В пятнадцатом году, окончив медицинский факультет, Михаил Березин поступил в госпиталь и на целых пять лет канул в его стенах, будто в этот темный подклет. Там, на поверхности, бушевала война, потом революции и снова война, а он видел лишь бесконечную вереницу больных и раненых людей. И ничего больше. Люди страдали от ран и болезней совершенно одинаково, независимо от того, в каком катаклизме получали они те раны и болезни. Он не вникал в политику, происходящую там, наверху, равно как и политика не вникала в занятие врачей. Во всех войнах и революциях человек, умеющий спасать жизни и облегчать боль, напоминал нечто среднее между богом и человеком. «Спаси!» — кричали и умоляли его, будто высшего судию. «Помоги умереть! — взывали к нему, когда боль была невыносимой. Ему исповедовались, когда дело шло на поправку, у него спрашивали совета, и он принимал все и советовал; он желал всем жизни и только жизни, даже безнадежным, стоящим на краю гибели он сулил свет и добро. Ему было все равно, за какую власть этот человек, какой партии, каких убеждений. Все люди были равны перед ним, как перед богом. Он видел больное тело и страдающую душу: остальное на госпитальной койке не имело значения. Конечно, из разговоров среди больных, из исповедей и несвязного бреда он мог знать и понимать, что происходит „наверху“, однако умышленно не желал ни знать, ни понимать, и был чист и безгрешен в своем умысле. Врач, опустившийся до политики, переставал быть врачом.
Но вот закончилась очередная война. Он почувствовал это лишь по тому, как начал иссякать поток изувеченных людей. И сразу же в госпитале на разные лады, со всевозможными оттенками тона, словно бред у тяжелобольного, зазвучал вопрос: ты за кого? Он не хотел изменить своему принципу и опуститься до политики; он был за жизнь во всех ее видах и поэтому в один миг оказался за воротами госпиталя. И остался совершенно один. Без дела, без больных и без возможности утолить боль страждущих. Он хотел взять патент на частную практику, но снова спросили: ты за кого? — и, услышав ответ, отказали.
И тогда он впервые сказал про себя это слово — безумие…
Михаил ощупал ногой пространство впереди себя и опустился на колени.
— Прошу вас, развяжите мне руки. Кто может.
В углу завозились. Чьи-то ладони дотянулись до него, тронули плечи, лицо, опахнуло чужим дыханием.
— Доктор со связанными руками… Чудны твои дела, господи!
— Вы правы, — согласился Михаил. — Происходит что-то невероятное.
Невидимый человек развязывал ему руки, возился с узлами, и было слышно, когда он прикасался, как стучит сердце.
— Дураки, — буркнул кто-то из угла. — Ничего вы в жизни не смыслите.
— А вы считаете, что все в порядке? — спросил его человек, развязывающий руки. — И наше место в этом амбаре?
— Твое место в гробу! — прорычали из угла. — Интеллигенция собралась, мать вашу… Это вы народ довели! Вы ему мозги заквасили! Теперь — охо-хо-хо! аха-ха! Что происходит! Руки вяжут!.. Да вам надо было глотки всем перевязать! Еще в пятом году!
— Ты заткнись там, белогвардейская шкура! — ответил ему юношеский шепелявый голос. — Народ восстал сам, чтобы стряхнуть цепи рабства! И избавиться от вас, эксплуататоров и угнетателей!
Человек-невидимка распутал узлы и горячо зашептал:
— Давайте отползем в тот угол.
И повлек куда-то вправо. А скандал между тем нарастал.
Михаил нащупал ворох мякины у стены и сел.
— Они же сейчас станут драться, — сказал он с тревогой. — Их следует остановить!
— Нет, не подерутся, — шепотом ответил человек-невидимка. — Они каждый в своем углу на привязи сидят. А раньше дрались… У продкомиссара зубов нет. А он юный совсем… Чем всю жизнь жевать будет?
— Поверьте мне, они больны! — горячо заговорил Михаил. — На медицинском языке это называется паранойя. Желание переустроить мир, навязчивое желание…
— Вы считаете, что мир наш так хорош, что его не нужно переустраивать? — изумился человек-невидимка. — Разве вы не замечаете, что творится вокруг вас?
— Нет, не замечаю, не вижу, — признался Михаил. — Вокруг нас тьма непроглядная. Я даже не вижу, с кем имею честь говорить…
— Ты кто, товарищ? Ты кто, товарищ? — по-прежнему бубнили из правого угла.
— Кто это говорит? — спросил Михаил.
— Человек, — отозвался невидимка. — Вернее, еще вчера был человек, а сегодня уже… Он никого не узнает, темно.
Стараясь не шуметь, Михаил пополз на четвереньках в правый угол.
— Ты кто? Кто ты? — испуганно забормотал человек. — Не подходи!
Михаил нащупал стену и прошел вдоль нее, подальше от всех. Он сел, стиснув руками виски, попытался отрешиться и забыть, вытравить из памяти зловещее слово — безумие.
Потом Михаил увидел сон, показавшийся ему бесконечным. Будто он не человек, а речной песок, мелкий и белый; и будто кто-то рассыпал, развеял его по полу и самому теперь никак не собраться. Он стал кричать, звать людей, чтобы его смели в кучку, но никто не слышал. И тогда он заплакал. Странность была не в самом сне, а в том, что он смотрел на этот песок откуда-то сверху и плакал.
