Для нее страх уже остался позади, правда. Ее просто несло, она просто шла. Пыталась оседлать ночь, которая казалась последней.
67
Некоторые больницы считались дружественными – там не задавали вопросов насчет странных ранений и болезней. Там имелись тихие крылья, где вылечат от лукунду, от мозаичной заразы, где никто не удивится, если пациент в судороге выбьется из фазы мира. Тяжелораненых лондонмантов госпитализировали, нашептывая предупреждения, что внутри них могут вылупиться пули.
Дейна привязали к крыше грузовика, как какого Одиссея. Его освещал и затемнял маршрут грузовика. Дейн размахивал над собой Кирком, вслух призывая Вати. Он сделал игрушку антенной. Прошло еще немало времени, прежде чем Вати ее нашел.
– О боже, Дейн, – внезапно сказала фигурка.
– Вати, где ты пропадал? – Дейн забарабанил в люк. Билли выглянул. Моргнул от ветра. Город вокруг бежал, запинаясь, к инфаркту, словно ожирелый. Статуэтка закашлялась, будто ей что-то попало в несуществующее горло, будто ей помяли несуществующие легкие. – Слышал про лондонмантов?
– Ох, блин, – сказал Вати. – Я был… О боже! Нас разогнали, Дейн. Привели скэбов. Госс и Сабби вернулись.
– Они против вас? – спросил Билли. – Даже без Тату?
– Большинство ребят Тату наверняка в жопе, – сказал Дейн. – Но если Госс и Сабби еще в деле…
– На Гриза работают оружейные фермеры.
– Это правда, – сказал Дейн. – Это действительно он развязал войну. Гризамент… Но почему лондонманты?
– Погоди, – сказал Вати. – Погоди. – Снова кашель. – Я не могу перемещаться, как раньше. Вот почему я искал вас так долго.
– Передохни, – сказал Дейн.
– Нет, слушай, – сказал Вати. – О боже, Дейн, тебе никто не сказал, да? Напали не только на забастовку и Лондонский камень. Нейтралитета больше нет.
– В смысле?
– Напали не только на лондонмантов. Но и на твоих.
– Что? – спросил Дейн.
– Что? – спросил Билли. «Яркая атака на товарищей Фитча, словно ее и должны были увидеть». – Кто? Госс и Сабби? Кого они…
– Нет. Оружейные фермеры. На кракенистов. Они атаковали твою церковь.
Дейн угнал машину. Он не брал с собой никого, кроме Билли.
– У них даже никого не было в деле, – повторял Дейн и колотил по приборной доске. – Они не высовывались. Как их могли?.. Зачем?
– Я не знаю.
– Я же был единственным, и я не…
– Я не знаю.
Перед общественной церковью собралась небольшая толпа. Цокали языками из-за дыма из окон, разбитого стекла, покрывавших теперь стены неприличных граффити.
«Хулиганы». «Караул». Дейн растолкал их и вошел. Зал разнесли. Все выглядело точно так, как если бы преступниками была буйная банда болванов. Дейн вошел в подсобку и раскрыл люк. Билли слышал, как он дышит. В коридорах внизу была кровь.
Там, в погребенном комплексе, их встретили разрушения настоящей атаки. Совсем не похожие на дурацкую ширму наверху.
В холлах лежали тела. Изборожденные выстрелами и орошенные кровью – грядки для пуль-саженцев. Встречались и те, кого с виду убили по-другому – дубинами, удушением, водой и магией. Билли шел через бойню, как в замедленной съемке. Изуродованные тела бывших единоверцев Дейна разбросало, как мусор.
Дейн останавливался прощупать пульс, но не торопился. Ситуация была ясна. Не слышалось ничего, кроме их шагов.
Столы обыскали. На полу вместе с грязью кое-где были растоптанные самолетики-оригами – как тот, что сообщил Дейну о внимании Гризамента. Билли подобрал два-три самых чистых. На каждом сложенном бумажном дротике нашлись следы или клякса рисунка серыми чернилами – случайное слово, символ, два выведенных глаза.
– Гризамент, – сказал он. – Это он. Он их послал. – Дейн посмотрел в ответ безо всяких эмоций.
В церкви рядом с алтарем лежало напичканное пулями тело тевтекса. Дейн не издал ни звука. Тевтекс лежал за алтарем, тянулся к алтарю правой рукой. Дейн нежно обнял мертвеца. Билли оставил его одного.
Словно начерченные на полу стрелы, в сумбурном направлении библиотеки указывало еще больше упавших самолетиков. Билли последовал по ним. Толкнув дверь библиотеки, он встал на вершине штольни шкафов и уставился.
Вернулся туда, где скорбел Дейн. Ждал, сколько мог.
– Дейн, – сказал он. – Ты должен это видеть.
Книги пропали. Все до единой.
– Наверняка за этим они и пришли, – сказал Дейн. Они уставились в пустую бессловесную яму. – Он искал библиотеку.
– Он… Гризамент наверняка изучает кракена, – сказал Билли. Дейн кивнул:
– Наверняка поэтому… Помнишь, когда он предлагал нам присоединиться? Вот поэтому. Из-за того, что знаю я. И ты. Знаешь ты сам об этом или нет.
– Он забрал все – столетия раскольнического цефалоподского гнозиса.
– Гризамент, – прошептал Дейн.
– Это он, – сказал Билли. – Что бы это ни было – это его план. Это ему нужен кракен – и ему нужно знать о нем всё.
