Но почему-то Тауринс, приподнявшись в дрожках, начал стрелять, притискиваясь спиной к Андрею, и молоденький кучер тянул из-за плеч карабин. Потом Андрей вообще перестал что-либо видеть, поскольку тяжелое, грузное тело придавило его сверху, и он, упершись руками, попытался свалить его и освободить лицо. Потом вывернул голову и увидел, что лошади уже стоят, упершись дышлом в ствол поваленного дерева, и огромные сучья кроны нависают над головой. И тут же ощутил на лице руки Юлии.
Вооруженные люди, матерясь и путаясь в кроне, выводили коней на чистовину, а двое других висли на подножках дрожек, выставив перед собой револьверы. Наконец лошади попятились, выкатили повозку, и ее сразу же со всех сторон окружили люди. Один из незнакомцев стащил грузное тело с Андрея, и он увидел, что это Тауринс. Другой обшарил дрожки, выкрутил из мертвой руки телохранителя оружие, достал из-под сиденья маузер Андрея и спрыгнул на землю.
— Заворачивай! — крикнул он мужикам. — Живей!
Кучера было не видать, а вместо него на козлы сел седовласый мужик, взял вожжи и, развернув коней, погнал их назад. Уже на ходу запрыгнул еще один, в английском френче с завязанной головой, повернулся к пассажирам. Руки Юлии подрагивали, ладони вспотели. Боль в груди чуть отступила, пригасла в момент, когда упало дерево.
— Накатались, голубки? — густым, крепким басом спросил мужик. — Хватит тискаться-то! Отпусти мужика! Чего облапила?
— Не трогайте его, он болен! — сказала Юлия. — Кто вы такие? Что вам надо?!
— Вас и надо, — протянул мужик и засмеялся. Андрей нащупал спинку сиденья и подтянулся, подымая голову. Юлия помогла ему сесть, но рук не отняла, приобняв за спину. Дрожки круто повернули на мшистый, неезженный проселок и понеслись, сминая молодую акацию.
— Ну, и что скажете? — равнодушно спросил Андрей, глядя на мертвую руку Тауринса, свисающую из дрожек.
— Велено поймать — поймали! — развеселился мужик во френче. — Чего еще сказать? Мы люди военные.
Андрей обнаружил, что рубаха его залита кровью и прилипает к телу. Если Тауринс лежал на нем, значит, это была его кровь…
— Кто велел? — спросил он.
— Ты нам допросов не устраивай, — отрезал мужик. — Здесь не имеешь права.
Но Андрей даже не услышал его. Кровь Тауринса, пролитая на грудь, остужала жгучую боль и освобождала дыхание. Может быть, это было не так, может быть, просто заканчивался сердечный припадок, но в то мгновение он не мог думать иначе. Подумал и устрашился! Тауринс, этот бессловесный человек, этот мечтатель, писатель и шпион до конца выполнил свое предназначение. Он закрыл Андрея своим телом…
«Господи! Что же это? — глядя на окровавленную рубаху, думал он. — Зачем — это? Как же это?..»
Новый кучер остановил коней и, спрыгнув с облучка, стал привязывать вожжи к дереву.
Андрей поднял глаза и увидел конных, тихо стоящих среди деревьев. Они смотрели со спокойным любопытством, лениво отмахиваясь от редких комаров. Один из всадников неторопливо подъехал к дрожкам и спешился. Был он одноруким; левый рукав кожана запрятан под ремень, на котором висел английский пистолет. На вид человеку наверняка перевалило за пятьдесят, чисто выбритое лицо, ухоженные волосы под солдатской фуражкой.
— Здравствуйте, Березин, — сдержанно сказал он, будто старому, но не очень близкому знакомому. — Это я вас побеспокоил. Откровенно сказать, ждал завтра, да вы что-то скоренько назад поехали.
— Кто вы? — глухо спросил Андрей.
— Не узнаете? — спокойно спросил человек. — Впрочем, мы с вами никогда не виделись. Но я вас таким и представлял. Говорили, что тогда у вас лицо было забинтовано. Вы будто в маске ходили.
— Я вас не знаю, — сказал Андрей.
— Соломатин, — представился тот.
— Соломатин? — боль вновь толкнулась в грудь.
— Точно так. Да, тот самый, которого вы так и не пустили в Есаульск, — Соломатин вздохнул. — Документов, к сожалению, не имею и подтвердить свое лицо не могу. Поверьте уж на слово. Вы и не чаяли встретить меня? Верно? Ну, если и хотели увидеть, то в камере ЧК.
— Да уж, не ожидал, — признался Андрей. — Старый известный бандит Соломатин… Почему-то вы мне представлялись другим.
— Разумеется, — согласился Соломатин. — Со звериной мордой и ножом в зубах… Вы напрасно не пустили меня в Есаульск. До сих пор не могу понять, кого вы защищали?
— Людей, — проронил Андрей негромко и заметил в оттопыренном кармане Юлии рукоятку браунинга: ее не обыскали.
— А я людей не трогал, и это вам известно, — отпарировал Соломатин. — Купцов бы потряс. Они старые мои должники, а долги полагается возвращать.
— Что же, купцы не люди?
— А вы на приисках не бывали? — в свою очередь спросил Соломатин. — Жаль, что не бывали. Однажды бы посмотрели, как людей в землю загоняют, не потянуло бы эту сволочь защищать. Все есаульские купцы акционерами были и некоторые — хозяевами приисков.
— Что же вы, благородный разбойник? — Андрей оттянул прилипшую рубаху на груди. — Робин Гуд?
