Он сделал паузу, ждал, когда собеседник оценит дорогую и выстраданную мысль. Однако Михаил слушал его в глубокой задумчивости и очарованно следил за гуляющим по полу веретеном.
— Может, и ты мне другом станешь, — предположил командующий с тоскливой хрипотцой в голосе. — Комиссар так стал мне вроде брата. Мы с ним на Индию собирались идти. Добить хотели всех внутренних врагов и в поход…
— На Индию? — встрепенулся Михаил. — Зачем?
— Чтоб освободить угнетенный индийский народ от проклятого капитализма, — с достоинством и тоской произнес Мамухин. — И зажечь немеркнущий свет свободы великой Идеи мировой революции.
— Разве идея может светить? — невпопад спросил Михаил и тут же поправился. — Нет, идея мировой революции? Что же, революция должна светить вечно?
— Идея должна светить, — строго уточнил командующий. — Комиссар мой все про нее знал. И говорил хорошо… В тайны я тебя посвятить не могу, ты пока еще враг и вражий сын, но Идея еще вечнее солнца!
— Идея — это то, что придумано человеком! — возразил Михаил. — И что живет в его сознании. Вне человека идей не существует.
— А хрен тебе! — обрезал Мамухин. — Революционная существует. Она должна быть — во! — как кусок хлеба! Комиссар так говорил про нее: берешь в руки — имаешь вещь. Но за такой Идеей не шибко пойдут! — он погрозил пальцем. — Когда хлеба поешь, в сон тянет!.. Идея, она должна быть еще… Как это научно сказать? Забыл… Ну, в общем, по-нашему, немножко с придурью.
— Может, с романтикой? — подсказал Михаил.
— Нет, он как-то по-другому говорил, — отмахнулся командующий. — Чего-то похоже, но по‑другому… А зачем придурь-то нужна Идее? — он сощурился, придвинулся к собеседнику. — Чтоб человеку интересно было! Чтоб он не спать хотел, а мозгами шевелить! Ну-ка в России дай-ка Идею без придури? Пойдут за ней? Увидят ее немеркнущий свет? Хренушки!
— Тятя, горе нам будет, горе, — вмешалась пряха, глядя на нить. — Посмотри…
Командующий вскочил, замахал руками:
— Замолкни, дура! Накаркаешь!.. — и, согнав с лица возмущение, добавил: — Кругом предательство, кругом измена. Вот и дети родные… Горе, горе! А мне надо свет революции нести! Я для этого дела на свет появился!
— Тятенька, ну вот же оно, вот! — воскликнула дочь. — К нити приплетается, черное да горькое.
— Ты вроде лекарь, всякие болезни знаешь, — развел руками Мамухин. — Какая у нее?.. Мы тут казармы ставим, чтоб наладить поголовное обучение для дальнейших походов и триумфальных шествий, а она молотит — сгорят! Да кто посмеет зажечь-то?
— Сгорят, тятенька, — вздохнула пряха. — И дым черный к небу подымется!
— Вот что с нее возьмешь? — опечалился командующий. — Болеет. Ты, если лекарь, поглядел бы моих ребятишек? — вдруг попросил он. — Младший мой еще куда ни шло, в ангела играет. Он в детстве тонул и после на голову ослаб. А эта-то дурища! Будто раз на покосе увидела, как папоротник цветет. И будто надрала тех цветов и теперь все наперед знает, что будет… Вранье! Папоротник не цветет никогда, а что наперед будет и так известно — мировая революция… Погляди! Может, снадобья какого дать?
— Мировой революции не будет, — вставила пряха, отчего командующий подскочил и грохнул кулаками по столешнице. Картофелины подпрыгнули, скатились со стола и разбежались по темному полу как мыши.
А Михаил впился глазами в руки ее, тянущие нить пряжи, и ощутил колковатый озноб на затылке.
— Что же будет, сударыня? — тихо спросил он. — Что будет с миром?
— Не сметь! — рявкнул командующий. — Обоим молчать!
— Но вы же просили посмотреть вашу дочь! — растерялся Михаил.
— Посмотреть, но не разговаривать!
— Простите, тогда я не смогу ничем помочь…
«Пожалуй, она — единственный здесь здоровый человек, — подумал Михаил, глядя на пряху. — Или я тоже схожу с ума?..»
— Она тебе нагородит семь верст до небес, — проворчал командующий. — Ты только слушай… Говорят тебе, дурь на себя напустила! Дурь и надо лечить. Если есть снадобье — давай.
— Такого снадобья нет, — развел руками Михаил.
— Где-нибудь-то есть, поди? — усомнился командующий. — В Германии, допустим, или в Англии?
— Не знаю, может быть, и есть…
Командующий тяжело вздохнул, разжал кулаки.
— А если б не предали Идею, давно бы уж по всей Европе революция шагала, — мечтательно проговорил он. — К Америке б подходила… Я б сейчас спросил у тамошнего пролетарьята про лекарство — вмиг бы прислали, — он доверительно приблизился к Михаилу. — Думаешь, легко мне: я — вождь, а дети у меня навроде дураков? Нелегко…
Веретенце погуляло по избе, заглянуло за печь и вдруг подбежало к Михаилу, затанцевало у ног, будто живое, будто куда-то приглашало или что-то спросить хотело, но, так и не решившись, вернулось к пряхе.
— Замуж хотел ее отдать, — загоревал командующий. — Говорят, хорошо лечит… Кого ей только не приводил, да и многие сами сватались, в родню ко мне метили… Ни за кого не желает. Я б ей и принца добыл, но что граждане моей республики скажут? У революционного вождя зять — царский отпрыск?
