итейской, не хотели.
Вся надежда Андрея Николаевича оставалась на внуков. А было их уже двенадцать душ. Коля — самый старший из них, сын Иванов, рос балбес балбесом среди послевоенной шпаны, однако обсыпалась с него шелуха, появился умишко — и парень, на глазах перерождаясь, потянулся к учебе. И историческое отделение пединститута выбрано было по настоянию Андрея Николаевича. Забрезжил свет перед ним: закончит Коля институт и поедут они вместе учительствовать на свою родину. Дед и внук в одной школе, с одними детьми…
Приехали. Внук милиционер, дед крестьянствует.
Андрей Николаевич размешал угли в каменке, вытащил и сунул в ведро с водой недотлевшую головню, затем поддал, чтобы выгнать остатки угара, и пошел собираться в баню.
Временно, на период паспортизации…
А если, как и у него, надолго? Навсегда?..
Париться начинали по всем правилам, с разминки, с разогрева, от третьего пота, когда задышит тело и запросит жара. Внук давно втянулся в норму деда, хотя изредка покрякивал и похваливал дедово сердце. Он не знал, что когда-то мучила это сердце грудная жаба, которая не то что банного пара, а и комнатной духоты не могла терпеть. Дед в бане был диктатором, хотя Коля все время повторял, что в пределах бани все равны. Андрей Николаевич ложился на полок и командовал:
— Поддай!
Коля опрокидывал ковш на каменку, предварительно заперев двери на крюк, надев шапку и рукавицы, брал два веника и начинал работать. В стене на уровне полка была прорезана специальная дыра. Когда голова не терпела, дед вынимал затычку и высовывал голову на улицу. И тогда казалось, что тело горит в аду, а голова тем временем находится в раю. Потом дед укладывал внука, заставляя голову держать в холоде, и начинал парить.
После первой ходки они вывалились в предбанник, растянулись на полу возле ведра с квасом. Отпыхались, попили, пришли в себя.
— Слушай, дед, ты когда последний раз в монастыре бывал? — вдруг спросил Коля.
— В каком?
— Да в этом, — кивнул внук. — Где лагерь был.
— В тридцать третьем, — сказал Андрей Николаевич.
— Да нет. — Коля сел, привалившись к стенке. — Вот уже, когда сюда переехали…
— Не бывал, — бросил дед. — Мне в Березине места хватает.
— Понимаешь, тут один старик ко мне пришел, — начал внук. — И хорошую идею подал. Музей там организовать, в монастыре. Я в тот же день пошел, посмотрел… Страшно там. Бараки эти, крыши провалились, травища кругом нетоптаная. А в соборе еще фрески видно, и копоть черная, пыль… И ни души. Только голуби под сводом трепещутся. На улице ветер, в монастыре же ни одна травинка не шелохнется. Какой-то страшный покой.
— Ну?
— Я подумал, может, правда, сделать музей? Только ничего там не делать, а так и оставить, как есть. — Внук смотрел на деда, но тот лежал лицом вниз, уткнувшись головой в веник. — Чтобы бараки, колючая проволока. И трава… Чтобы ничего не менять. Как, дед?
— Никак, — буркнул Андрей Николаевич. — Попробуй — увидишь.
— Я попробовал, — не сразу признался Коля, — В райком ходил.
— Коля, в твои годы уже нельзя быть таким дураком, — сказал дед. — Что я терпеть не могу в вашем поколении, так это самоуверенность при простоте ума.
— Примерно так, — согласился внук. — Ты, дед, правильно заметил. Я туда пошел дураком, а вышел умным.
— Слава Богу…
— Но боюсь, что теперь туда загонят бульдозер и все выгребут, — сообщил Коля. — И бараки, и траву…
— Выгребут, — определенно сказал Андрей Николаевич. — Пока ты паришься и чаи с дедом распиваешь.
— Без меня былинки не сорвут, — с некоторым удовольствием заявил внук. — Я ворота запер на два замка и опломбировал. И аншлаг выставил: собственность МВД. Ну и слух запустили, будто снова тюрьма будет.
— Накаркаешь…
— Тут все средства хороши, — отпарировал Коля. — Времени слишком мало. Берег моет здорово. Через три-четыре года может и собор навернуться.
— Что ты говоришь? — Андрей Николаевич подскочил. — Да там же не мыло никогда!
— Не знаю, — пожал плечами внук. — Теперь берег валится по метру в год, а то и больше.
— Вот как, — задумчиво произнес дед. Коля напрягся, потянулся к деду.
— Что с тобой?!
— Ничего…
— Но у тебя лицо страшное!
Андрей Николаевич зачерпнул квасу, выпил и остатки полил себе на голову.
— Перепарились немного, — отфыркиваясь, объяснил он. — Или угар остался…
Внук сдернул с гвоздя брюки, достал папиросы и закурил. Смотрел внимательно, тянул враз повлажневший табак и не верил.
— Что в райкоме сказали? — спросил дед.
— Дорого, сказали, музей этот обойдется, — пояснил Коля. — Денег таких нет. Надо строить материальную базу коммунизма.
— Потом он дороже обойдется, — сдержанно проговорил Андрей Николаевич. — Не сказать и во сколько…
— Ты что имеешь в виду? ..
— Ничего, — бросил дед. — Дорого встанет, и все. Пошли!
Не дожидаясь внука, дед распахнул дверь и нырнул в огненный жар.
— Поддай!
