай, когда шла какая-то заруба с поклонниками каменных кругов. Выходил когда-нибудь один на один с кем-то из них? Короче говоря, мы туда зачем-то влезли, даже уже не помню – добывали какие-то святые мощи какой-то церкви, которой обещали помочь, чтобы она помогла нам, не знаю уже…» – «Соберись! – подумал Дейн. – Давай». – «Короче говоря, была заруба, и меня развесили, как чертову колыбель для кошки, и вот они входят, чтобы дать речь, туда-сюда. И вот… – Шмыг. Это Дейн в роли дедушки, принюхивается. – Я подпустил их поближе. Башка болтается, как на ниточке, да? Они злорадствуют. «Вы никогда не это самое, а мы всегда ого-го». Но когда они перешли прямо к делу, прямо ко мне, я ничего не говорил. Пока они не встали прямо вот тут. Тогда я прочитал молитву, и все веревки – как я знал, просто-таки как знал, – были лишь тем, чем были всегда, то есть руками Божьими, и Бог раскрыл свои объятья, и я освободился, и тогда ох какая настала расплата».
Ура. В какой-то момент эхо в комнате Дейна изменилось, вошли люди. Дейн перестал разговаривать сам с собой и попытался прислушаться. Он не видел, кто здесь, из-за того, что ему сделали с глазами. Не видел, но даже через волны боли слышал – и знал, что голос, который он слышал, принадлежит Тату.
– Серьезно, ничего? – спросил Тату.
– Много крика, но это не считается, – произнес голос одного из нацистов. – Ты в порядке? Какой-то нервный голос.
– Я и есть нервный. Сказать по правде, я охренеть как нервничаю. Помнишь монстропасов?
– Нет.
Фырканье, слюни, собачий скулеж. Рядом тот псоглавый. Измененный магической фишкой член этой команды, человек, который сделал себя наполовину немецкой овчаркой, – жалкий ходячий фашистский каламбур, которого Дейн презирал, даже когда его рвали зубы и пасть этого каламбура.
– Ну… Они ходили под Гризаментом, еще когда я… Еще когда. Так вот, на одну из моих фабрик только что напало облако какой-то пыли, которое вело себя как чертов дракон.
– Что-то я не понял, что это значит…
– Это значит, что возвращается то, чего я уж не ожидал увидеть опять. Этот мелкий членосос должен что-то знать. Он при делах. Он знает, где гребаный кальмар, – это же его бог, нет? И он знает, где Билли Хэрроу. Продолжайте.
Продолжайте. Дейн молился без остановки. Молился молча и неподвижно. «Бог о щупальцах во тьме, прошу, дай мне сил. Сил слушать и сил слышать. Кракены в твоей обширной тиши и аммиачной мудрости, смилуйтесь». Он знал, что должен слушать, что должен ждать и молчать, даже если бы мог ответить на вопросы, чего по большей части и не мог, даже если бы хотел, и не захочет, потому что тогда это все равно не кончится. Он знал, что уже осталось недолго – при том, как он ослаб и не кровоточит из наделанных в нем дыр, при том, как он устал, вымотан и вывернут, чтобы даже кричать, и просто болтается на восходящих потоках боли, – он знал, что его песенка почти спета, и следовательно – опять, во второй раз, – до момента, когда он расколется, когда наберется критическая масса бессилья и ему будет некуда податься, кроме как в смерть, жуткое колесо Хаоса, которое он уже не видел, провернется снова. Свастика, как настаивали ее антифашистские хиппи-апологеты, действительно была знаком жизни, даже в таком употреблении.
«Кто тебя создал? Меня создал Кракен». Как побочный продукт. Походя. В чем было утешение, в этом или в тайной надежде, что втайне тайный кракен заботится о нем? «Все мы – кальмарье говно», – подумал Дейн.
Свастика Хаоса, может, и не способна вернуть тех, кто мертв уже долгое время, но ей хватало брутальной живительности, чтобы заразить его жизнью перед самым моментом смерти. Он будет вращаться во власти свастики, а та будет бесконтрольно втягивать в него жизнь, вливать, чтобы втекла обратно кровь, надулись органы, нащупали друг друга расщепленные обломки костей, царапая, вставляя осколки назад в пазы, залатав его обратно к боли.