— Вот я тебя и нашла, — сказала мать Мелитина.
— Маменька, — повторил Андрей, улыбаясь.
Клин выбили, и народ, словно камнепад, посыпался с площадок на землю. Задние напирали, передние не успевали перебирать ногами и падали с подножек, расползались в стороны, чтобы не топтали. Хохот и веселье на снегу напоминали гулянку на светлый праздник масленицы. Только вот одеты были бесцветно: серые ватники, суконные шапки, и смеялись сквозь серую усталость на лицах.
— Вижу, успокоилась душа твоя. — Мать Мелитина сняла шапчонку с сына, погладила рукой стриженную наголо, колючую голову. — Достанет ли силы понести крест?
— Достанет, — проронил он. — Я, маменька, теперь в школе работаю. Детей учу. Ты помнишь, я учитель.
Люди разошлись, и опустевший трамвай зазвонил, заскрежетал колесами по мерзлым рельсам, и сноп голубых искр окропил снег. Сенбернар вздыбил шерсть на загривке, зарычал и обнюхал место, где растворился огонь, заскулил с щенячьей беспомощностью.
— Я тебя ждал, — признался Андрей. — Мне было так плохо…
— Знаю, сынок, не говори. — Она дотронулась до его сухих, обветренных губ. — Но тебе и сейчас тревожно. Ты плачешь по ночам. Что тебя мучает?
— Скажу! — Глаза его поблекли. — У нас есть время. Трамвай развернется на кольце, и мы поедем. Назад он идет тихо, и мы успеем поговорить.
— Хорошо, Сашенька, — согласилась мать Мелитина, поглаживая пальцами шрам на лице сына.
— Я Андрей, маменька, — проговорил он. — Андрей… Вот же шрам.
— Разве ты не брал имя брата? — спросила она. — Ты ведь просил у меня позволения.
— Брал… — признался Андрей. — И позволения просил. Я с его именем встал на ноги. А пошел со своим. Саша мне подняться помог. Он меня будто заслонил и избавил от чужой воли. Теперь я сам пойду. Только ты прости меня, мама, что потревожил покой брата.
— У брата прощения проси, — посоветовала мать Мелитина. — Да он тебя простил. Он знает больше, чем мы с тобой. Беседуй с ним чаще, разговаривай. Он услышит тебя. Это я глухая и слепая. Ему же все ведомо и зримо. Верь брату и слушайся каждого слова его.
— Как же я услышу? — спросил Андрей. — Что мне нужно сделать?
— А что ты делал, когда желал пути? Когда хотел веры?.. Держись теперь за эту ниточку и зови к себе брата. Он тебя не оставит и поможет нести крест. Он умер мучеником, а души их помогают жить живым. Открой глаза свои и погляди, сколько Ангелов над тобою. Тебе казалось, ты один на земле остался, сиротою живешь. Нет! Всмотрись — и увидишь, что над головою не только одни черные птицы. Вся твоя родова, и все твои заступники. За какое дело бы ни взялся ты — воевать ли, детей ли учить — они с тобой. И старший среди них — твой брат, который и света не видел еще, и имени которому пока нет.
— О чем ты говоришь, маменька? — испугался Андрей.
Трамвай покатился по кольцу и, осыпая землю огнем, загрохотал к остановке.
— Говорю, о чем мне известно, что открылось, — твердо проговорила мать Мелитина. — Ты же слушай… Весь Род над тобою собрался. Те, кто жил, и те, кто не жил. И горе им всем, когда ты не ведаешь, что творишь, но радость, если на путь встал. А потому помни всегда о Роде своем, помни: ты его посланник на земле.
— У меня же есть дети, маменька! — взволновался Андрей. — Иван, Петр, Люба… Я тебе все-все расскажу!
— Хорошо, сынок, что есть дети, — перебила мать Мелитина, будто ей было и неинтересно знать о внуках своих. — Но есть и ты! Ты старший нынче на земле. Дети твои и внуки за тобой пойдут. А потому держать тебе ответ перед теми, кто за тобой, и перед теми, кто еще не родился.
— Знаю, маменька! — закричал Андреи сквозь трамвайный грохот. — Я знаю теперь, кто я! Знаю! Я заложник! Заложник, маменька! За всех, кто был и будет. За Оленьку, за брата, за детей. И за тебя! И пока я в заложниках, с вами ничего не случится. Мне хорошо, маменька! — Он засмеялся. — Вот они, мои Леса! А я искал, искал… И до смерти останусь заложником! Не отнимут! Не лишат!
— Я рада, рада, что утешилась душа твоя! — призналась мать Мелитина. — Ступай, ступай с Богом!
То ли не расслышат! Андрей, то ли хотел еще что-то спросить — иссохшие его пальцы ловили руки матери, а в глазах стояла печальная надежда, — однако не успел. Трамвай резко затормозил, и покореженная людьми дверь отворилась, обнажив темное чрево вагона. Сенбернар бился у самых ног, будто хотел оттолкнуть мать от сына.
— Чего, приглашения ждете? — окликнула их кондукторша с брезентовой денежной сумкой на впалой груди.
— Идем, мама! — позвал Андрей и, наконец, поймав руку матери, повлек ее за собой. — Мне нельзя опаздывать! Другой трамвай будет через час.
Андрей подсадил ее на площадку, и в этот миг сенбернар сделал прыжок и очутился возле кондукторши. Та испуганно отпрянула, и билетная катушка, вылетев из руки, покатилась, разматываясь, по вагону. Андрей наклонился за ней, однако катушка убегала из рук, словно живая.
— Хулиганство! — опомнившись, закричала кондукторша. — А ну-ка уматывайте вместе с собакой!
