Рубаха на нем была из какого-то легкого, летучего полотна; она пузырилась на спине, хотя и ветер дул несильный, и, напротив, спереди плотно облегала худое тело деда, так что сквозь ткань проступали ребра.
— Эх, спугнул! — пожалел дед. — Да ничего, поди, еще спустится. Ишь, звенит как?
Над их головами пел невидимый жаворонок.
— Пусти на землю, — попросился Андрюшка. — Я ногами пойду.
Сын побежал вперед, а Николай все присматривался к деду и веселел сам. Страшное сегодняшнее утро казалось здесь нереальным, не могло быть, не имело право существовать, когда мир такой чистый и простодушный, как звон жаворонка. Дед часто останавливался, рвал свежую, но уже взматеревшую траву и тут же пускал ее по ветру или выискивал былинки дикого чеснока, совал их в рот, а то, пригнувшись, что-то высматривал на земле — делал все это походя, без смысла, будто любопытный вертлявый мальчишка. Николаю же захотелось приласкаться к нему, и, стесняясь этого ребячьего чувства, он приобнял деда за плечи, расправил вспушенную ветром бороду. Андрей Николаевич не умел ласкать, любил, но не умел, не знал как. Николай хорошо помнил возвращение деда из ссылки в пятьдесят седьмом. Тогда на слуху было слово — амнистия, нерусское, и потому невзрачное для уха слово казалось почти волшебным. Прощенный, свободный дед молчал недели две и лишь смотрел печально и застенчиво, как бы кругом был виноват. Домашние не тревожили его разговорами, но Коле все время хотелось побыть рядом с дедом, потрогать руками волосы, шрам на лице, одежду. Он был еще чужой, непривычный, однако необъяснимая тяга влекла Колю к этому человеку. Смущаясь и робея, он как бы между делом задевал деда то за колено, то за руку, а как замирала от восхищения душа, когда Коля набрасывал на плечи его старый кожушок и выбегал на улицу!
И сейчас от деда исходило какое-то радостное свечение, приводившее душу в тихий восторг.
Подходя к холму, Андрей Николаевич засмеялся и забормотал:
— Я взойду на гору, да я пошел под стрелу, да я пошел под стрелу…
— Ты что-то сказал, дед? — насторожился Николай.
— Нет, я песню вспоминаю, — озаботился он. — Старая строевая песня. Бойцы мои пели, под Уфой… Хорошая песня! Сейчас, погоди…
Он пошевелил губами, наблюдая, как Андрюшка гоняется за бабочками, и вдруг крепким звучным голосом запел:
Я взойду на гору,
Да я пошел под стрелу,
Да я пошел под стрелу.
Ты лети-то, стрела,
Да вдоль по улице,
Да вдоль-то по улице.
Ты убей, стрела,
Да доброго молодца,
Да доброго молодца!
Андрюшка со всех ног бросился к деду и встал под его правую руку, заглянул в лицо, тряхнул за штанину:
— Деда, ты с бозенькой говолишь? С бозенькой?
— С Боженькой, Андрей Николаевич, с Боженькой, — подтвердил дед. — Коль, пока не забыл: как меня похоронишь, так съезди в Башкирию. Километров десять от Уфы место есть, в степи. Найди его. Я после амнистии туда заезжал, да там целину подняли, все перепахали, хлеб сеют.
— Ну? И что? Зачем? — поторопил Николай, предчувствуя неожиданность в словах деда.
— А посмотри, не пророс ли мой грех? Не видать ли там костей.
— Каких костей, дед?! — чуть не закричал Николай. — Перестань!
— Человеческих, каких же еще, — невозмутимо ответил Андрей Николаевич. — Их ведь там не прикопали как следует. Как вспашут, так кости подымаются. Ты походи, пособирай да схорони. Потом как-нибудь еще съездишь. А место найдешь. Поспрашивай у трактористов, они скажут. Кости как камни: сколько ни собирай, все выпахиваются.
Николай сел на землю, стиснул кулаки.
— Мне что, дед, судьба такая выпала?
— Судьба, Коля, — вздохнул он. — Это еще не все. Дорога к храму длинная… Потом съезди на Обь-Енисейский канал. Там у шлюзов могила должна быть. Местные там хоронили, спроси стариков, должны знать. Хоть крест поставь, что ли… Я бы сам везде прошел, но не успею. Нет больше времени. Пошли, чего сел? Некогда сидеть.
