Охранники повели его между собой ко входной двери.
– Повернись. – Человек подчинился голосу. В его куртке были прорезаны дырки, откуда таращились чернильные очи. Ни аватаров, ни жертв мастерской, ни посредников – лично босс.
– Слышь, гребаное величество, – сказал Тату. Его голос отлично слышался, несмотря на одежду носителя. Глядя на улицу, в противоположную сторону от конфликта, носитель Тату содрогнулся.
– Говорят, ты посещало некоторых моих работников. Они кое-что для меня хранили, а ты как бы вмешалось. И я в итоге потерял то, на что потратил херову кучу усилий и бабок. И я пришел спросить. Первое: это действительно так? И второе: если да, ты правда этого хочешь? Хочешь объявить мне войну?
Снова ничего. После долгих секунд Тату прошептал:
– Отвечай, твое океаншество. Я знаю, что ты меня охренеть как слышишь. – Но из почтового ящика не было ни бутылок, ни посланий. – Ты и твои стихийные чучела. Думаешь, я вас боюсь? Скажи, что это недопонимание. Ты само-то вообще понимаешь, что происходит? Больше никто не в безопасности. Ты можешь сгореть вместе со всеми нами. Я тебя не боюсь, и, что бы ты себе ни мнило, война грозит и тебе. Ты знаешь, кто я?
То, как вредоносные чернила произнесли последние слова, эту затасканную китчевую угрозу, снова придало ей какой-то вес. Если бы вы это слышали, сами бы содрогнулись. Но в доме моря ничего не произошло.
– Думаешь, я на тебя не наеду? – спросил Тату. – Не лезь в мои дела.
Если бы море вторглось в собственные чертоги Тату, это было бы непростительным оскорблением, и Тату объявил бы войну любой ценой – а цена войны против стихии велика. В воду полетели бы бомбы, которые после взрыва оставляют под травмированными волнами дыры пустоты. Отрава против рассола. И пусть Тату не победил бы, война бы разгорелась шире из-за нарушения нейтральности и интереса со стороны моря.
Но никто не считал атаку на презренных и отверженных нацистов интервенцией, и Тату не нашел бы себе союзников. Минус работы с ублюдками. Поэтому море и пошло на риск. Люди, несомненно, знали, что оно там побывало, – хоть оно и тщательно прибрало всю соленую воду до единой молекулы из пещер, вымытых под мостовой, новых океанических гротов, – но никто не признавал этого вслух.
– Говори, что тебе есть сказать в свое оправдание, – продолжал Тату. – Пни, – сказал он своему телу, и человек неуклюже пнул не глядя, но удар не пришелся ни по двери, ни по чему. – Еще раз полезешь в мои дела – и это война, – сказал Тату. – В машину, – сказал он телу, и человек дерганой походкой двинулся к автомобилю. Тату ярился, потому что море его проигнорировало. Даже Тату не проигнорировал море, говорили потом люди. Никто не игнорирует море. И вот слухи об этом дошли до всех уголков.
Еще один тошнотворный рывок истории. Не поддающийся описанию – запинка, переключение стрелки, хронологию вышибло на другой путь, который выглядел, пах, звучал точно так же, но чувствовался по-другому, на ощупь. В облаках – больше той странной ярости, больше борьбы: память против окончательности в небесном махаче. Каждый удар что-то перестраивал в лондонских головах. Только самые прозорливые видели причины своих припадков, замешательств и афазии, что все это последствия войны.
Мардж уже так углубилась в дебри, что тоже это чувствовала. Ее голова была забита обрывистыми забвениями и резкими воспоминаниями.
Это стало последней каплей. В досаде и изнеможении от невозможностей она ответила – к их величайшему удивлению – на предложение своих друзей. Маленькая группа из одной галереи, где она когда-то выставлялась: двое мужчин, две женщины, которые выступали под коллективным псевдонимом «Утомленные», взятым на основе их общих претензий к миру. Мардж – из-за ее произведений – однажды была наречена их попутчицей, полуутомленной, Немного Подуставшей.
Она уже давно не слышала ничего от друзей с работы, но один-два Утомленных продолжали ей названивать каждую пару дней, пытаясь вытащить выпить, поужинать, сходить на выставку конкурентов, чтобы надсмеяться.
– Как же охренительно тебя видеть, – сказала женщина по имени Диана. Она делала скульптуры из расплавленных пластмассовых ручек. – Сколько лет.
– Знаю, знаю, – сказала Мардж. – Простите, с этой работой совсем ум за разум.
– Не за что извиняться, – сказал Брин. Он писал портреты в открытых наугад толстых книгах. По мнению Мардж, у него было не творчество, а говно.
Она думала, что этим вечером ей придется играть роль. Но блуждания от паба к арт-пабу вернули ее к жизни, которая как будто бы уже осталась позади. Сохранялось только слабое чувство наблюдения за собой со стороны, чувство притворства, когда они проходили мимо тату-салонов и книжных лавок, дешевых ресторанов. Мимо в невероятной спешке проносились сирены полиции и пожарных.
– Слышала про Дэйва? – спрашивали они про людей, которых она почти не помнила. «Что там с галеристом, о котором ты говорила?», «Просто поверить не могу, что приходится переезжать, мой домовладелец такой гондон» и прочая.
