самого дед канул в Лету в тридцать восьмом году? Что могло быть, если ему теперь, спустя столько времени, приходится ломать голову над преступлениями таких людей? Чтобы не возмущать рабочее население города, чтобы сохранять его трудовую направленность и заботиться о благосостоянии народа, теперь придется тратить миллионы рублей на никому не нужный монастырь. Конечно, в комитете партии подобного расхода городских средств не одобрят, станут допытываться, зачем Кирюку понадобилась развалина, когда лучше на эти денежки отгрохать новый кинотеатр или даже музей. И придется рассказывать там про ямы… Безусловно придется, каждый рубль на счету. А расскажешь, так к тебе сразу изменится отношение. Да, он, нефтеградский секретарь, не виноват, что на его территории обнаружились ямы. И никто не обвинит, но обязательно станут думать: почему этих ям ни у кого нет, а у Кирюка они выплыли? Может, в его епархии и еще есть какие-то неожиданности и недоработки? Может, к нему комиссию послать и проверить все хорошенько? А то, что иссякает нефтяной поток, хотя по всем прогнозам не должен бы иссякать, ибо запасы несметные, какова роль Первого в этом деле? С человеческими костями шутки плохи, а с нефтью еще хуже! Если имеется в работе одна щербинка, то найдут и другую…
Ко всему прочему, о ямах наверняка заговорят на Западе, — к Нефтеграду внимание приковано международными договорами о поставках! — появятся памфлеты, дескать, они из человеческих костей качают черное золото…
Нет, Кирюк не виноват, что ямы вскроются, но все это — политика. Сейчас судить трудно, кто там в монастыре закопан, чья кровь пролилась; известно одно — костей не должно быть. За спокойствие среди населения, за его веру в чистоту революционных помыслов отвечает он, Кирюк, и никто больше. Потому что это дело духа.
Если ему сейчас не принять единственно верного решения, скандала вокруг монастыря и впрямь не миновать. Комитет партии спросит с него, потому что еще строже спросят с комитета в ЦК. Не будет правильного решения на месте — Кирюк поставит под удар не только себя. Сам — ладно, есть диплом химика-технолога, а слышно, вот-вот начнут строительство химкомбината на местном сырье. Но если он, Кирюк, поставит под удар ЦК и партию в целом?..
Руководитель нового типа, знал и верил Кирюк, это человек государственного мышления.
На следующий день утром он принял решение и собрался было поехать к Чингизу Азизовичу, однако
позвонила его секретарша — опять новенькая (спросить бы для начала за секретарш на бюро!) — и переключила телефон на «хозяина». Чингиз сам звонил чрезвычайно редко, при исключительных обстоятельствах, и звонок его насторожил Кирюка. Тем более по голосу стало ясно, что генеральный непривычно взволнован и не может скрыть радости.
— Купол хочу будить! — сообщил он. — Совещание провожу. Приезжай!
— Я занят, — холодновато и даже дерзко сказал Кирюк.
— Как — занят? Почему — занят! — возмутился Чингиз. — Я Купол знаю, как будить, как нефть стране давать — ты занят!
Пришлось согласиться: пока спрашивают за нефть, не за ямы…
Совещание длилось около часа. Академик приготовил для Купола меры конкретные и решительные: в скважины, на которых прекратился самоизлив, опускали заряды большой мощности, чтобы торпедировать нефтеносные пласты, да не просто чтобы возбудить нефтеотдачу, а как бы встряхнуть весь Купол, расшевелить его нутро, выбить все пробки, сдерживающие добычу.
— Землю будить буду! — заявил Чингиз. — Уснула земля! Люди здесь спали, и она спит, не желает работать. Не желает — заставим!
Сам академик был человеком все-таки честным и добросовестным. Ему было стыдно, что нефти оказалось много меньше, чем предполагалось, и потому он работал лихорадочно и смело. И если Чингиз сидел на совещании при трех звездах на груди, то академик не надел ни одной и на пиджаке его скромно синел вузовский ромб, как у молодого специалиста-первогодка.
Подземный взрыв планировался через три дня, поэтому все причастные к нему неимоверно спешили. Обстановка напоминала канун великого сражения.
Кирюк подождал, когда генеральный останется в одиночестве. Он не хотел спешить, тем более посвящать Чингиза в свои замыслы: вопросы, касаемые духа, принадлежали партии.
— Можно получить полный комплект сантехники на две девятиэтажки, — сказал Первый. — Почти даром.
У генерального не дрогнул ни один мускул, хотя он-то знал, как туго с оборудованием.
— Что просят? — спросил он без интереса.
— Девять тонн плавиковой кислоты, — ответил Кирюк.
— Какой кислоты? Я кислоты не знаю. Где взять? Скажи?
— Она у вас имеется, — отмахнулся Кирюк, чувствуя, как Чингиз крепнет духом и положением. — С ее помощью измеряют искривление скважин. Это единственная кислота, которая даже стекло разъедает.
Последнее Кирюк сказал напрасно — Чингиз что-то заподозрил.
— Зачем стекло разъедает? Кто просит?
— По условиям договора назвать заказчика не могу, — мягко объяснил Первый. — Это не моя тайна.
