Эхо простреливало пространство, голос звенел и осыпался на землю вместе с морозной иглой.
Но вдруг кто-то отозвался! В лугах кто-то был, и живой человеческий голос пробивался сквозь холодное эхо с небес. Андрей на мгновение замер, вслушиваясь, а жеребчик помчался к скирдам и неожиданно перевернулся через голову, наступив на повод. Он тут же испуганно вскочил, нелепый и смущенный, по-телячьи отбежал в сторону и встряхнулся.
— О-о-о! — негромко позвал Андрей, внутренне содрогаясь от мысли, что голос в пустых, осенних лугах ему не почудился.
И снова ему откликнулись. А потом Андрей различил на фоне белой скирды человеческую фигуру — зябкую, маленькую и одинокую. Расстояние было велико, но он угадал, кто это, и побежал, вновь как бы повинуясь чьей-то чужой воле.
Альбинка стояла у скирды, пряча руки в рукава овчинного кожушка, улыбалась спокойно и печально, у рта вился легкий парок. Андрей ошеломленно молчал, кровь стучала в висках, обжигая лицо, и чуть побаливал детский шрам на лбу.
— Вот и дождалась, — просто сказала Альбинка. — Вот и дозвалась.
Снег под ее ногами растаял, и влажно блестела пожухлая отава.
— Ну, здравствуй, барин, — вымолвила она, словно на ухо прошептала. — Приехал, сокол мой.
И неожиданно поклонилась ему, не вынимая рук из рукавов.
Окончательно растерянный, Андрей не знал, как ответить, и спросил невпопад:
— Замерзла?
— Нет! — засмеялась она и, распрямившись, вскинула голову. — Это я так тепло берегу. На вот, потрогай руку — горячая…
Андрей машинально коснулся руки и тут же отдернул: ладонь и впрямь была горячая и почему-то светилась, как если бы ее держали под лампой. Альбинка опять засмеялась и ослабила туго завязанный полушалок.
— Что ты тут делаешь? — нашелся Андрей, приходя в себя.
— Пошла телку искать… А потом пришла сюда и стала звать тебя. Зову и поджидаю.
— Меня? Но…
— Гляди! Гляди, конь твой уходит! — вдруг крикнула она.
Андрей обернулся: жеребчик рысил своим старым следом, направляясь в Березино. Повод волочился у него между ног и мешал перейти в намет.
— Уходит! — наливаясь страстным возбуждением, воскликнул Андрей. — Я догоню! Ты постой!
Он ринулся наперерез коню, но Альбинка не отставала. Они бежали рядом, нога в ногу, и подол ее юбки порошило сухим снегом. Жеребчик диковато прянул в сторону, сошел со своего следа и потянул вдоль опушки.
— Ну хватит! — Альбинка схватила Андрея за руку, заговорила как с ребенком: — Все равно не догонишь. Я знаю, не догонишь.
Андрей вырвал руку и помчался за конем. Альбинка осталась стоять, улыбаясь и глядя с интересом.
Около получаса Андрей бегал по лугу, спотыкаясь о кочки, падал в льдистый снег, но жеребчик не останавливался.
Когда сумерки опустились на луг и там, где недавно горела заря, осталось холодное, бирюзовое свечение, Андрей сел на землю и уронил руки, а жеребчик, которому, видно, надоела игра, неторопкой рысью направился в лес. Спиной Андрей чувствовал, как Альбинка медленно подходит к нему и смеется — негромко и совсем невесело. Когда она была в сажени, Андрей резко вскочил и пошел во мглу, широко отмахивая руками.
— Постой! — Альбинка догнала его. — Не сердись на коня… Я тоже телку свою не нашла, хоть домой не ходи… Зато тебя дождалась!
Андрей остановился. Она смотрела снизу вверх и будто тянулась к нему. В глазах отгоревшей зарей светилась тихая печаль. А росные ее волосы схватились ледком — белым, словно молочные брызги. Андрей тронул их рукой, и лед мгновенно растаял, засверкали прозрачные капли…
— Идем! — позвала она и потянула за руку. — Идем, я что-то тебе покажу!
Возле скирды она встала на колени и принялась выдергивать слежавшееся сено.
— Давай! — подбодрила она. — Скорее, пока не замерзли!
Андрей послушно опустился рядом, выдернул один клок, другой, стал захватывать побольше, отшвыривая сено в сторону. Скоро там выросла целая копешка, а они, веселясь, толкали друг друга и углублялись в основание скирды. Руки были исколоты, но боли не чувствовалось. Потом сделалось тесно в узкой норе: они едва втискивались, чихали от пыли и смеялись. Было совсем темно и душно, однако руки неожиданно наткнулись на жерди. Альбинка завизжала от радости и, скользнув вперед, куда-то исчезла.
— Сюда! Сюда! — услышал Андрей ее голос, словно из подземелья.
Он нащупал лаз и оказался под стожарами, как в шалаше. Можно было стоять на коленях, и впереди еще ощущалось пространство.
— Аля? — тихо позвал он.
— Нужно закрыть лаз, — прошептала она, возникая из темноты. — Чтобы не выстудить. Тут с лета тепло осталось…
Он послушно заткнул ход сеном и на ощупь вернулся обратно.
— Тихо, — предупредила Альбинка. — Чуешь, летом пахнет…
Андрей лег, закрыл глаза и увидел теплый июльский вечер на полосе, далекие дымы костров, поднятые в небо дышла телег. Сумерки уже опускались на землю, в прибрежных кустах запели ночные птицы, и вместе с прохладой терпко запахло луговым многоцветьем. Прокаленный зноем воздух был чист и легок, и можно было не дышать: кружилась голова и тело потеряло вес. Казалось, стоит оттолкнуться — и полетишь над землей.
