ряка ощутил смутную тревогу: магазин теперь не пустовал с утра до вечера. Посетительницы заходили будто бы глянуть на украшения, но таращились, порой сами того не замечая, на приказчика. Игнат Иванович умел как-то уж очень весело улыбаться и шутить, причем частенько солоновато, неуклюже манипулировал коробочками и футлярами, другой раз принимался накалывать броши на платья, привешивать серьги к ушкам, бесцеремонно брал дам за плечи, за талию, ловко вертел их перед зеркалом и восхищенно говорил:
— И-и-эх, лебедушка!
Посетительницам это нравилось, но еще больше — хозяйке. Спустя месяц новый приказчик оказался уже за хозяйским столом и во время обеда непременно рассказывал веселые и не очень приличные истории из жизни ямщиков, приказчиков и разносчиков товаров. Пергаменщиков терпел его, как терпят скверную погоду. Хряк постепенно завоевывал чуть ли не весь дом. Он уже запросто оставался ночевать в верхних комнатах, бренчал на гитаре в гостиной, несколько раз пытался заводить светские разговоры с Пергаменщиковым и ничуть не расстраивался, натыкаясь на холодное молчание, наоборот, еще больше мозолил глаза хозяину. Вся Скопидомка в один голос шептала на ухо Леве: гони его прочь! Ведь это же разбойник с большой дороги, ночной налетчик, и как такого возможно в дом пускать! Да еще к драгоценностям?!
И словно в воду смотрели дошлые и умные люди со Скопидомки. Однажды под утро Пергаменщиков спустился с чердака и застал Игната Ивановича в спальне жены-тети. Приказчик лежал на его месте, словно влитой, как вправленный раз и навсегда в перстень бриллиант. Пергаменщиков, стоя в дверном проеме, выкруглил глаза, будто не Игната Ивановича, а его «застукали» в чужой постели.
— Лева, сию минуту выйди, — сказала жена-тетя. — И больше ночью не входи.
Хряк только удобнее устроился на широкой кровати и зычно кашлянул.
Сраженный таким оборотом дела, Пергаменщиков в беспамятстве поплутал по ночному дому и, забредя в ванную комнату, полез под потолок, нащупывая балку. В этот момент дверь распахнулась, наскоро одетый приказчик легко, как мальчишку, ссадил хозяина со стремянки на пол и сказал с сочувствием:
— И-и-эх, лебедь…
Пергаменщиков схватил палку, которой мешали белье, и со всей силой ударил Хряка по голове. Тот успел выставить руку — палка переломилась, и в следующий миг хозяин оказался свитым в полотенце, как младенец.
— Да погоди ты, — приговаривал Игнат Иванович. — Я ж потолковать пришел, погоди…
Обращался он с Пергаменщиковым как-то бережно, глядел с жалостью и участливо вздыхал.
— Задавиться-то не велика честь… Раз природа тебе физической силы не дала, так ты бы другую попробовал. Голова-то у тебя варит, если книжки читаешь. Взял бы да нашел какое занятие.
Пергаменщиков попросил снять с него путы. Он ненавидел приказчика лютой ненавистью и, окажись под рукой нож, пырнул бы, изрезал на куски; однако ножа не было, а от каждого движения Игната Ивановича веяло подавляющей и необоримой мощью. Она, эта мощь, рождала в душе боязнь и отчаяние. Пергаменщиков вскинул руки, выкрикнул в потолок:
— Мне лучше умереть!
— Прям так и умереть, — не согласился приказчик. — У тебя вон сколь добра в магазинах. И денег, поди…
Пергаменщиков схватил его за руки, взмолился, заглядывая в лицо:
— Что вы понимаете? Вам никогда не испытать этого! Вы нищий, но самоуверенный, потому что сильный! А золото и деньги не дают уверенности, если нет сил! Все смеются надо мной! Все! А вы издеваетесь! Вы спите с моей женой! Вы…
Он задохнулся от гнева, по белому лицу хлынули слезы.
Приказчик несколько смутился, неуютно пошевелил плечами.
— Допустим, не с женой твоей сплю, а с теткой. Какая она тебе жена?.. С другой стороны, грех тебе бабу эдак мучить. Ты бы хоть дело в свои руки взял, торговлю. Возле золота мужику сподручней, да и беда бы своя подзабылась…
— Я ненавижу золото! — воскликнул Пергаменщиков. — Из-за него я лишен счастья и силы!
Он опустился на пол и затряс головой. В руках его оказался кусок спутанной веревки, приготовленной для петли. Игнат Иванович отобрал ее, ловко распутал и смотал в кольцо.
— Хочешь совет? — вдруг спросил он. — Откуда силу взять и уверенность?
Пергаменщиков, расслабленный и угнетенный, насторожился.
— Ступай в лиходеи, — посоветовал приказчик. — На большую дорогу. Верное дело. Эдак топор-то подымешь над головой — человека трясет, аж зубьями чакает, — он перекрестился. — Хоть сильного трясет, хоть слабого, когда жизнешки ихние в твоей руке. Так-то, брат.
Пергаменщиков по-сумасшедшему захохотал. Потом закричал Хряку в лицо:
— Как вы посмели мне такое предлагать?
— Опять нелады, — вздохнул приказчик. — Тогда тебе одна дорога — в революционеры.
— Куда? — вскинулся Пергаменщиков.
— Да в революционеры. Которые бомбы кидают.
— К террористам?
