олько глотков и неожиданно вспомнил начкара Голева.
«Меня сейчас не будет, а он, гад, останется жить, — с завистью и обидой подумал Деревнин. — А потом — стой! Он же сказал, будто вложил мне холостые патроны! Я первый раз, так мне холостые, вроде тренировки…»
Он машинально отпил еще, затем спрятал револьвер за пазуху и, озираясь, вышел со двора. Если ему Голев вложил в магазин холостые, то ведь Деревнин никого не убивал! Не расстреливал!
От внезапной прилившей надежды он заметался по улице, лихорадочно соображая, где живет Зинаида Солопова — вдова, у которой притулился начкар Голев. Наконец вспомнил и бегом помчался по гулким, пустым улицам, сдерживая шаг лишь при виде прохожих. Через четверть часа он уже был возле особнячка, во дворе которого зычно лаял пес. Деревнин торкнулся в калитку — заперто. Не долго думая, перебрался через заплот и, прижимаясь к нему, чтобы не достала собака, заскочил на крыльцо, постучал. Через минуту в сенях зашлепали босые ноги, дверь распахнулась. Голев стоял в трусах, но по виду еще не засыпал.
— Во! Ты чего прибежал? — спросил он недовольно.
— Товарищ начкар… Сидор Филиппович! Скажите, ради бога! — забормотал Деревнин. — Снимите камень с души!.. Вы мне правда холостые вложили?
— Тихо ты! — обрезал Голев и втащил его в сени. — Чего орешь?
— Правда, холостые? А? — напирал Деревнин. — Холостые же?
— Тьфу! — выматерился начкар. — Дурак, что ли? Или не похмелился?
— Скажите! Ну, скажите! — кричал Деревнин, хватая его за руки. — Холостые или боевые?! Ну?..
Голев затащил его в дом, прикрыл дверь.
— Набрали сопляков! — рычал он. — Ишь, нервная барышня! Чего, заснуть не можешь?
— Не могу, — забормотал он. — Спать не могу, есть не могу, жить не могу…
— А ты выпей литру и спи! — приказал начкар. — И встанешь как огурчик!
— Сидор Филиппович! — Деревнин упал на колени. — Холостые или нет?
— Сидор? — окликнула Зинаида из спальни. — Кто там пришел и что нужно?
— Убирайся отсюда, дурак! — злым шепотом заговорил Голев. — И язык прикуси. Служебная тайна, понял?
— А холостые? Холостые?! — воспрял Деревнин.
— Какой же идиот холостыми стреляет? — возмутился начкар. — Игрушки тебе, что ли? Пошел отсюда!
— Так боевые?.. Боевые?!
— А то какие же! Я что, пули тебе ковырять бы стал? — Голев пнул босой ногой Деревнина. — Ну и дубина! Иди домой!
— Говорил же — холостые… — выдавил Деревнин и поперхнулся.
— Говорил, чтоб руки не дрожали!
Деревнин заскрипел зубами и опустил голову, по-прежнему стоя на коленях.
— Да что тебя, силком выкидывать?! — закричал Голев.
Деревнин поднял глаза и выхватил из-за пазухи револьвер, взвел курок. Начкар попятился.
— Мне теперь все одно, — тихо сказал Деревнин. — Но и ты, паразит, жить не будешь!
. Голев повернулся, чтобы бежать в спальню, и Деревнин нажал на спуск… Осечка! Отсырели патроны!..
Деревнин взвел еще раз, и выстрел настиг Голева уже в проеме двери. Истошно завизжала Зинаида… Голев рухнул на порог и умер мгновенно: пуля попала в затылок.
— Убийца! — кричала Зинаида, стараясь поднять Голева. — Убийца!!
Деревнин, не глядя, трижды выстрелил, и крик оборвался. Спрятав револьвер, он вышел на кухню, выпил водки из голевской баклаги и, не скрываясь, покинул дом. Кобель на цепи проводил его лаем, но замолк, стоило лишь перескочить заплот.
Все опять было тихо, по-утреннему сонно. Торопиться уже было некуда, и Деревнин шел не спеша, даже лениво, только рука в кармане все еще судорожно сжимала револьвер и палец дергал спусковой крючок. Он наконец начал ощущать опьянение. Может, водка у Голева была крепче. И мысль, застрявшая в голове, стала какой-то спокойной и вызывала удивление. «Гляди-ка, отсырел патрончик, — думал он. — Все целые, а один отсырел. А на вид ничего, светлый, и даже зелени не проступило…»
Почему-то он очутился возле кладбищенской ограды, во многих местах проломленной и разобранной на кирпич и железо. Деревнин обрадовался — вот самое подходящее место! Только зарыть будет некому. А было бы кому, так сроду никто бы не узнал, где он лежит… Он проник сквозь брешь за ограду и по пояс утонул в сохнущей, но еще зеленой траве. Обветшалые кресты и замшелые камни стояли плотно и тоже чем-то напоминали сохнущие, погибающие растения. «Подходящее место, — еще раз подумал он, озираясь. — Все равно жить нельзя. И не стану, не хочу… Обманул, гад, холостые — сказал».