Коля молча зачерпнул кипятка, изловчился, чтобы не ошпарило, и выплеснул на каменку. Нити черной сажи под потолком закружились вихрем, прильнули к закоптелым доскам, словно кошачья шерсть. Коля взял было часы с подоконника, но отдернул руку: накалились.
— Не баня, а карибский кризис, — буркнул он. — Вроде переборщили.
— Терпи, — сказал дед. — Кстати, что там, на Кубе-то?
— На Кубе революция. Американцы душат, наши, как всегда, помогают, — без интереса сообщил Коля.
— Значит, она все-таки жива, — медленно проговорил дед. — Жива, зараза…
— Кто? — спросил внук, натягивая шапку.
— Кто-кто! — неожиданно разгневался Андрей Николаевич. — Мировая революция, вот кто!
Внук присвистнул, хотел съязвить, уже и губы сложились в усмешке, но, видно, передумал. Он забрался на полок, сел рядом с дедом и поболтал ногами.
— Послушай, дед, — неторопливо начал он. — Ты все время темнишь, все время себе на уме. Но со мной-то, в бане, можно говорить откровенно? Или ты меня презираешь, что я в органы попал?.. Кончай темнить, а?
— Что я тебе натемнил? — проворчал дед, укладываясь на полке. — Поддавай!
— Погоди, дед, — миролюбиво сказал Коля. — Не обижайся. Допустим, что ты делал в женском монастыре в тридцать третьем?
— В тюрьме сидел, — буркнул Андрей Николаевич. — Что я всю жизнь делал?
— Вот видишь, когда признался!
— А ты меня раньше не допрашивал! Это сейчас научился…
— Мог бы и сам рассказать, без допросов, — обиделся внук. — Теперь все можно говорить! И газеты обо всем пишут!
— Обо всем ли, Коля? — Дед поправил веник под головой и повернул лицо к внуку. — Ты же закончил историческое отделение. Тебя пять лет чему учили? Кроме диалектического материализма?.. Истории учили. Так ты должен мыслить исторически, а не так, как тебе подают мысль: обсосанную и прилизанную. Учись, раз не выучился!
— Кто же меня учить будет?
— Жизнь научит, мордой об лавку.
— Научит, — согласился Коля. — А ты — не жизнь? Что тебе стоило сказать, что и в монастыре сидел?
— Я и сидел-то там — месяц, — отмахнулся дед. — Забыл уже…
— Врешь, не забыл! — подхватил внук. — Ты ничего не забыл, я же вижу. Я даже вижу, когда ты вспоминаешь. У тебя все на лице написано, когда ты думаешь.
— Прозорливый, — заворчал Андрей Николаевич. — Один такой прозорливый по фамилии Недоливко сотнями на тот свет отправлял. Тоже говорил — насквозь вижу.
— Оставь мою службу в покое, — попросил Коля. — Я и сам не рад… В конце концов, я там временно. Да и паспорта крестьянам давать — это кое-что значит. Дело знаменательное и символическое.
— Это так, символическое, — пробубнил дед. — Теперь вся Советская власть только на бумажке.
— Да я знаю, — засмеялся Коля. — Ты старый антисоветчик. Только паспорт — это, по крайней мере, свобода передвижения. Маленькая, но свобода.
— Я антисоветчик? — Дед сел. — Я за Советскую власть воевал!
— Это мне известно. Ты скажи про другое…
— Ничего тебе не известно! — Андрей Николаевич спрыгнул с полка и пошел в предбанник, так и не допарившись. Внук снял шапку, сбросил рукавицы и потащился следом.
— Ты обижаешься, как девушка, — сказал он, подождав, когда дед напьется и чуть успокоится.
— Потому что у тебя милицейские замашки! — отрезал дед. — Даже не милицейские, а НКВД.
— Я же пошутил!
— Молодец…
— Ну, прости, дед… — затянул Коля. — Времена и в самом деле изменились. Двадцатый съезд же был…
— Изменились времена. — Андрей Николаевич утерся полотенцем. — Дед по лагерям, внук в милиции. Пожалуй, кое-что изменилось. Только не пойму пока, в какую сторону… Советской власти как не было, так и нет.
— За что же ты воевал?
— Но не за эту, — отрезал дед. — За эту я сидел.
Коля подсел поближе, приобняв деда, примиряюще потискал его сухое, жилистое плечо.
— Вот видишь… А нас не учили, какая та, какая эта. Мы только одного вождя вырвали из учебников и все. Остальное по-старому.
— И хорошо, — проворчал и сгорбился Андрей Николаевич. — Поживите пока так, дальше видно будет.
— Чего хорошего? — серьезно спросил Коля. — Я же чувствую… А вы на самом деле темните. Тот старик, что из-за монастыря приходил, тоже какой-то… Будто все верно говорит, а что-то недоговаривает.
— Он есаульский? — слегка оживился дед.
— Вроде бы… Пенсионер.
— Как фамилия?
— Не сказал, — пожал плечами внук. — Его дедом зовут. Все дед да дед. Говорят, у милиции отирается. Только я узнал. Деревнин его фамилия.
— Деревнин, — спокойно повторил Андрей Николаевич. — Знакомый человек… Ты бы, Коля, похлопотал, чтоб мне в школе разрешили работать. Я же в лагерях работал… Зима начнется, что буду делать?
— Ко мне на зиму, — предложил Коля. — У меня вагончик теплый.
— А ты мне допросы устраивать начнешь?
— Постепенно сам расскажешь, — усмехнулся он. — Зимние вечера длинные. Сядем рядком, поговорим ладком…
— Не дождешься.