— Ну! — оживился Игнат Иванович. — Гробанул, допустим, губернатора или кого другого повыше чином. Враз про тебя все узнают. Вот уж говоренье в народе пойдет! Сам царь тебя от испуга повесит или на каторгу угонит. Это, конечно, не мед, да ведь мученье за народ принять не каждый сподобится. Тут сила нужна!
Пергаменщиков попятился из ванной, спиной растворил дверь и, опасливо озираясь, пошел темным коридором. Казалось, приказчик смеется ему вслед и грозит кулаком.
Несколько дней он не находил себе покоя, ночами бродил по дому, изредка останавливался возле спальни жены-тети, слушал звуки за дверью и, чувствуя прилив к голове горячей крови, бежал прочь. Утро обычно встречал на чердаке у слухового окна, измученный ночными переживаниями, отдыхал, глядя, как проносятся по улице извозчики и купеческие экипажи, как смеются и веселятся люди, прогуливаясь по скверу. И становилось невыносимо горько и обидно. Взять бы и в самом деле бомбу да бросить ее в этих счастливых и самоуверенных людей! А потом пойти на каторгу закованным в цепи, и чтобы жена-тетя провожала со слезами, каялась, что не понимала его, мужественного и отважного человека. Или на виселицу, чтобы умереть принародно и чтобы на него смотрели и как на героя, и как на убийцу — все равно ведь придет когда-нибудь конец в сырой ванной комнате…
Только бы решиться! И начнется совершенно другая, неведомая жизнь, в которой он, жалкий человек, презираемый нормальными людьми, обретет такую страшную славу, что сможет навсегда остаться в истории, как, например, Герострат. А что, если это судьба, и мужская слабость — тот самый признак, выделяющий его из всех ныне сильных и самодовольных?
Он снова начал читать французские романы, и теперь нашел в них много такого, что подтверждало его замыслы. Французы были великими мастаками и на любовь, и на тайные заговоры, и на революции.
Однажды днем он спустился в ювелирный магазин и поманил к себе приказчика. Тот с готовностью бросился к хозяину и склонил голову:
— Что угодно-с?
И смотрел преданно, покорно, словно и не было памятного ночного разговора.
Пергаменщиков засмущался, будто собирался просить его о чем-либо дурном.
— Игнат Иванович… А не могли бы вы оказать мне ма-алюсенькую услугу?
— Слушаю-с!
— Познакомьте меня с революционерами… С террористами…
Приказчик на мгновение сощурил хитрые глаза, но тут же развел руками:
— Не имею чести знать их. Как они убили царя нашего императора, так всех революционеров, должно быть, повывели. Да-с.
— Я вам заплачу! — горячо заговорил Пергаменщиков, хватаясь за карманы. — Рубль золотом? Десять рублей!
Игнат Иванович раскланялся.
— Не могу знать-с, не имею чести, слава богу…
— Тогда достаньте мне бомбу! Сто рублей дам!
— Увольте, — винился приказчик. — Не могу-с, не имею к бомбам никакого отношения.
Так ничего и не добившись, Пергаменщиков отправился по своим магазинам и лавкам выспрашивать у приказчиков о революционерах. Обошел всех жильцов доходного дома, с кем хитрил, кому лишь намекал, а кому говорил в открытую, но никто о террористах и слыхом не слыхивал. Пергаменщиков уж было отчаялся, но однажды ночью к нему на чердак пробрался незнакомый человек с черной бородкой и огромными блескучими глазами на худом лице. Поговорив вокруг да около, человек признался, что он революционер, что их организация сейчас в глубоком подполье и большой нужде, что многие ее члены выехали за границу, а потому все нуждаются в деньгах. На первый случай он попросил три тысячи. Пергаменщиков стал уверять, что готов немедленно вступить в организацию и кидать бомбы хоть в самого царя, но человек мягко остановил его и снова попросил денег: сейчас, мол, самое важное для революции — деньги. Пергаменщиков отдал ему двести два рубля — сколько было в наличности, а остальные на следующий день оставил в условленном месте.
С той поры ему поверили, и революционеры стали заглядывать в магазин даже днем — под видом покупателей. Они получали новые суммы, обещали, что скоро кончится время реакции и подпольщики начнут настоящую борьбу. Иногда в дом революционеры приносили какие-то чемоданы и корзины, просили сохранить до спроса или присылали двух-трех человек потрепанного вида и хамского поведения, чтобы Пергаменщиков спрятал их на несколько дней. Постояльцы день и ночь пили водку, орали песни и куражились, однако Пергаменщиков терпел. Не пал он духом даже тогда, когда жена-тетя хватилась исчезнувших из кассы одиннадцати тысяч, призвала своих родственников, знакомых и прилюдно закатила истерику, расцарапала себе лицо, рвала волосы и метала в мужа-племянника глиняные скульптурки женщин, вероятно, для этой цели и приготовленные. Гости наперебой утешали ее, ругали Пергаменщикова и в конце концов решили, а точнее, пришли к простой и надежной мысли: лишить его дееспособности. У жены-тети в родне было много адвокатов, докторов, и она запросто могла отлучить его от дел навсегда. Однако Пергаменщиков смеялся над ними про себя, издевательски передразнивал в уме и чувствовал, что становится человеком, способным совершать поступки. Он не мог сказать в открытую, на что извел столько денег, — правила конспирации запрещали это, — однако в свое оправдание заявил, что средства вложены им в некое прибыльное де