Видение лета было реальным и одновременно походило на сон.
Андрей бежал по лугу, делая огромные скачки, и замирало сердце от полета. Хотелось кричать, но от восхищения горло сдавливал горячий спазм. Не осознавая, какая сила несет его над землей, он свято верил, что в природе ничего худого не произойдет и сила эта не уронит его, не сбросит наземь…
И вдруг он увидел рядом Альбинку. Они держались за руки и летели. Давным-давно, в детстве, когда еще было не стыдно ходить за руку с девочкой, они бегали так по лугам и прыгали через ряды скошенной травы.
— Милый, любимый мой! — захлебываясь от ликования, шептала Альбинка. — Я знала! Знала! И ждала!..
— А мне было так печально, — признавался он. — И меня тянуло сюда!
— Это я звала! — смеялась она. — Иду и зову! Мне бы телку звать, а я тебя зову. Остановлюсь — кричу!
— Я бы тоже закричал, но не умею! Только подумаю крикнуть — голоса нет. И страшно почему‑то…
— Вот мой венок! — она совала в руки Андрею венок. — И ничуть не завял! Ты гляди, гляди — живые ромашки!
— Но я ничего не вижу!
— И меня не видишь?
— И тебя…
— Я тоже тебя не вижу! Где ты? Любимый мой!..
— Аля, Аленька…
И, заключенные в тесное пространство, они постигли его бесконечность…
Андрей слышал приглушенный звон удил и мерный хруст сена на конских зубах.
— Надо подпруги отпустить и разнуздать, — проговорил он, склоняясь к лицу Альбинки. Губы очужели, не слушались.
— Не уходи, — промолвила она. — Все обойдется…
Он высвободил руку из-под ее головы и хотел встать, но Альбинка обняла его за шею, сцепила пальцы, неслышно засмеялась:
— Не отпущу!.. Никуда он не денется, твой конь.
— Откуда ты знаешь?
— Я все знаю. Что было и будет.
— Откуда? — Андрей уловил в ее голосе пугающую уверенность.
— Помнишь, как мы ходили смотреть папоротник на Иванов день?
— Помню, — выдохнул он.
— Я нарвала цветов, а ты нет. Теперь я все знаю… Могу тебе всю судьбу рассказать.
— Зачем? — он попытался вырваться из ее рук. — Я не хочу…
— Боишься? — засмеялась она и неожиданно горько вздохнула. — И я боюсь… Как подумаю, так и боюсь. Господи! Лучше жить и ничего не знать…
Они замолчали, и на слуху Андрея вновь встал звон удил и шорох сена. Жеребчик, видно, маялся, нагибаясь к земле, постанывал.
— Все-таки я схожу, — сказал он.
— Жеребчик твой не пропадет, — отыскивая в темноте его руку, прошептала Альбинка. — А я вот пропаду. Только выпустишь меня из рук — сразу исчезну.
— Но почему? — со страхом в голосе спросил он.
— Меня в твоей судьбе нет, — просто сказала она. — Я вижу — нет.
— Да почему же?! Почему?! — закричал он.
— Не знаю, милый… Я не знаю! — она заплакала. — Жизнь такая путаная…
Андрей прижал ее к себе, словно дитя, глядя в темень широко открытыми глазами, сказал твердо:
— Выходи за меня, Аля. Сейчас же поедем к отцу. Поймаем коня и поедем. Я тебя на руках повезу. По всему селу проедем…
Она длинно всхлипнула и затихла. Он чувствовал ее горячее дыхание и слезы. И это наполняло душу торжественной силой…
— Хорошо, — не сразу согласилась она бесстрастным голосом и этим отпугивая его. — Хорошо, поедем… Но пока ночь. Дождемся утра. И явимся вместе с солнышком…
Она съежилась, спрятала ноги под юбку. Он прикрыл ее своей тужуркой и стал слушать, как она дышит. Он вдыхал ее дыхание и чувствовал, как кружится голова. Откуда-то сверху сыпалась сенная труха, путалась в волосах, порошила лицо.
— И детей! Детей нарожаем много-много! — словно спохватившись, добавил Андрей. — Мальчиков и девочек.
— Сколько? — сонно спросила Альбинка.
— Не знаю… Наверное, девять. А лучше — одиннадцать!
— Лучше двенадцать, — согласилась она. — Спи, Андрейка, спи, любимый. Завтра взойдет солнце, и мы поедем…
Перед глазами колыхалось и плыло летнее знойное марево, в котором, изламываясь, летели какие-то белые птицы…
Ему показалось, что он не спал, а лишь на мгновение прикрыл глаза. Птицы все еще продолжали полет, зыбились, двоились, но теперь уже не в воздухе, а в густой льдистой воде. Он хотел обнять Альбинку, чтобы она не замерзла, но под руки попала только его тужурка, оставленная на сене, как змеиный выползок. Торопливо он ощупал пространство вокруг себя и негромко позвал:
— Аля!
Под стожарами было тихо и пусто; он чувствовал эту пустоту с такой же ясностью, как колючую сенную труху за шиворотом. Крикнул:
— Аля-а!
Голос уходил, словно в вату. Ползая на коленях, он обшарил все уголки и, обескураженный, долго не мог сообразить, что произошло. Вдруг стало душно и холодно. Откуда-то потянуло сыростью и запахом талого снега. Отыскав выход, он выдернул сенную пробку и увидел сквозь переплетение сухой травы мутный рассвет.