– Смотри, – сказал Варди. – Бутылочная магия. – Наполненная флогистоном, который он принудил сделать Коула с помощью его неискушенной дочери, угрожая ее жизни. Горючее тахионное пламя. Оно ревело с нарастанием, освещало лицо Варди.
Он поднес его ближе, и свечение озарило маринованных лягушек в склянке. Они шевельнулись. Они съежились в тепле, опаляющем время, вжали лапки в тушки. Стали мизерными – нескладными длиннохвостыми безногими головастиками. Он держал пламя так, что оно лизало стекло их склянки, и через секунду нагревания та разлетелась на песок и расплескала головастиков. Падая, они отматывались, лишались бытия и съеживались, и не были никогда, и на пол упало ничто – ничего не упало.
Варди повернулся к полке с экспонатами Дарвина и поднял руку.
Билли встал на ноги. В голове было только одно: «Не так». Он попытается разлить огонь. Возможно, это обратит жизненный цикл прочного пола, сепарирует резину, вернет химикаты к форме элементов. Но его руки скованы за спиной, а сам он слишком, слишком далеко.
– Нет! – прохрипел окровавленный Билли.
Тени, пролитые пламенем, плясали на этикетках, надписанных Чарльзом Дарвином. Билли распластался, как камбала. Хекнув от религиозной радости, Варди швырнул времяопасный снаряд.
Тот летел и вращался на лету. У Билли были скованы руки. Но в этом помещении не было недостатка рук.
Воскресший экспонат-архитевтис выстрелил своими длинными охотничьими конечностями через весь зал. Последняя охота. Он поймал бутылку. Выхватил из воздуха.
Варди уставился. Он возопил во гневе.
Временной огонь коснулся шкуры архитевтиса и обжег. Вторая охотничья лапа зомби-кальмара, тяжелая от формалина, захлестнулась вокруг талии Варди со звуком «хлобысть». Обвила. Метнула бутылку себе в рот. Варди взвыл, когда и короткие конечности приняли его в объятья.
Варди кричал. Временной огонь ревел и распространялся. Спрут уменьшался. Руки и ноги Варди укорачивались.
Спрут смотрел на Билли. Тот так и не смог облечь в точные слова, что было в том взгляде, в тех внезапных глазах, что именно ему транслировал бутилированный экспонат, – но это было братство. Не служение. Он не подчинялся, а делал то, что делал, сознательно – сделал подарок и взглянул на прощанье.
Временной огонь уменьшил его еще больше, счистил мертвизну со шкуры, разгладил. Самоотверженное самолюбие. Кем были бы он и его собратья без эволюции? Собратья этого существа – не глубоководные боги: оно жертвовало собой не ради кракенов, но ради видов – всех экспонатов и экземпляров всех форм и размеров, этих заспиртованных богов науки.
Аквариум ревел от огня. Плоть сгорала. Последняя сумятица сопротивления. В силуэтах, в свечении Билли видел, как ребенок кричит от взрослой ярости на маленького спрута длиной с руку, который его оплел. Оба горели. Затем оба, все еще в борьбе, стали жаркими эмбрионами, спутались и застыли в гротескном протоплазменном перемирии – и пропали дотла.
Стенки аквариума, прежде чем успели разбиться, ввалились внутрь тлеющими кристаллами руды и химикатами, а потом атомами.
81
Ослабло последнее пламя. Свет пожара пропал. Лишь свечение флуоресцентных лампочек.
Что-то сморщилось опалилось и расплавилось и с напористым вздрыгом заросло. Неидеальное исцеление, но исцеление. Огромное, эпохальное рубцевание. Лондон менял шкуру. Огонь обжег и затух.
И там, во времени, был Билли в новой коже. Билли был. Он от чего-то выдохнул, и вдохнул, и передернулся от облегчения. Он был в зале.
Дарвиновские экспонаты уцелели. Билли коснулся их – одного за другим, – вытянув за спиной закованные руки. Поводил пальцами по стальной поверхности, где никогда не было архитевтиса. Из-под стеклянного колпака наблюдал мнемофилакс. Костяная голова следила за каждым движением.
Ничего не пропало. Билли думал именно так.
Билли знал со странной точностью, что во время всех недавних приключений, подробности которых казались слегка расплывчатыми, в этом зале никогда не было гигантского криптида. Ангел памяти перекатился на крошечном основании и покачал головой-черепком. Билли рассмеялся и сам не понял почему. Где-то был пиромант – живой и ждавший свою дочь, потому что никогда не было никого, кто мог бы взять ее в заложники. Время все еще казалось слегка незажившим. Угроза, которую Билли одолел в этом зале, – а она была пагубной, – никогда никого не касалась и не существовала. Он смеялся.
Небо стало другим. Билли чувствовал это через крышу. Другим в отличие от того, каким было. Пропал надрыв. Конец света, истинный финал оказался всего лишь одной весьма маловероятной возможностью из многих.
Не хватало деталей. К этому моменту, после всего пережитого, Билли уже хватало смекалки, чтобы знать, что это может значить. На истории остался ожог. Еще чувствовалась гарь. Билли определенно произошел от обезьян, а изначально – от рыбы в море.