– Как ты вообще? – спросил наконец Брин тихо, и она только покачала головой и закатила глаза в стиле «лучше не спрашивай», будто из-за дедлайна, тяжелой загрузки, потери счета времени. Он не развивал тему. Они пошли в кино, потом на концерт дабстепа, – потеряв по пути Брина, потом женщину по имени Эллен, – поздний ужин, сплетни и творческая болтовня. Лондон раскрывался.
Чудо на Олд-Комптон-стрит: Сохо этой ночью был просто офигенным. Люди плохо танцевали сальсу, допоздна тусили у книжного магазина «Блэквелл». Кафешки переливались на тротуары, и незнакомец с лишним капучино, отвергнутый какой-то презрительной неслучившейся дамой сердца, пожал плечами и вручил его Мардж, которая чуть ли не закатила глаза из-за театральности мира, но все равно выпила и наслаждалась каждым глотком. С неба наблюдали пустые храмы финансов: черная година пока еще не наступила, и они с пониманием наблюдали своими окнами-глазами, как Мардж резвилась с друзьями и просто жила в Лондоне.
Было близко к полуночи, как будто навечно. Долгий, бесконечный ночной миг она пила с остатками Утомленных среди бумажного мусора, весело кувыркающегося на ветру, и фар машин, маневрирующих по первой зоне, – как будто мир не сгорит со дня на день. Самым что ни на есть ранним утром у Мардж была назначена встреча.
– Ну ладно, буйный цветок, – сказала Диана, когда лист календаря наконец перевернулся. – Было здорово, и чертовски давно не виделись, хватит себя так вести. – Она обняла Мардж и спустилась на станцию «Тоттенхэм-Корт-роуд». – Счастливо, – сказала она. – Доберись домой без происшествий.
– Ага, – сказала Мардж. Обязательно. Когда в последний раз дом был домом? Она взяла такси. Конечно, не на призрачную улицу или улицу-ловушку: сам профессионализм водителя – знания, благодаря которым он водил эту машину, – скрыли бы от него эти адреса. Взамен она назвала ближайшую к ее пункту назначения большую улицу и оттуда дошла до маленькой хибары в Восточном Лондоне.
Ту как будто сляпали из выброшенных стен, древесины, прутьев, краски и обломков кирпичей, на крошечной улице из таких же беспородных зданий, где ее и ждал тот, кого она отыскала благодаря извилистому пути в Сети.
– Вы опоздали, – сказал он. Комнаты внутри дома-дворняжки оказались сухими, приятными и обставленными – более комнатными, чем могла ожидать Мардж. Среди обивки цвета плесени, книг, которые пахли и выглядели как шматы пыли, и картин из оттенков теней стояли компьютер, игровая консоль. Человеку в худи было не меньше пятидесяти. Его левый глаз скрывало то, что она на секунду приняла за какой-то сложный ансамбль из шляпы и очков в стиле «Кибердога»[72], но что оказалось, осознала она, – в эти дни уже даже не вздрогнув и не поморщившись, – металлической накладкой дверного замка, припаянной или пришитой к глазной орбите.
Внешняя сторона накладки была повернута к нему. Все, что он видел, он словно подглядывал через замочную скважину. Все, что он видел, было неприличной тайной.
– Вы опоздали.
– Это вы Батлер, да? – спросила Мардж. – Знаю, но что тут поделать? Пробки сумасшедшие. – Она достала из сумочки деньги – рулончик в резинке. «Если мир не закончится, – подумала, – я тупо разорюсь».
Воздух в комнате волновался, словно из-за помех в ее поле зрения. Казалось, понемногу двигалось все, что не должно двигаться, вроде пепельниц и ламп.
– И вообще, – сказала она, – это вы живете там, куда не может добраться ни один таксист.
– Думаете, меня сложно найти? – сказал он. – В районе W5 находится улица, которая есть только в 1960-х. Вот туда попробуйте попасть. Вы за защитой, я правильно помню? От чего?
– От всего, что грядет.
– Спокойно. – Он усмехнулся: – Я же не волшебник.
– Ха-ха, – сказала она. – Я кое-кого ищу. Мне говорили это оставить, но я не собираюсь. Уверена, вы разбираетесь лучше меня, так что вы и скажите, что мне нужно.
Смотрящий-в-замочную-скважину кивнул и взял деньги. Пересчитал.
– Возможно, это джинны, – сказал он при этом. – Грядет огонь. Может, их кто выбесил. Выморозил.
– Джинны?
– Ага. – Он постучал по замочной скважине. – Логика. Огонь же. Из памяти внезапно не пропадало что-нибудь знакомое?
– Что? – спросила она.
– Сейчас сгорают здания, словно их никогда и не было. – Когда ее лицо не изменилось, он объяснил: – В Финчли стоял один склад. Между банным магазином и «Пицца-Хат». Я это знаю, потому что ходил туда и видел его. – Он снова постучал по накладке. – Но в наши дни что видел, что не видел. Склад сгорел – и теперь его там никогда и не было. Банный магазин и «Пицца-Хат» стоят стена к стене, а пепел по округе носит только от обугленного никогда. Сгорел наоборот. – Он направился в другую комнату, повышая голос, чтобы она слышала. – Они еще не могут стирать из головы у всех