– Но кракена у него нет, – сказал Дейн. – И что он будет делать?
Билли спустился по лестнице. На его очках от чего-то была кровь. Он покачал головой:
– Он не прочитает даже доли всего. Это займет века.
– Я не знаю, где он. – Дейн сложил и поднял кулаки, но в итоге смог только опять опустить. – В последний раз я его видел… – Дейн не улыбнулся. – Сразу перед похоронами.
– А почему мы его не видим? – спросил Билли. – Только Берн.
– Он прячется.
– Да, но даже когда… например, когда они сражались с Тату. Тату там был. Вроде бы в такую ночь Гризамент должен бы явиться лично. Мы же знаем, что он отчаянно хочет наложить руки на кракена.
– Не знаю, – сказал Дейн. Провел рукой по полке. Билли читал странные слова и изучал случайные фигуры на подобранных бумажных самолетиках. Дейн спустился, собирая пыль кончиками пальцев. Повернулся и посмотрел на Билли, который неподвижно стоял и таращился на самолетики.
– Помнишь, что ты говорил про смерть Гризамента? – спросил Билли. – Про его кремацию?
– Нет.
– Просто… – Билли таращился на чернильное пятно. Повернул и продолжал таращиться. – Эти чернила, – сказал он. – Серее, чем можно подумать, – сказал он. – Это… – он посмотрел в глаза Дейну.
– Кремацию провел Коул, – наконец ответил Дейн. Поднялся по лестнице.
– Да, – теперь Билли таращился на него. – Помнишь, каким огнем он занимается? – Они уставились на бумагу. Она шуршала, как на сквозняке. Сквозняка не было.
– О кракен, – прошептал Дейн, а Билли сказал:
– О Иисусе.
Когда Гризамент обнаружил, что умирает, это наверняка его оскорбило. Нет никаких техник, чтобы одолеть свою собственную вредоносную кровь. Его не интересовал наследник: алкал он не династии, а власти.
История пестрит женщинами и мужчинами, которые силой воли пробили обратно в мир призрачных себя, чтобы продолжать дела; которые вклинивали свои разумы в новых носителей одного за другим; которые отказывались умереть из простого упрямства. Но то не было фишками Гризамента. Берн была хороша, ее знания – незаменимы, ее преданность проекту – безоглядно личная, но она не могла отмотать саму смерть. Только приукрасить, некоторыми способами.
– Господи, он наверняка… принял меры, – сказал Билли.
Он спланировал похороны, рацею, приглашения, манкирования, но это – сама смерть – всегда оставалось планом Б. Как бы, спрашивал он своих специалистов, нам пережить эту неприятность?
Не тогда ли его осенило, когда он определился со зрелищем кремации? Возможно, он прописывал порядок церемонии. Возможно, набрасывал инструкции для Берн, когда уставился на ручку в руке, бумагу, черные чернила.
– Он общался с пиро, – сказал Билли. – И некро. Что, если Берн, когда мы с ней виделись, говорила с ним не на расстоянии? Помнишь, как она писала? – Он развернул глазки на бумаге. – Почему здесь везде самолетики? Помнишь, как он вообще нас нашел? Почему эти чернила серые?
Гризамента сожгли заживо – в темпоральном и фишечно-психическом варианте огня памяти, в этом ублюдке эрудиции – эрудиции пиро, эрудиции Берн, ее догадок смертиста. Но Гризамент не умер до конца. Он вообще не умирал. В этом и была задумка.
Когда прошло несколько часов, когда ушли скорбящие – его собрали. Он был прахом. Но так и не умер до конца. Он спасся от болезни – у него не осталось вен для яда, органов для отравления. Его, угольно-черного в урне, наверняка забрала Берн (и ее имя вдруг стало каламбуром)[77], растолкла в крошево последние черные осколки костей и антрацит. Смешала с приготовленным основанием: жвачка, спирт, вода и щедрая фишка.
Потом наверняка окунула в него ручку, закрыла глаза, провела кончиком стержня по бумаге. Чтобы увидеть, как тонкая линия зазубрится в урывчатую каллиграфию, как субстанция осваивается, и у Берн перехватило дыхание в преданности и восторге, пока чернила писали сами собой: «и снова здравствуй».
– Почему он все это сделал? – спросил Дейн. Он уставился на бумагу. Она уставилась в ответ. – Почему он хочет, чтобы мир сгорел? Потому что сам сгорел? Месть всем?
– Не знаю. – Билли собирал самолетики. Поднял один. На нем было написано «Тополь». На другом – «Узы». Еще один гласил: «Телефон». Супертонким почерком. Во все слова внедрялись два накарябанных глаза. Это были остатки чести, ностальгия по идеализированным легендарным временам.
Неужели это всегда было ложью? Всегда ли, думал Билли, этот нарушитель нейтралитета и убийца был так жесток? Или что-то случилось, чтобы он сотворил такое? Неохватность этого убийства.
Дейн ходил из комнаты в разрушенную комнату и собирал культуру кракенистов по кусочкам – вещички, оружие тут и там. Наверняка какие-нибудь прихожане-кракенисты отсутствовали – по делам, жили своей жизнью, – и скоро узнают, что случилось с их религией. Как и последние лондонманты, теперь они стали народом-изгнанником. Их Папу казнили пред алтарем. Но в этой норе в этот момент, просеивая мусор мертвецов, Дейн был последним человеком на земле.