ки, в «послушники» скорбного монастыря! А надо высидеть перед «игуменом», выслушать, и только тогда ему передадут больного. Иначе не выручить деда! Хуже того, войдут санитары, принесут рубаху с длинными рукавами…
— Скажите, вы верующий человек? — вдруг спросил главврач.
— Нет… — неуверенно проронил Николай. — Я член партии.
— Наверное, у вас семья религиозная?
— Что вы, нет, — теряясь в догадках, выдавил Николай и непроизвольно поерзал на стуле.
— А сам Андрей Николаевич… больной… он верующий? — напирал «игумен», уставившись немигающими глазами.
Николай опять поерзал — все хотелось сесть удобнее, но вспомнил, что излишние и однообразные движения — признак психических нарушений. Он замер в неудобной позе и так же неловко ответил:
— Возможно… Хотя, нет, он никогда не молился…
— Это не обязательно.
— Тогда не знаю. — Николай помотал головой и оживился. — Его мать была монашкой. Монахиней! И брат…
— Ну вот, а вы говорите. — «Игумен» откинулся на спинку стула, но так, словно боялся растрясти свою голову. — Тогда многое становится понятным.
— Нет-нет, — запротестовал Николай. — Брат погиб в гражданскую, а с матерью дед виделся последний раз… кажется, до войны.
— Хорошо, — не дослушал главврач. — Что такое — эшелон смерти?
— Был такой эшелон. — Николай потрепал край белой скатерти, но тут же сцепил руки на коленях. — Вроде тюрьмы на колесах. Дед попал в него на гражданской.
— Вот как, — слегка приподнял брови главврач. О чем думал этот человек, понять было невозможно.
— Скажите, — осмелел Николай. — Как он попал к вам?
— Обычным путем, обычным, — думая о своем, проронил «игумен». — Доставили с площади трех вокзалов. Прямо скажем, в плачевном состоянии. Навязчивые идеи на религиозной почве, потеря ориентации в пространстве и времени… Мы его подлечили, но требуется контроль… Говорите, эшелон смерти был?
— Был… — Николай отчего-то несколько раз дернул плечами.
— А где он сейчас, не знаете? Куда его могли поставить?
— Где? — изумился Николай. — Н-не знаю… Должно быть, сломался, износился….
— Да, жаль, — как-то неопределенно отозвался «игумен» и, не глядя, подписал бумажку, подал Николаю. — Санитары вам выдадут. Следите, чтобы пил таблетки. И во всем соглашайтесь с ним!
Николай спрятал бумажку и почему-то задом попятился к двери.
В коридоре, похожем на тюремный, дежурили два санитара в белых халатах. Похоже, братский корпус недавно отремонтировали, но свежая известь успела пожелтеть, таким же цветом отливали пол, рамы и затворенные двери келий. Даже лица дюжих санитаров — все было охвачено желтизной. Николай подал бумажку, и пока страж разбирал написанное в ней, почему-то непроизвольно потянуло заглянуть в волчок ближней двери. То был не простой тюремный волчок, а вполне привычный дверной глазок, отдаляющий пространство, как если бы смотреть в бинокль с обратной стороны. Неуправляемое и неуместное любопытство будоражило душу. Что там, за дверью? Кто? Какие они?.. Страстное это влечение обесцветило даже предстоящий миг встречи с дедом. Миг, к которому готовился всю дорогу и не однажды мысленно пережил.
Видимо, в келье горел яркий свет: сквозь стеклышко заманчивого зрачка пробивался тонкий луч…
— Да уж глянь, глянь, чего там, — произнес скучающий санитар и зевнул с ревом. — Может, чего интересного увидишь.
Тем временем другой санитар отворил одну из дверей и, заслонив собою проем, меланхолично позвал:
— Эй, дедушка Мазай, выходи…
Из кельи не донеслось ни звука. Николай заглянул через плечо санитара: человек десять больных сидело и лежало на узких кроватях, а один нервно расхаживал между ними, сцепив руки на стриженом затылке. Сивобородый старик медленно встал с постели и, качаясь, как пьяный, побрел к выходу. Николай не узнал его, захотелось крикнуть — нет! Это не мой дед! Не мой! Но шрам, серой бороздой разрывающий лоб и щеку, задавил прорастающий крик.
Дед остановился перед санитаром, пугливо спросил:
— Бить не станете?
— Кто тебя бил? — Санитар выкатил глаза и сунул руки в карманы драного, замусоленного халата. — Никто тебя не бил!
— А ну-ка, покажи, кто тебя хоть пальцем тронул? — задиристо вступился другой санитар. — Покажи?.. А-а! Собирайся, домой поедешь!
— Домой? — Едва заметная радость промелькнула по лицу деда.
— Хватит, пожил на казенных харчах, — добродушно заметил санитар. — Приехали за тобой.
В палате никто не шелохнулся, каждый был сам по себе — придремывали, улыбались, расслабленно качались на сетках кроватей. И только один бездумно двигался взад-вперед, словно медведь в клетке. Дед остановил его, обнял, прижал голову к своему плечу.
— Домой еду, Ванечка, — сказал он. — Так уж не печалься.
— Мне хорошо, — счастливо вымолвил тот. — Мне здесь так хорошо!..
— Вот и славно. Прощай, Ваня, — грустно вымолвил дед. — Больше не увидимся. Храни тебя Господь!
Оставив его посредине палаты, дед вышел в коридор и покорно встал возле санитара. Николая он будто не заметил.
— Вещи давай! — приказал Николаю санитар. — А ты марш в процедурную!