— Только за принца пойду, — откликнулась пряха. — Дождусь и пойду.
— Слыхал? Что отцу отвечает?.. Конешно, если б принц был революционно настроенный алимент — другое дело. А младшему, Леньке, тоже. Тому ангелицу подавай! Где ее среди нынешних баб и девок сыщешь?
На сей раз веретенце подлетело и коснулось ноги Михаила. И так же мгновенно отпрянуло, смущенно закружилось, и Михаил понял, что это какой-то знак. Командующий не мог видеть знака, но вдруг насторожился, тревожно поглядел на обоих и засобирался.
— Пошли, дипломат! Ночевать в штабе будем.
Они вышли из избы. Пряха даже не обернулась, только веретенце ее проводило до порога и поклонилось вслед. Рыжий порученец — приемный сын командующего — ожидал их у дверей и без всякой команды последовал за ними тенью.
В штабе командующий определил Михаила в кладовую и, приказав спать, отправился проверять посты на заставе. Михаил выждал четверть часа и тихонько потянул дверь на себя — оказалось, не заперто. Он осторожно вышел в сени и, нашарив выход, шагнул на крыльцо. И тут же за его спиной вырос рыжий порученец.
— Куда? — спросил он еще ломким, подростковым голосом.
— Не спится, — замялся Михаил. — Хотел свежим воздухом подышать.
— Дышать можно, — разрешил порученец. — Со двора ни шагу.
— Благодарю вас.
Михаил спустился с крыльца и встал, опершись на забор. Ночь была теплая, тихая и даже немного душная. Возле ног что-то прошелестело, и Михаилу почудилось — веретенце. Он огляделся, но вокруг было пусто. «Боже, мне уже чудится, — он сжал голову руками. — Галлюцинации… Надо вызвать резкую боль».
Он закусил большой палец в суставе, стиснул зубы. Боль ударила в спинной мозг, он терпел.
Надо во что бы то ни стало сохранить здравый рассудок. Эталон рассудка. Положить его, как горящий уголек, в ладони, сжать и дуть, дышать на него, как дышат на замерзающего птенца. Терпеть боль и поддерживать горение. И потом вздуть пламя разума.
А если все не так? Все наоборот? Люди в своем уме, а он один — болен? Что, если эта гигантская работа по перестройке мира есть реальное логическое действо, новая ступень в совершенствовании разума, нормальное состояние бытия? Он же, врач, после пяти лет у операционного стола напрочь утратил связь с миром, безнадежно отстал и теперь лезет с суконным рылом в калашный ряд? Теперь ему все кажутся душевнобольными, а у человечества просто-напросто рождается новый разум, иное, неведомое доселе виденье мира…
«Но отчего же такая жестокость? — он разомкнул зубы и увидел на пальце кровь. — Неужели силы добра угасают и мир повернул назад, к мраку и дикости?.. Или рождение обязательно связано со страданием и кровью? Потом все будет хорошо…»
— Иди на место, — приказал порученец, прервав размышления. — Ступай вперед.
— Послушай, мальчик… — начал было Михаил, однако рыжий оборвал:
— Я — боец мировой революции! А не мальчик…
— Сколько же тебе лет?
Порученец надменно хмыкнул, сказал с вызовом:
— Тринадцать!
— Какой же ты боец… — вздохнул Михаил. — Ты еще ребенок.
Рыжий засмеялся и весело выматерился.
— Топай, вражий недобиток! Не то пощекочу вот штыком-то!
Михаил поднялся на крыльцо, но остановился перед дверью: за нею был черный, непроглядный мрак.
— Неужели тебе уже приходилось… убивать? — спросил он.
— А то как же! — хвастливо признался рыжий. — На что мне винтовка дадена?
— Кого же ты убивал?
— Нешто врагов у республики мало?.. — усмехнулся он и прикрикнул: — Ладно, двигай! Больно много знать хочешь!
Михаил шагнул через порог, в темноте, ощупью, отыскал вход в чулан и торопливо, с холодящим страхом, спрятался за дверью. Он поискал рукой по косяку, но запора изнутри не было.
— Безумие, — сказал он шепотом. — Безумие!
И сам испугался того, что сказал. Вдруг стало зябко, хотелось укрыться с головой, сделать себе норку, гнездышко и, затаившись там, греться своим дыханием. Он нашарил стену и вдруг наткнулся на плотные, суконные тюки, сложенные на полу. Один оказался развязанным, и Михаил вытащил какую-то одежину. Это оказалась грубая, солдатская шинель, причем старая, в дырах и резко пахнущая карболкой. Он разворошил початый тюк, угнездился и затих. Запах карболки, привычный и вездесущий, как-то незаметно успокоил его. Михаил зажмурился и сразу услышал слегка дребезжащий звук — будто веретенце прокатилось по полу. Он закусил палец, и боль приглушила призрачный шорох.
Он так и заснул, ощущая боль, и спал, пока не разжались зубы. Не открывая глаз, он почувствовал, что в чулане кто-то есть, причем совсем рядом, в изголовье. Михаил отвернул край шинели: лунный свет проникал сквозь зарешеченное оконце и казался необычно ярким.
— Кто здесь?
— Я, — отозвался низкий женский голос, и Михаил узнал пряху. — Все спят, не бойся.
Он запрокинул голову: лицо дочери командующего, окаймленное черным платком, бледнело в призрачном свете и напоминало лунное сияние.