Саша вбежал в конюшню. Они обнялись и долго стояли, сдерживая дыхание.
— Андрей… Уходи, — проговорил брат.. — Иди, я остановлю Нарокова. Ничего не думай, иди. И города не тронет.
— Как же, Саша? — горько спросил Андрей, — Сдашься вместо меня? Глупо… Детство…
— А я рассеку лицо! — горячо заверил брат.
— Прекрати! — оборвал Андрей. — Это ребячество! Начитался книжек! Ты же взрослый человек! Ты — офицер!
— Погоди, Андрей, — не захотел слушать его Саша. — Я все продумал. Природа не зря создала нас близнецами. Ничего случайного. Один уйдет — другой будет… В мире ничего не изменится, понимаешь?!
— Как жить потом мне — подумал? — взъярился Андрей. — На моей совести Оля!.. Я вас двоих не выдержу!
— Я на твоей совести не буду! — заявил брат. — У меня своя дорога… Своя! Или я не имеют на это права? Не волен?
— Волен, — согласился Андрей. — Но я за свое — сам отвечу. Жертвы не принимаю, прости.
— При чем здесь ты? — изумился Саша. — Нароков идет карать город!
— Все равно — дай слово. Мы уже менялись судьбами.
— Не понимаешь… — простонал Саша. — Судьбами поменяться нельзя! Господи, как все перепутано в этом мире! Судьба — она как свобода, Андрей. Ее нельзя ни дать, ни взять. И отобрать нельзя…
— Дай слово! — перебил Андрей. — Иначе возьму сейчас коня и поеду навстречу Нарокову!
Саша мгновение глядел в глаза. Размашисто перекрестился.
— Возьми… А жаль, что мы перестали понимать друг друга. Близнецы, а будто на разных языках говорим… Впрочем, было уже… Когда строили Вавилонскую башню.
Андрей передернул затвор винтовки.
— Мне пора, Саша.
— Куда пойдешь-то? Где искать?
— Не знаю…
Саша перекрестил его, коротко коснулся щеки своей щекой:
— Иди с богом. И не оглядывайся!
Андрей подбросил винтовку на плече и полез в дыру на сеновал, откуда был ход на улицу.
Саша выждал, когда стихнет шорох сена, и опустился на край изглоданной конями пустой колоды.
— Суть уреченья твоего до конца мне не открылась, — он рукавом рясы смахнул набежавшие на глаза слезы. — Зрак заслоняет сень луны… Суть уреченья твоего — принять страдания и муки за землю Русскую!..
26. В ГОД 1185..
Дышала зноем степь.
Копыта лошадей вздымали вместе с пылью тучи воронья, а из земель окрест сбегались и сбивались в стаю волки, глотая пыль, тянулись следом, ждали пира…
Устали кони, обуянные жаждой. Дружина в раскаленных кольчугах притомилась, уста потрескались, как трескается земля от жара. Сухая степь скрипела на зубах.
Князь Игорь с тиунами скакал напереди под хоругвью, сухие очи прорыскивали даль — за нею где‑то лежал Донец. Сторож примчался — отрок, крикнул:
— В трех поприщах — вода!
Воспряли тиуны, сдирая с лиц разводья белой соли.
— Коней горячих не поить! — велел им Игорь. — Вежи ставить! Ночь обождем…
И воля княжья в тот же миг дружину облетела.
А лошади рвались к воде, вставали на дыбы, ржали, с губ роняя пену. Дружинники повисли на поводьях, полки смешались — гудящая молва пронзила степь. Донец же, мутный и веселый от обилия воды, искрился в свете солнца и манил к себе.
И вдруг смирились кони. Замерев, они вострили уши и вздрагивали кожей, словно сгоняя гнус. А витязи, минуту улучив и на ходу снимая шеломы, пошли в Донец. Брели по грудь в воде, хватали ее жадными устами, смывали грязь и пот. И ликовали!
Тем временем над степью повисла тишина. Унялся ветер, гладь воды застыла зеркалом, умолкли птицы по кустам прибрежным. Природа затаилась, помертвела. И только люди все смеялись и кричали, восторг глушил чутье и слух, а брызги ослепляли.
Но вдруг тревожно и тоскливо заржали, лошади, сойдясь в табун, гремя мечами, притороченными к седлам, рванулись в степь — вон от воды! И вмиг остановились, окутанные пылью. Завыли волки; черной пеленой опала на землю стая воронья…
Олег пил воду из шелома. Круг солнца колебался и, ломаясь, сверкал пред взором. Отраженный, он не слепил глаза, а лишь ласкал омытое лицо. Олег залюбовался, уняв в шеломе воду. И вдруг узрел, как чернота, подобная дурной гнилой болезни, сжирает свет. Она невидимо ползет, и язвит, и гасит солнце.
— Отец, позри! — воскликнул княжич. Дрогнули руки, шелом опрокинулся, и солнце вылилось на землю.
— Позри, отец! — со страхом крикнул он, десницей в небо указуя.
Край солнца черным был, и свет уже померк. В степи рождались сумерки средь бела дня. И вместе с темнотой небесный холод опускался на земную твердь. Оцепенели кони, и люди каменели — кровь в жилах стыла…
Князь Игорь, заслонившись дланью, взирал на небо. От солнца оставался узкий серп, но вот и он исчез, накрытый мраком. И звезды проступили…
Тьма…
— Суть уреченья твоего до конца мне не открылась, — услышал шепот Ярославны князь. — Зрак заслоняет сень луны… Сень луны…
Знамение! Знак послан небом!
Князь опустился наземь, припал к ней ухом. Стучало сердце, и стук тот бился между небом и землей. Раскаты грома пронеслись, прошелестела буря, затем огонь палящий заполнил поднебесье, но, отметенный потоками воды, угас, и водопады, прогрохотав в теснине, смолкли.