Дед послушно поплелся куда-то по коридору. Санитар с вещами шел за ним, как конвойный. Дверь в палату осталась открытой. От ее проема невозможно было отвести глаз. Бездумное, тихое блаженство, словно напитанный благовониями воздух, медленно выливалось из кельи в желтый коридор, и, надышавшись им, хотелось так же прилечь и, покачиваясь, забыться в дремотном покое. Так бывало, когда, набродившись по лугу летним жарким днем, очутишься наконец у прохладной реки. Поют птицы, стрекочут кузнечики, и бесконечно журчит вода…
Санитар зевнул еще раз и не спеша закрыл дверь на ключ.
«Бежать! — озарило Николая. — Бежать! Немедленно! Скорее!»
Лучики желтого света, пробиваясь сквозь дверные зрачки, пронизывали коридор.
Наконец, придерживаясь за стену, в коридоре появился дед. Николай взял его под руку, потянул к выходу.
— Пошли, дед. Скорее. Скорее!
Андрей Николаевич едва успевал перебирать ногами. Когда оказались на улице, он попросил пощады.
— Мне уколы дают… Голова не слушается.
— Потерпи, дедушка, потерпи, — взмолился Николай, — Давай на руках понесу? На закорках?
— Сам пойду, — заявил дед, и Николай вспомнил наказ главврача — соглашаться во всем.
Андрей Николаевич остановился возле деревянного строения с большими окнами, улыбнулся.
— Здесь мы коробочки клеим!
— Какие коробочки? — механически спросил Николай.
— Для детских игрушек.
Они направлялись к монастырским воротам, — и те уже были близко! — но дед вдруг свернул к тяжело дышащему храму. Перекрестившись, приложился к ободранной стене и на секунду замер, словно ожидая, когда пройдет вдруг нахлынувшая боль.
— Как ты думаешь, — спросил он, заглядывая вверх, — долго этот храм строили или нет?
За их спинами гулкими выстрелами хлопали доски, разгружаемые с вагонетки.
— Долго, долго. — Николай взял руку деда. — Пошли.
Дед поозирался и сунулся к уху Николая.
— Какое сегодня число? Не шестое июня?
— Нет, первое, — испугавшись горячего шепота, отпрянул Николай. — Идем, дед. Скорей!
— Это хорошо! — тихо рассмеялся дед. — А они меня били. Я в уголку там распятие нарисовал. Икон-то не дают… Они били. Стену испортил.
Николай повлек его к воротам, и дед пошел, загребая ногами бурую прель опилок. Однако у ворот снова заупрямился, потянулся к уху.
— Ты Жогу знаешь? Пойди к нему, а? Пойди! Попроси, чтоб Ванечку отпустили? Я же тут Ваню Игнатова встретил! Коробочки клеили… Попроси!
— Какого Ваню, дед? — чуть не закричал Николай, пятясь к воротам. — Бежим! Бежим отсюда!
— Ты не бойся! — горячо зашептал Андрей Николаевич. — И мне страшно, но ты не бойся!.. Ваню выручать надо! Это же мой ученик! Я его грамоте учил, когда в Великом Забвении жили. И выучил! Не думай, он здоровый. Ему только уколы такие дают. Голова не слушается… Выручим Ваню, а? Коленька?
— Нас ведь обоих сюда… — непроизвольно вырвалось у Николая. — Бежим!
Они миновали калитку со старухой надзирателем и вырвались-таки на волю. Дед сразу как-то протрезвел, пошел ровнее, без поддержки. Дорога от монастыря была прямая и длинная, так что, сколько ни беги по ней, все время преследовало чувство, будто угрюмые стены движутся за тобой.
— Не оглядывайся, — сменившимся голосом посоветовал дед. — Иди себе да иди.
Николаю хотелось свернуть куда-нибудь, найти другой путь, чтобы деревья или хаос нагроможденных сараев закрыли собой монастырский детинец. Потому что, по мере того как они удалялись от него, дед оживал, слетала с его глаз мутная поволока, и гримаса боли разглаживалась, сменяясь удивлением. Он будто хотел спросить: где мы? Почему здесь? Но спросил другое.
— Тебе таблетки для меня дали? — Голос звучал твердо и осмысленно. — Должны были дать!
— Дали…
— Выбрось их немедленно! — приказал дед. — На моих глазах. Ну?.. Коленька, прошу тебя, выбрось.
Николай достал пузырек с таблетками. Что было делать? Соглашаться, как рекомендовал главврач?
— Дай сюда! — Дед вырвал пузырек из неуверенной руки и, отвинтив пробку, щедро рассеял таблетки по траве. Потом зашвырнул и флакон.
Дорога вильнула вправо, в нагромождение сараев, и, ступив в эти трущобы, под сень убогости и нищеты, Николай почувствовал облегчение. Нелепые эти клетушки, составленные друг на друга и вкопанные в землю, зачем-то были сначала построены, а затем варварски разгромлены. Кругом валялись доски с множеством торчащих ржавых гвоздей, оторванные двери, куски прогнившего до дыр железа, изломанные бревна и балки. Издалека можно было подумать, что все сотворено ураганом, но, очутившись близко, Николай во всем увидел человеческую руку. Она строила и ломала.
— Ушли, — удовлетворенно заключил дед и сунулся в тесное пространство между сараями. — Отдохнем, Коля.
Николай оглянулся — монастыря на горизонте больше не существовало. И прорвало душу, облитую страхом. Он упал перед дедом на колени, обнял ноги.