Он побродил между могил, читая надписи на камнях и стараясь понять смысл эпитафий, но все пролетало мимо, и даже слова не запоминались. Хмель освободил голову для самого главного — отыскать укромное местечко среди покойных и уйти в «мир вечный», как писалось на надгробиях. Деревнин остановился возле маленькой железной часовенки в кованых узорах, заглянул внутрь сквозь разбитое окно: могилка ухоженная, скамейка — уютно… Он обошел часовню вокруг, отыскивая вход, и неожиданно спиной ощутил, что неподалеку стоит человек. Замерев на миг, он обернулся…
Есаульская плакальщица старуха Немирова стояла над своей собственной могилой, высеченная из белого мрамора. Скульптура была выполнена хорошим художником: и каменная, старуха, казалось, оплакивает мертвых. Памятник этот поставил ей дальний родственник еще во времена НЭПа. После смерти у Немировой обнаружилось много денег, и счастливый наследник расстарался на мрамор.
Деревнин подошел к литой оградке, рассматривая плакальщицу, затем проник к могиле через калитку и присел на мраморную скамью.
«Вот тебе самое место, — решил он. — Не закопают, так хоть будет кому плакать…»
— Я сегодня людей расстреливал, — сказал он с удивительной легкостью то, что даже мысленно боялся произнести. — Меня заставили… Нет, не заставили, а все подстроили так, что расстреливал. И еще обманули. — Деревнин хотел заглянуть старухе в глаза, но опущенные веки мешали. — Отказаться‑то нельзя!.. Если стрелок, значит, стрелять должен… А перед этим напоили. По два стакана поднесли. Мы с Летягиным еще радовались, что даром подали…
Он достал револьвер, вытолкнул стреляные гильзы и патрон с осечкой, долго разглядывал его, близоруко поднося к глазам, потом с силой забросил их в могильные заросли.
— Никому бы не сказал, а тебе говорю… В спецкоманду нарядили, а я слышал о ней, да не верил, — продолжал он. — Стреляют на скотном дворе, так, говорили, молодых обучают… А людей к яме с завязанными глазами приводят. Приведут, поставят, и тогда нас выводят, винтовки уже заряженные стоят. И мы ничего, выходим, только друг на друга боязно смотреть. Стоим, будто все чужие… Потом даже никто не вспоминает, что на скотном делали. Будто и не было ничего.
— А Голева я убил, — признался он. — И вдову эту, что с ним жила… Ее-то не за что было, да кричала мне… А его за дело! Это он меня довел… Он!
Деревнин заплакал, съежился, сползая со скамьи на мраморные плиты. Он нащупал рукой сердце под шинелью, расстегнул крючки и приставил ствол револьвера. Сердце было крепким, билось мощно, отталкивая от тела оружие. «Хоть бы осечка получилась, — вдруг пожелал он. — Может, и другие патроны отсырели…»
Он вдавил ствол в тело и держал так его, пока не занемела неудобно вывернутая рука с револьвером. Деревнин отнял ее и, заплакав сильнее, в голос, пополз по плитам вокруг могилы. Притулился у подножия памятника, скорчился и поискал рукой сердце. Он щупал левую сторону груди — выше, ниже соска, щупал середину и правую сторону. Сердце не билось. В пустой груди было непривычно тихо, как у покойного.
Деревнин подтянул ноги к подбородку, сжался, будто зародыш в чреве матери, и затих.
Плакальщица склонилась над ним, и над кладбищем поплыл ее тоскливый, высокий голос…
Деревнин проснулся от того, что кто-то легонько тянул его за полу шинели и приговаривал:
— Вставай, сынок. Не дело на камнях спать-то. Не лето, эвон зазимок порошит.
Он сел и увидел перед собой старуху в нагольном полушубке и валенках. Были сумерки, и шел мелкий, хлесткий снег. Деревнин привычно ощупал себя, отыскивая очки, но тут же забыл о них, наткнувшись на стылый револьвер.
— Почему я здесь? — хрипло, простуженно спросил он.
— Бог знает, почему, — в тон ему ответила старуха. — Вставай, ведь насмерть зазяб, поди…
Деревнин подобрал буденовку, насадил ее по брови и встал, дрожа от холода.
— Ты что здесь делаешь? — спросил он старуху.
— За могилками смотрю, — охотно сказала она. — Перед зимой убрать надо… Нынче ведь совсем за кладбищем не глядят. А если за мертвыми присмотра нет, за живыми подавно. Сор да трава, трава да сор.
Старуха взяла голик и стала выметать палые листья от подножия памятника. Ветер со снегом рассыпал, рассеивал намет, а она терпеливо и старательно мела вновь и не жаловалась, хотя ей было холодно, да и вечер синел все гуще, склоняясь к ночи. Деревнин перескочил оградку, поднял воротник шинели и потрусил по булыжной дорожке к кладбищенским воротам.
Он бежал и мечтал сейчас лишь об одном: забраться в теплую постель, выпить горячего молока, поданного матерью, и, расслабившись, уснуть. Однако когда он разогрелся, вдруг ощутил приступ голода, тошнота подкатила к горлу.
— Стой! — окликнул кто-то, и Деревнин разглядел перед собой двух милиционеров с наганами в руках. — Документы?
Луч фонаря ударил в лицо. Деревнин прикрылся рукой.
— Вроде свой, — сказал милиционер.
— Все равно, показывай документ! — скомандовал другой, с фонарем.
Деревнин вынул служебную книжку. Милиционеры сверили фотографию, вернули документ.
— Что случилось? — спросил Деревнин. — Сроду не проверяли.
— Не слыхал, что ли? Контрреволюционный террор, — пояснил милиционер с фонарем. — Убит работник ГПУ. Ну, будь здоров.
Деревнин откозырял и потрусил дальше. Голод стискивал желудок, и он теперь жалел, что не спросил у милиционеров хлеба. Наверняка есть с собой, дежурство у них на всю ночь, а в такой холод не шуба греет, а хлеб…
Он прибежал к своему дому и в калитке чуть не столкнулся с матерью.