И зазвенел родник, забивший из земли. Князь вновь услышал биенье сердца. И голос Ярославны, рожденный родником, достиг ушей его:
— Не надобно искать ни чести, ни славы ратной, ни смерти на поле бранном. Ищи страдания. Возжаждай мук! Судьба твоя предрешена, иди путем, указанным тебе. Дерзай, трудись и покорись судьбе. Суть уреченья твоего — принять страдания и муки за землю Русскую!..
Князь встал. Исчезли звезды. Предутренний туман лежал в степи, прикрыв дружину. Роса блестела на траве. Где было солнце — черная дыра глядела на землю. Но вот из плена тьмы освободился первый луч и золотой стрелой метнулся в небо. И за ним, пробившим брешь во мраке, ручьем полился свет. Ожили люди. И кони, всхрапывая, копытами забили землю.
— Знамение! — возреял над дружиной шорох слов. — Знамение!… Нам нет пути на Дон!
Владимир прискакал и осадил коня. На бледном лике огнем сверкали очи.
— Отец! Воротимся назад! Сей знак сулит погибель!
Подъехал Святослав, племянник Игоря, и, спешившись, угрюмо молвил:
— Недобрый знак… Но поступлю, как ты велишь. — Он наклонился к уху Игоря, добавил страстно: — Измена! Ковуи Ольстина коней горячих напоили. И пали кони.
— Отдайте подводных, — нашелся Игорь и, зубы стиснув, вскочил в седло.
Дружина обступала князя, и ропот становился громче: тревога сеялась и тут же прорастала страхом. Опомнившись от света, орало воронье над головами; поднялся ветер, и волной взыграл Донец. По балкам взвыли волки…
— Знамение — вы молвите?! — воскликнул князь и вскинул длань. — Сие знамение творить способно каждому! Прикройте дланью солнце — и нет его!
Поднявши руки, витязи прикрыли солнце, и пала тень на очи.
— Се ночь была — и миновала! Занялся новый день. Поскачем же, коль Время благосклонно!
Князь Игорь поднял на дыбы коня, послал его навстречу солнцу, восходящему из тьмы.
И пала ночь на земли половецкие…
В степи седой ковыль ходил под ветром, вздувались вежи, всхрапывали кони, заслышав волчий вой.
Воительница Ночь единым взмахом одолела Игорево войско, ее сестра, Истома, довершила сечу, постлав постель из трав. Над спящими, как вечность, звезда горела в небе и хранила сон. И лишь полон, стеснившись у повозок под надзором стражей, не спал и в горе бдил: в молву степную голосом сурны вплетался долгий тоскливый плач. Седели молодые половчанки, золою осыпая главы, и зов их поднимался над шатрами, улетая к звездам.
Средь веж, плащом опахивая лики спящих, немою, призрачною сенью бродил князь Игорь. Он вслушивался в ночь и тщился различить в молве голос княгини, но степь и поднебесье заполнились дыханием витязей и плачем полонянок. И сердце билось билом колокольным. Он звал ее, просил откликнуться, припав к земле, лежал и слушал, однако и земля тем часом стонала и кричала горьким горем.
В шатре, перед иконой, на коленях стоял Владимир и молил пощады. Божья матерь, озаренная лампадкой, взирала скорбно и с любовью, ланитами умильно прикасаясь к сыну-богу. Попоною укрывшись, спал племянник Святослав и, сонный, водил устами, сладко чмокал, будто дитя у перси матери. А за столом походным, пред свечою, Олег сидел и буйный брат.
Князь Игорь во главу стола прошел — огонь свечи мигнул и поклонился. Заколебалась сень князей на стенах…
Взывал Владимир, руки простирая:
— Боже святый, боже правый, боже бессмертный, помилуй нас!
— Поведай, Игорь, знал ли ты, се станет с нами ныне? — храня спокойствие, спросил Буй-Тур.
Князь снял нагар со свечи, перстами уголек растер.
— Знал, брат. И в западню, расставленную мне, пошел, и вас повел.
— На гибель? — взъярился Всеволод и власы откинул, упавшие на лоб. — На смерть повел?!
— Не будет гибели, мой брат, — промолвил Игорь. — Смерть на бранном поле — честь. Нарочито принять ее — искус сей вельми велик. Аще есть время повернуть назад, полки оставив на поживу супостату.
— Се есть позор! — отрезал брат. — Я с поля бранного не бегал!
— И добро, князь. Не побежим. Назад нам путь заказан. И грех великий, коль дружину бросим. В полон пойдем и плакать будем, аки ныне полонянки плачут. И жемчугом осыплем Русь.
— Полягу здесь, нежели в полон пойду! Кощеем мне не быть!
— Скажи мне, сын, — к Олегу обратился князь, — где велико страдание: в полоне или смерти?
— В полоне, — молвил княжич. — Страсть кощея выше, нежели чем смерти страсть. Ибо кощей — живой мертвец, все зрит и слышит.
Буй-Тур вскочил, расправил грудь, и треснула кольчуга. Владимир плакал пред иконой:
— Господи, помилуй… господи, помилуй… господи, помилуй…
— Довольно, братья! — прикрикнул князь. — Пришла пора поведать правду. Погибели не будет, и смерти в сече не ищите! Я поведу искать позора. Бесславья поведу искать! В чести и славе мы купались. В крови купались братской! А половцы тем часом зорили Русь! Довольно! Я привел вас в степь, дабы принять муки пораженья! Великий Святослав не в силах был собрать полки для летнего похода. Крамолами растерзанная Русь единой ратью не встанет под киевские стяги! Обида гложет братию, сердца съедает, души точит и перстью по ветру разносит. Так пусть же Русь познает поражен