— Правильно! — вдруг похвалил Чингиз. — Меньше нос суешь в чужие дела — долго с носом ходишь. Ты будешь хороший хозяйственник, умный.
Он вызвал начальника управления по снабжению и назвал, что требуется. Причем в лицо ему не глядел — куда-то в пол и пристукивал ладонью по столу.
— На год получаем всего сто килограмм, — на память сказал начальник.
— Девять тонн дай, — распорядился генеральный тем самым тоном, после которого уже нельзя было возражать. — Через три дня.
Кирюк знал, что кислота будет именно через три дня: у Чингиза можно было поучиться работать с подчиненными.
В присутствии посторонних, а тем более официальной власти, ему уже не отказывали ни в чем. Чингиз на глазах учил Первого исполнительности.
— Еще чего надо? — спросил генеральный.
— Больше пока ничего, — ответил Кирюк.
Оставаться дольше в кабинете Чингиза было не положено. Первый взял папочку и вышел.
Два комплекта оборудования у Кирюка были и лежали на складе стройтреста. О них знали всего два человека в Нефтеграде: один был сам Первый, другой — бригадир шабашной бригады, привезший это самое оборудование в обмен на заготовку строевого леса для Казахстана. А что отдаст за кислоту Чингиз, Кирюка уже не волновало.
Он вернулся в горком и позвонил командиру строительного батальона, расквартированного в бараках Нефтеграда.
— Через три дня утром отправь в мое распоряжение десять солдат и сержанта, — распорядился Первый.
— Слушаюсь! — отчеканил комбат. Он дослуживал последний год и по выходе в отставку просил оставить его в Нефтеграде начальником стройуправления.
— Чтобы шестеро имели водительские удостоверения, — продолжал Кирюк. — И чтобы все желательно были выходцами из Средней Азии.
— А они у меня все оттуда! — добродушно засмеялся в трубку комбат. — По-русски ни бельмеса.
Он положил трубку и пометил в календаре, перечеркнув дату крестиком. Увидел фамилию — Березин, подумал, поставил несколько вопросительных знаков, затем несколько раз зачеркнул ее и отбросил ручку. Можно было спокойно заниматься текущими делами.
Первый день Деревнин отсидел дома безвылазно. Никто не приходил за ним, никто не звонил в двери и не кричал под окнами. Несколько поуспокоившись, он вышел ночью прогуляться и незаметно дошел до монастыря: ни на берегу, ни на воде никакой техники не было, и стройматериалов тоже не видать. Деревнин потрогал масленый замок на калитке, походил возле и вернулся домой. Если бы Кирюк задумал устроить ему травлю, то уже бы это чувствовалось. В конце концов, Первый с его расчетом и холодным умом пошел бы в лобовую. Что ему терять? Наоборот, выиграет: завоюет славу честности, гласности и доверие народа в результате.
На второй день к вечеру Деревнин прихватил удочки, сел в лодку и поплыл к монастырю. До поздней ночи он просидел на другом берегу, не зажигая костерка, чтобы не слепить самого себя, однако у обители так никто и не появился. Но ведь должны же сначала пустить хотя бы изыскателей, чтобы промерить берег, рассчитать и придумать защиту от размыва! Что они не шевелятся? Или пошло по инстанциям до самой Москвы? И все ждут теперь, что оттуда придет? Деревнин решил пропустить один день и поплыл в следующий раз в обед. Заранее накопал червей, взял с собой «тормозок» — пару яиц и хлеб, и решил все-таки поудить, чтобы не терять напрасно время. Подплывая к монастырю, он вдруг увидел, что на самом гребне обрыва сидят солдаты и что-то едят из котелков, а за их спинами, во дворе, стоят трактора с буровыми шнеками и машины с цистернами, что поливают центральную асфальтированную улицу Нефтеграда.
«Начали! — про себя воскликнул Деревнин. — Зашевелились, сволочи! Ишь, сколько техники нагнали…»
— Ака! Ака! — закричали солдаты, завидев Деревнина. — Рыба дай! Дай рыба! Тушенка — на, рыба дай! Баба-а-ай!
Деревнин, не глядя на них, проплыл мимо и прибился к противоположной стороне, спрятав лодку в кустах. Он забыл об удочках и, умостившись на песке среди хвощеватого, прогонистого тальника, стал наблюдать за солдатами. От волнения Деревнин стал заплетать таловые прутья в косу, затем достал ножик и, нарезав их, подумал, не сплести ли корзину. Плести он не умел, зато видел, как это делают: заключенные скуки ради чего только не вытворяли. Он согнул пучок прутьев и, срезая их, вспомнил пословицу: «Мужик как тальник — его рубят, а он все растет». И верно замечено. Сколько ни руби таловый куст, он все цел. И когда только нарастать успевает?
Солдаты пообедали, завели технику и начали гудеть. Что там делалось, было не видно из-за травы и бараков, но сизоватый дым выбивался из-под крыши конюшни на хоздворе. Потом дергались поливалки, переезжая с места на место: одним словом, скучно работали и совсем непонятно, зачем катались по двору. Деревнин начал одну корзину, другую, но все портил, тальниковая лоза ломалась, кривилась, и получались какие-то уроды, а не корзины. Он забросил это занятие и тогда стал ковыряться в песке: рукам обязательно что-то хотелось делать.