Он и проснулся в слезах. Таращась на распахнутые двери подклета, длинно всхлипнул и встал. В разных углах уже переругивались: занимался новый день.
— Лекарь? Выходи! — послышалось из дверного проема.
Глаза к свету привыкали медленно, резь углублялась и уходила в мозг, слезы бежали ручьем. Михаил перешагнул порог. Свежий воздух и смолистый запах молодой листвы закружили голову; чувствуя легкое опьянение, он пошел вдоль заплота к церкви, на паперти которой стояло несколько военных. Завернув за угол, он резко остановился: на церковной площади были выстроены войска — человек двести или триста в новеньких гимнастерках и сапогах. Во главе строя развевалось красное знамя.
— Двигай, двигай, — поторопил конвоир. — Тебя ждут.
Робея от такого скопления людей, Михаил вышел к паперти и получил приказ стоять. Оглядевшись, он узнал вчерашнего военного в буденовке и рыжего паренька порученца.
— Смирно! — крикнул военный и, развернув лист бумаги, стал читать. — Именем мировой революции я, командующий Партизанской Республикой красного воинства Димитрий Мамухин, приговорил вражьего сына и предательского лазутчика за вторжение через границу к казни через смертную казнь путем зарубления саблей.
Он не понял смысла этих слов, но вздрогнул от мощного рева — ура! Однако военный поднял руку и крик разом опал.
— Но учитывая то, что в нашей республике нет лекарей, — продолжал командующий, — а Березин Михаил Михайлович хоть и вражий сын, но лекарь, я, командующий Партизанской Республикой красного воинства Мамухин Димитрий, приговорил помиловать его до особого моего распоряжения.
Воинство опять закричало — ура! — с прежним азартом, так что было не понять, что этим криком одобрялось. Михаил еще не успел ощутить ни дыхания смерти, ни восторга избавления от нее: все воспринималось как святская шутка ряженых.
— Подымись сюда! — распорядился Мамухин и поманил рукой.
Михаил взошел на паперть. Командующий был беспечен и благодушен, словно урядник после воскресной службы.
— Значит, Березин Андрюха тебе сродный брат будет? — спросил он.
. — Да… — сообразил Михаил. — Вы что-нибудь знаете о нем? Где он?
— А как же! — горделиво улыбнулся командующий. — Помню, он еще бесштанным бегал!.. Про Андрюху мы с тобой потом потолкуем. Стань в сторонку и гляди. Присутствовать будешь, полагается лекарю присутствовать.
Он хотел спросить, зачем, но увидел, что к паперти подвели возницу и еще какого-то тщедушного человечка бродяжного вида и ужасно оборванного, так что сквозь лохмотья виднелось синеватое тело. Командующий сделал торжественное лицо и стал читать новый приговор. И когда прозвучало имя возницы, Михаил замер в ожидании, однако прозвучало — помиловать! — и лишь конфисковать коня и бричку в пользу Республики. Возница вдруг низко поклонился всем, стоящим на паперти, затем — солдатам в строю и заплакал.
— Проводить его на заставу и выдворить! — распорядился командующий. — А ты, лекарь, видал этого человека? Что скажешь про его здоровье?
Командующий указывал на тщедушного в лохмотьях. Михаил пожал плечами.
— Я не знаю его…
— Да вы ж в амбаре вместе сидели!
— Сидели, сидели! — весело подтвердил оборвыш. — Я вам руки развязывал!
Узнать его было невозможно. Почему-то во мраке подклета человек-невидимка казался ему выше ростом и поблагороднее осанкой и видом.
— Сдается мне, больной он, на голову слабый, — предположил командующий. — Несет черт-те что.
— Он болен, да! — спохватился Михаил. — Душевное расстройство.
— Я совершенно здоров! — закричал оборвыш. — Какое вы имеете право записывать меня в дураки?!
— Ленька! Уведи его! — приказал командующий. — Нездоровые умом суду не подлежат.
Ленька слетел откуда-то с церкви и повел безумца по дороге, ведущей на заставу. А тем временем из амбара привели еще двух человек — взрослого мужчину сурового и независимого вида и молодого белокурого парня, круглолицего и краснощекого, эдакого пастушка с дудочкой, если бы лицо его не искажали пылающие гневом черные глаза. Михаил сразу узнал их, поскольку арестованных вели поодиночке, на веревках.
— Именем мировой революции, — начал командующий, на что белогвардеец плюнул в сторону паперти и отвернулся, — колчаковского недобитка казнить через смертную казнь на березах!
Грянуло мощное ура! — причем строй даже не шелохнулся, а лишь разинул рты, чтобы выпустить из себя торжествующий крик.
— А грабителя и мародера из вражьей партии Продотряда казнить сначала отрублением рук с последующим утоплением! — заключил командующий. — Но учитывая его прошлые заслуги в Пятой красной армии, заменить позорную смертную казнь простым расстрелом!
На площади опять заорали, и от этого рева Михаил словно опомнился.
— Их нельзя казнить! — закричал он. — Они больны! Они невменяемы! Я как врач протестую! Нельзя казнить!