Темная жидкость поднялась. Столб – человеческая фигура, которая смеялась и показывала пальцем. Которая воздела обе руки.
И начала переписывать правила.
Так что скрывавшая Билли стена исчезла. Не рухнула, не улетучилась, не рассыпалась – ее просто никогда там и не было. Она была от-, она была раз-. Теперь кухня была частью гостиной, без раковины и столовых приборов, полная кресел и шкафов, мокрая от остатков моря.
Пистолет в руке Билли пропал. Потому что Гризамент написал, что в этой комнате нет оружия. «О господи», – попытался сказать Билли, и чернила Гризамента написали поперек его сознания «нет». Даже не Богом – он был самими правилами, что написал Бог. Оружейные фермеры запнулись. Берн смеялась, взлетела в воздух, притянутая любимым боссом.
Билли почувствовал, как устанавливается что-то очень опасное и забытое – всюду закрывалось что-то открытое; история начала поддаваться чужой воле. Он почувствовал, как что-то готовится переписать небо.
Чернила собрались в сферу, зависли над аквариумом. Их нити принимали форму слов и меняли мир. Писание в воздухе.
Кракен смотрел на Билли отсутствующими глазами. Двигался. Содрогался. Он не боялся, как видел Билли, не злился. Не лез в бутылку. Где же его ангел? Где его стеклянный герой?
Это фиаско. Он чуть не рассмеялся из-за этой странной формулировки. Это катастрофа, это бедствие, это – слово почему-то не выходило из головы – фиаско.
Он открыл глаза. Это слово значило «бутылка».
«Это все метафора, – вспомнил Билли. – Убеждение».
– Это не кракен, – сказал он. Чернильный бог не слышал его, и он повторил, и все внимание в мире, позабавившись, направилось на него. – Это не кракен и не спрут, – сказал Билли. Безглазое существо в аквариуме выдержало его взгляд.
– Кракен есть кракен, – сказал Билли. – Он тут ни при чем. А это? Это экспонат. Я знаю. Я сам его сделал. Он наш.
По лицу Берн пробежала тревога, она развернулась к нему вокруг своей оси. «Бутылочная магия», – подумал Билли. Чернила содрогнулись.
– Дело в том, – говорил Билли рублеными адреналиновыми обрывками, – дело в том, что кракенисты думали, будто я пророк кракенов, из-за того, что я сделал, – но я никогда не был пророком кракенов. На самом деле я… – даже если по ошибке; даже если из-за недопонимания, перевранной шутки; даже если говорить в духе «может, хоть это сработает?»; ну, а как вообще избираются мессии? – На самом деле я пророк бутылки, – со случайной силой стекла и памяти. – Так что я знаю, что это такое.
Возле Билли опять была раковина, и возвращалась стена – по несколько дюймов. Бутилированный кракен хрипел сифоном. Стена росла.
– Это не животное и не бог, – сказал Билли. – Это вообще не существовало, пока я за него не взялся. Это мой экспонат.
Новые правила перечеркивались. Билли чувствовал сопротивление. Видел, как стена скукоживается и опять растет, есть и не есть, была и анти была; он то мог стоять, то нет; он чувствовал, как меняется и перерабатывается самодолбаное небо, пока строчились и стирались инструкции в писательской дуэли пера и ластика, где сознание Гризамента – напоенное новой кракенской силой, чернильной магией, – боролось с обросшей щупальцами штуковиной, которая являлась совсем не кракеном.
Экспонат прижал конечности к аквариуму. Присоски вакуумно прилипли к пластику, огромное тело меняло позу. Оно вовсе не пыталось выбраться – ведь там было его место.
Билли все-таки стоял.
Это Билли родил на свет его сознание. Это был Architeuthisdux. Экспонат, изнывающий без консерванта. Парадокс в форме кальмара, но не океаническое животное. Архитевтис, впервые понял Билли, не был неопределимой штуковиной на глубине: он был только самим собой. Архитевтис – это человеческий термин.
– Он наш, – сказал Билли.
Чернила – могучая магия; тут Гризамент не ошибся. Но Вселенная услышала Билли, и он говорил убедительно.
Может, если бы Гризамент собрал чернила напрямую у тех обитателей впадин, а не у существа в банке, в рассоле, на учете, сила была бы столь многогранна, сколь он планировал. Но это – чернила архитевтиса, а архитевтис приучен подчиняться Билли.
– Это экспонат, и он есть в наших книгах, – сказал Билли. – Это мы его написали.
Чернила в замешательстве бушевали друг против друга. С их битвой гнулась Вселенная. Но как Гризамент смешался с чернилами, так и они смешались с ним; как он черпал их силы, так и они черпали его. А большая часть Гризамента разлилась: их было больше, чем его. Это были чернила экспоната на учете гражданина Лондона – на карандаше Билли, – и часть за частью они метаболизировали чернильного человека. Стена снова поднималась, а Берн опустилась на пол.
Гризамент испустил страх, потрясший дом. Выскользнул из своей личности, как и весь остальной он, – в ручьях, в отливе, в стоках. Его переписали. Его стерли чернила, которые, победив, в удовлетворении от момента вернулись к своей бездумной форме и пролились из воздуха темным дождем.
Вернулась стена. Вернулась кухня. Мокрый дом снова был полон дохлой рыбы.
– Что ты наделал? – кричала на Билли Берн. – Что ты наделал?