Он встретился взглядом с мнемофилаксом в другом конце зала – глаза в глазницы. Хотя у ангела не было лица, чтобы сокращать мускулы, Билли сказал бы, что тот улыбнулся в ответ. Он ворочался и писал крохотными пальчиками на внутренней стороне стекла – Билли не понимал что. Ангел открывал и закрывал рот. Он был памятью. Он качал головой. Он поднес тонюсенький костный палец к несуществующим губам. Маленькие кости отпали, череп осел на пустоте, и ангел стал пробиркой и мусором от экспонатов.
Билли сидел на стали, где никогда не было гигантского моллюска. Сидел так, словно он сам экспонат. Гадал, что за жгучая опасность не победила. Ждал, когда случится что-нибудь, кто-нибудь.
Наконец в зал пришли Бэрон и Коллингсвуд. У них не пропал коллега, аккуратно подумал Билли. У них никогда не было в команде третьего, хотя они часто стояли ближе друг к другу, ближе к стене, словно сбоку находилась еще одна сущность. Они помнили достаточно, и они знали, что что-то случилось, что-то закончилось.
Билли встал и помахал руками в наручниках. Копы пробрались по разбитому стеклу, разлитому консерванту, разбросанным останкам экспонатов – разбросанных никем.
– Билли, – сказал Бэрон.
– Теперь, кажется, все хорошо, – сказал Билли. Они молча таращились друг на друга. – Где Саймон?
– Ушел, – сказала Коллингсвуд. Посовещалась с Бэроном. – На хер. – Отстегнула браслеты Билли.
– Какое еще преступление? – сказал Билли Бэрон. – Ты чуть не поступил ко мне на службу. Какое животное? Здесь никогда ничего не было. – Он ткнул большим пальцем в дверь. – Вали, – сказал он не без дружелюбия. Билли медленно улыбнулся.
– Я бы не… – начал он. Коллингсвуд перебила:
– Пожалуйста, – сказала она. – Пожалуйста, просто сдристни. Тебе уже предлагали работу, и ты отказался.
– Какими бы ни были обстоятельства, – сказал Бэрон.
– Может, нам и не хватает человека, – сказала Коллингсвуд, – но нам всегда не хватало человека. – Она принюхалась. Задумчиво пригляделась к Билли. – Ожоги плохо зарастают, – сказала она. – Всегда остается стремный шрам. Но тут уж ни хрена не поделаешь, Билли.
Билли протянул руку. Бэрон поднял бровь и пожал. Билли повернулся к Коллингсвуд, стоявшей у стены. Она помахала.
– Ох, Билли, Билли, Билли, – сказала она. Улыбнулась и подмигнула: – Ты да я, а? Чем мы только не занимались? – Она быстро послала ему воздушный поцелуй. – Увидимся. До следующего апокалипсиса, а? Я знаю таких, как ты, Билли. Мы увидимся. – Она кивнула на прощание. Он решил подчиниться.
Билли шел по коридорам – маршрутам, которые знал сердцем, по которым не ходил неделями. Он не торопился. Вышел из Центра Дарвина и вернулся в ночь, еще не отошедшую от сражений, похищений и еретических пророчеств, но все более – эпически – робкую, не понимающую собственных страхов, не знающую, почему она казалась последней, хотя она, очевидно, не последняя и никогда последней не была.
В аквариумном зале Бэрон строчил в блокноте.
– Ладно. Как на гребаном духу – понятия не имею, что писать в рапорте, – сказал он. – Приступим, Коллингсвуд? – Он говорил деловито и не отвечал на ее взгляд.
Она помолчала перед тем, как ответить.
– Я подаю на перевод, – сказала она. Встретила его шокированный взгляд. – Пришло время для новой ячейки ОПФС, босс. «Босс», – она изобразила кавычки. – Я иду на повышение. – Коллингсвуд улыбнулась.
Часть седьмаяГерой = бутылка
82
В тихом месте у остановок вдоль рельсов, прорезающих город, стояли старые статуи. В затянувшийся момент урбанистской сентиментальности они стали пенсионным направлением для более не почитаемых и не нужных памятников. В них-то и спал Вати. Это знали только его друзья.
Он прокрался из распятия Мардж после конца неопределенной катастрофы, которая так и не случилась. Он спал как проигравший. Лондон спасен от той угрозы, от которой он помог его спасти, – если угроза вообще была, – но его профсоюз потерпел поражение, и новые контракты стали кабальными, феодальными. Билли радовался, что Вати проспит самое худшее, хотя, когда тот проснется, он еще будет бичевать себя и начнет перестраивать движение заново.
– Тебе грустно? – спросила Сайра. Она сидела напротив. Они были вместе в его квартире. После всей этой ночи, после всего этого он нашел ее. Ему требовалось побыть с кем-то, кто видел что бы то ни было, что видел он.
Первой он позвонил Коллингсвуд. «Отвянь, Хэрроу», – ответила она довольно миролюбиво. Он услышал визг помех, напомнивший воодушевленный голос свиньи, и она положила трубку. Когда он попытался набрать опять, его телефон стал тостером.
– Понял я, понял, – сказал он. Купил новый телефон и больше ей не звонил, но нашел Сайру. Это было нетрудно. Она сохранила усвоенные знания, но уже не была лондонманткой. В основном пользовалась своей остаточной похмельной фишкой, чтобы скатывать в пальцах кусочки Лондона, пока не получались сигареты, которые она и курила.
Оба сомневались в подробностях. Они видели штурм моря – но ради чего, они не помнили. «Грустно?» – спросила она. Она говорила с Билли нерешительно. Стеснялась этой темы, несмотря на все проведенное вместе время.