Андрей подхватил катушку билетов, начал сматывать ее, торопливо забормотал:
— Простите, простите, ради Бога…
Мать Мелитина стояла у двери, опустив голову, а сенбернар лизал ей руки. Кондукторша выхватила катушку у Андрея, выпалила гневно:
— С собаками проезд воспрещен! Выметайтесь!
— Не гони нас, голубушка, — попросила мать Мелитина. — Я сыночка вот нашла…
И тут же замолкла: слова ее взбесили кондукторшу.
— Не положено! Вам русским языком сказано! Не то милицию вызову!.. Господи, ни днем, ни ночью от вас покоя нету! Понавезли сибулонцев проклятых!
Сенбернар выскочил на улицу с виновато потупленной головой.
— А мы с тобой пешком пойдем, сынок, — сказала мать Мелитина. — Недалеко тут… На ходу и поговорим.
— Мне нельзя опаздывать, мама! — взмолился Андрей. — У меня отнимут пропуск… Не пустят в школу!
— Тогда поезжай. — Мать Мелитина обласкала его взглядом. — Поезжай с Богом. И помни, что сказано было.
Андрей бросился за ней, удержал на ступенях.
— Но я не успел сказать!.. Дети у меня, маменька, семья… Они в ссылке, в Михайловке! В Северном Казахстане, на Ишиме… Помоги им выжить, маменька! Помоги, пока я здесь… У меня душа разрывается! Помоги! Пропадут!..
— Очисти вагон! — требовала кондукторша, комкая билеты. — Даю отход!
— Помогу, езжай. — Мать Мелитина поцеловала Андрея в лоб и сошла на землю. — Я за тебя спокойна. Только помни…
Дверь с грохотом затворилась. Андрей метнулся к окну, побежал по вагону, набирающему скорость.
Мать Мелитину осыпало синими искрами.
— Как же ты?.. — по движению губ Андрея угадала она. — Как ты живешь?..
Сенбернар рыл лапами снег и щерился на этот мертвый холодный огонь…
25. В ГОД 1970…
С осени Андрей Николаевич еще надеялся и верил, что внук приедет. Перебесится, перемелет обиду и явится вместе с женой и сыном, чтобы ублажить деда. Все-таки березинская порода: как бы ни разошлись во взглядах, а родная кровь потянет и приведет к миру. Ведь когда-то с братом Сашей вон как далеко расходились, казалось, вовек пути не сойдутся, но после размолвки лишь теснее жались друг к другу и делили по-братски одну-единственную долю. Да если рассудить, то не обида встала между ними тогда на холме — человек, ищущий прощения. И теперь этот человек, наверное, стоит перед Колиными глазами и молит — прости, прости меня! Он убийца, палач, некогда хладнокровный зверь в образе человеческом. Наверное, он таким и останется до самой смерти; скорее всего, ему и не важно, вымолит ли он прощение себе хотя бы у одного человека на этом свете, прежде чем встать перед Судией. Простить его надо ныне живущим! А этого как раз и не может понять Коля, и ему видится благородство в своей сердечной твердости. Но с кем он взялся тягаться, неразумный! Чье сердце скорее изгложет злоба? Какое ей больше по зубам: каленое в чужой крови или по-юношески горячее от собственной? Неужели нужно пройти дорогу длиною в целую жизнь, чтобы лишь к концу ее понять такую простую истину: зло тем и живо, что стремится к размножению, подобно чертополоху, занимающему каждый кусочек невозделанной земли. А как заполонит он пустыри, наберет семенную силу — тут и пашне несдобровать. И рядится сорная трава под хлебный колос… Неужели одна из истин, еще Христом заповеданная — непротивление злу насилием, — открывается лишь к смерти, когда пройден полный Круг? Неужели, пока человек идет по этому Кругу, ему недоступен высший смысл заповеди и он так и будет воспринимать только ее внешнюю суть? И чаще отрицать в своей слепоте. Ведь посмотришь на иное болото — грязь, топь, гниль да тяжелый, смрадный дух, и невдомек, что именно из этого болота берет начало Великая Река с чистейшей, святой водой…
Прощать! Прощать, ибо прощение зла — это как крестное знамение для нечистой силы. Почему же Коля не может понять, что любой палач — будь он живым или мертвым! — только того и жаждет, чтобы его ненавидели, пока ходит по земле, и предавали анафеме память о нем после смерти. Таким образом он стремится к вечности! И сеет, сеет черное семя! А там, где ненавистью сдобрена земля, только зло взойдет…
Думая так, Андрей Николаевич все-таки ждал внука и накануне выходных дней метался от окна к окну: не загудит ли машина, буксуя по грязной улице, не покажется ли милицейская шинель среди одетых в кожушки и ватники колхозников, бредущих с работы. После распутицы, когда застыла хлябь и снег прикрыл бесстыдство изнасилованной тракторами земли, Андрей Николаевич снова стал приходить на холм и ходил, пока не намело сугробов на пути. Со стороны Нефтеграда ехали грузовики, конные подводы, изредка пролетали вертолеты, и Андрей Николаевич на всякий случай всем махал рукой. Вместо Коли он дождался долгой, в две недели, пурги, а когда посветлело, выбрался из дома и не смог открыть калитку, зажатую сугробом. После метели навалились парные морозы, залившие окна толстым, молочным льдом — ни щелки, ни глазка в свет Божий, а потом снова заметелило, и гулкий серый ветер довершил дело: Андрей Николаевич однажды утром потолкал дверь, но ее словно подперли снаружи. Поначалу расстроился и хотел было выйти на улицу через завозню на повети, давным-давно забитую на самоковные гвозди, однако невольное это затворничество навеяло тих