Ощущение – всякое ощущение Гризамента – пропало. Остался только немертвый архитевтис, все еще шевелившийся, вонючий, химический в своем аквариуме: несчастная шкура шелушится, несчастные щупальца трепещут, весь облит чернилами, которые теперь были не чем иным, как темно-серо-бурой жидкостью.
79
Оружейные фермеры бежали. Зачем бы им оставаться? Берн осталась. Зачем бы и куда бы она делась? Она сдалась Билли и обезоружилась. Водила по воде на полу пальцами.
– Неплохо, дерзкий парень, – сказала Коллингсвуд.
Он сел, привалившись спиной к обтекающим стенам. Лондон в безопасности, без конца думал Билли, уже не жертва космического текстового тоталитаризма. Он слышал, как входят Сайра и Саймон, завидев бегство врага. Коллингсвуд повернулась к ним.
– Так, ну все, никому не двигаться, – сказала она. – Это полиция. – Все уставились на нее. – Да лан, я же подкалываю, – сказала она. – Что случилось-то, Билли? Господи, ты глянь на эту хрень. Она еще и шевелится, на хрен. – Архитевтис вяло корчился.
Коллингсвуд лениво взяла Берн за руку – та обмякла и не пыталась сопротивляться.
– Где твой призрак? – спросил у Саймона Билли.
– Кажется, пропал. – Они услышали сирены, шуршание колес по мокрой от моря дороге. Полиция приехала к дому, не так уж и затянув с появлением.
– Привет, Бэрон, – сказал Билли, когда с пистолетом в руках, моргая при виде морских разрушений, вошел Бэрон. Он со своими офицерами уставился на подергивающегося кальмара, изможденных бойцов.
– Билли, – сказал Бэрон. – Билли, мать его, Хэрроу, чтоб мне провалиться…
– Босс, – сказала Коллингсвуд и отвернулась от Бэрона. – Вижу, приехал. – Она закурила.
– Что за чертовщиной ты занималась? – спросил Бэрон.
– Тебе кратко или подробно? – спросила Коллингсвуд.
– Варди нет? – спросил Билли. Бэрон пожал плечами.
– Ты пойдешь со мной, Билли.
– Во-во, так его, босс, – сказала Коллингсвуд. – Покажите им.
– Кончай, Кэт, – ответил он.
– Я пойду, – кивнул Билли. – Главное, дайте выспаться.
– И что обо всем этом подумает быт? – спросил Бэрон.
– Коллингсвуд предоставит вам отчет, – сказал Билли.
– Это вряд ли, – сказала она, оглядывая комнату, прищуриваясь, принюхиваясь, фишкуя. – Погодите.
Билли подошел к архитевтису. Бэрон наблюдал и не мешал. Билли зашептался с ним, словно это был шкодливый пес.
– Привет, – сказал он консервированному восьмиметровому многорукому новорожденному, ползающему в лужах консерванта, вспенивая их хватательными неживыми щупальцами, изнывая без влаги.
– Это еще не конец, – сказала мертвым голосом Коллингсвуд.
– Слушай, – сказал Билли архитевтису. Тот корчил щупальца толщиной с запястья. – Ты справился. Уберег нас.
Ответом был хлюп. Коллингсвуд глубоко дышала и смотрела на Билли с каким-то раздерганным выражением. Сайра хмурилась. Билли снова услышал влажный звук.
Это была жирнющая куча рыбного мяса, которую он заметил ранее. Он увидел ее светящиеся глаза. Что-то мотнулось с боку на бок. Перед ним был цератиевидный исполин, огромный удильщик, задыхающийся на суше под собственным весом. Тот силился раскрыть кривозубую щель пасти. Смотрел, как подходит Билли, и снова махнул своим органическим плевком – своей приманкой, еще светящейся наживкой на отростке изо лба длиной с конечность. Она болталась из стороны в сторону. Рыба что, пыталась заманить Билли в пасть, хоть и тонула на воздухе?
Нет. Движение плоти-приманки не напоминало припадочные колебания мелкой морской жизни, которые рыба обычно имитировала для охоты. Она метрономила вовсе не с рыбным движением, а с человеческим. Говорила на его языке. Движение наживки напоминало наставительное покачивание пальцем. Билли сказал экспонату-архитевтису «ты нас уберег», а море отвечало «нет, нет, нет, нет, нет».
– Какого черта? – прошептал Билли.
– Что это означает? – спросила Сайра. – Что происходит?
– Это еще не конец, – сказала Коллингсвуд. – Ох, срань болотная. – У нее текла кровь. Из глаз, из носа, изо рта. Она сплюнула с кровью сигарету. – Оно только что подобралось говножопно близко.
Билли закрыл глаза. Он дрожал – превентивная аллергия на грядущее.
– Оно все еще… – сказал он. К его шоку, он почувствовал, как ему заламывают руки. Его сковал Бэрон. – Вы из ума выжили? – спросил Билли. – Все сейчас сгорит.
– Захлопни говорилку, ты, – сказал Бэрон. Показал своим людям арестовать и Сайру.
– Ох, сейчас что-то херакнет, – сказала Коллингсвуд. – Босс, не тупи.
Экстрасенсы по всему ересиполису молились о том, чтобы они ошибались, молились о наступлении чего угодно, кроме этого горелого ничто, которое быстро приближалось.
– Отпустите, – сказал Билли.