— Я старый партизан, — обиделся Соломатин. — Боролся против эксплуататоров двадцать лет. И ни разу не тронул безвинного. А сколько вы погубили за три года?
Андрей дотянулся до руки Тауринса, поднял ее, показывая Соломатину:
— Он? Он в чем перед вами провинился?
— Он стрелял.
— Он защищался! И не себя защищал — меня! — крикнул Андрей и привстал, схватившись за грудь, захрипел.
Юлия усадила его, прижала голову к своему плечу. Андрей отдышался, грудь холодила чужая кровь.
— А вы кто нынче? — спросил Соломатин. — Ангел небесный? Дитя непорочное?
Он сдернул с седла колодку, зажав ее между колен, выхватил маузер, показал, держа за ствол:
— За что вручают такие игрушки?.. А я знаю за что! И знаю на что! Если мы вынуждены по тайге прятаться как звери, так, думаете, ничего не слышим и не видим?
— Простите, — отдышавшись, сказал Андрей. — Я плохо думал о вас. Простите… И о нем тоже думал…
Он поправил висящую руку Тауринса, прижал ее к телу.
Соломатин вложил маузер в колодку и, шагнув к дрожкам, подал Андрею. Андрей не взял. Тогда Соломатин положил оружие на пол и отступил назад.
— И вы меня простите, — проронил он, успокаиваясь. — Мы сейчас с вами оба в безвыходном положении. Тот, кто преподнес вам маузер, ждет, когда вы станете применять его. А вы начали распускать арестованных. Есаульские купцы вас предали, предадут и эти, кому вы служите. Центросибирь нуждалась во мне, когда колчаковцы развешивали большевиков по столбам. Даже орден посулили. Теперь я объявлен вне закона.
— Что же вы предлагаете? — спросил Андрей. — Пойти служить к вам?
— Я не возьму вас, — отрезал Соломатин. — Хотя вы хорошо защищали Есаульск.
— Так что же?
— Мне известно, что будет амнистия, — с расстановкой проговорил он. — Скажите, можно ли ей доверять? Не способ ли это выманить нас из тайги?
Андрей посмотрел на его пустой рукав, выбившийся из-под ремня, затем на маузер, лежащий под ногами, сказал определенно:
— Нельзя доверять. Вы Недоливко знаете? Доверились бы вы ему?
Соломатин посмотрел себе под ноги, заправил рукав, вздохнул.
— Понятно… Скажите, есть ли смысл вести переговоры с властями, чтобы разрешили пройти по дорогам в Монголию? Тайгой не пробьемся, с нами семьи, дети…
— Попробуйте, — сказал Андрей. — Но я не уверен, что вас выпустят за границу.
— Почему? Я пройду с оружием в обозе. Согласен, чтобы сопровождал конвой до рубежа. — Он помедлил и добавил: — Согласен на границе сдать девяносто процентов оружия.
Андрею вспомнилась карательная погоня за Олиферовым, мороз, горящие чумы, пирамида из обезумевших оленей…
— Хорошо, попытаюсь вам помочь, — после паузы проговорил Андрей. — Передам условия. Но гарантировать ничего не могу.
— Я понимаю вас, — без всякой надежды сказал Соломатин. — Последний мой козырь такой: на границе сообщу властям место тайника. Там десять пудов золотого песка.
— Я передам, — пообещал Андрей.
— Когда к вам прислать человека?
— Через неделю. Если жив буду.
Соломатин посмотрел в его лицо, заметил кровь на рубахе.
— Вы ранены?
— Нет. Я убит, — сказал Андрей, глядя на Тауринса.
Лицо Соломатина набрякло. Обернув голову вполоборота назад, он сказал негромко и властно:
— Был приказ — без крови!
— Да он четырех наших! — сверкнул глазами седой мужик, что правил лошадьми. — В упор!
— Проводи на тракт! — распорядился Соломатин и вскочил в седло. Уселся удобно, замер, окаменел. И каурый жеребец под ним застыл изваянием.
Было в этой фигуре что-то скорбное и трагичное, словно придорожный камень на неизвестной могиле: ни эпитафии, ни имени, ни даже даты жизни. Проедешь такой, глянешь мельком, а он потом стоит всю дорогу перед глазами. И как слеза, наворачивается вопрос — когда и зачем жил человек?
7. В год 1931…
На рассвете уже знобило даже и в шинели, хотя земля еще не остывала за длинную осеннюю ночь и, черная, с восходом солнца исходила паром, краснела, будто сохнущая над огнем одежина. В такую пору обычно начинали пахать зябь…
И в эту же пору Деревнину очень уж хотелось жить! И наверное, не только ему, а всем: молодым и старым, больным и здоровым, богатым и нищим. В самой сердцевине осени есть короткий промежуток времени, когда живется с ощущением, что в природе вот-вот произойдет нечто такое, что единожды и навеки уравняет все живое и неживое на земле. Но ожидание всегда напрасно. Просто на переломе осени люди, деревья, птицы, звери да и сама земля переживают одно и то же: печаль, холод, предчувствие зимы. И переживание это роднит, сближает, сбивает в стаю, а община обостряет жажду жизни.
Голев и Деревнин шли берегом Повоя, вниз по течению, прочь от монастыря и Есаульска. Шли с туго набитыми котомками и подбирали место, где бы присесть, чтобы и от людей подальше и глазу приятно. Голев наконец выбрал невысокий взлобок, окруженный кустами, и опустил котомку.