— Говорят, когда в Есаульске начали первую скважину бурить, по городу какая-то старуха бегала, — сказал Николай. — Бегала и кричала, чтоб не трогали землю. Если тронут — мертвые из земли встанут и стоять будут.
— Альбина была. — Дед покачал головой. — Она будущее знала. Вот и мне срок назначила. Какое число сегодня, помнишь?
— Она тебе назначила срок?! — вскочил Николай. — Она?
Дед засмеялся, взял Андрюшку за руку и повел в гору. И снова запел:
Как по молодцу
Да плакать некому,
Да плакать некому.
«Если он сегодня умрет… Если он сегодня умрет…» Он не мог закончить этой фразы даже мысленно, а первая ее часть застряла в голове и сковала разум. Почему-то стало темно, ветер вылизывал траву и холодил спину. Стихли птицы, умолкли в траве кузнечики — мир мертвел на глазах, наливаясь синюшным оттенком.
— Коля? Коля! — донеслось, будто сквозь сон. — Что же ты сидишь? Гроза такая идет! Смотри!
— Храм строить надо, — Николай пошел в гору. — Обыденный храм…
Светлана набросила ему на плечи китель, повела за собой, как ребенка. Над холмом заворчал гром: сухая гроза электризовала воздух, ветер отвесно падал с неба и разбегался пыльными вихрями.
— Молчи, молчи, милый! — уговаривала Светлана. — Господи, что же я с вами троими делать буду? Боюсь, Коля, боюсь!
— Ехать мне нужно, поеду я! — спохватился Николай. — Прости, Света, там люди собрались.
— Пережди грозу!
— Да где же ее переждешь?
Косой клин огня метнулся с неба, и в тот же миг ударил гром. Зазвенело в ушах. Они взбежали на холм, и Николай увидел деда, стоящего на месте заросшего пепелища. Андрюшка выглядывал из кельи и звал, будто птенец, выпавший из гнезда:
— Деда! Деда!..
— Я смерти не ищу, — опередил внука Андрей Николаевич. — Даже снаряд в одну воронку дважды не попадает.
Дед стоял, подняв руки к грозовой туче, подставлял ей лицо, как подставляют солнцу. Он еще был жив, но как бы уже не принадлежал этому миру; земная жизнь его теперь состояла в ожидании, и никто, кроме рока, не волен был над ним. Он постепенно угасал как мирской человек, но чувства его не отмирали, а, будто собранные линзой лучи света, они перевоплощались в любовь. Только любовь эта предназначалась не людям — Богу. И желания его не становились беднее, наоборот, обогащались, хотя со стороны казались убогими. Сейчас он как бы шел в верховья берегом реки — отпадали от русла притоки, ручьи, родники, и искал то единственное русло, в которое уже ничего не впадает со стороны и которое питается из самого Истока.
Наверное, так становятся монахами, живыми мертвецами.
И даже не ведая отпущенного тебе времени, можно загадать себе день и час, а потом готовиться к нему, натруживая душу свою, как натруживают ноги в долгой дороге, и избранный по своей воле срок удостоен будет Высшего освящения.
Глядя на деда, стоящего с воздетыми к грозе руками, Николай впервые осознал и поверил, что умрет он именно сегодня и смерти его уже ничем не остановить.
А если так, то сегодня он докажет живым, что действительно знал будущее и не сумасшедшим был, когда крикнул на площади Слово и Дело и позвал людей строить Обыденный Храм. Блаженным — да, но не сумасшедшим.
Так много надо сказать ему и еще больше — спросить!
— Недавно завхоза из нефтеразведки арестовали, — вспомнил Николай то, о чем думал по дороге сюда. — За хищение… В общем, не важно. Так он в тайге людей нашел. Народ какой-то прячется… Ты слышишь?
— Говори, говори, — отозвался дед.
— Место на карте показал, — продолжал Николай. — Подходящее место… Эти люди его поймали и три дня продержали. Живут скрытно, с воздуха не видать. Что за скит? Ты ничего не слышал? Говорит, полтыщи народу, может, больше.
— Леса это, Коля, Леса, — словно больному, жаждущему надежды, сказал Андрей Николаевич.
— Какие леса?
— Леса, где есть Мир, Труд и Любовь. Где есть Гармония.
— Неужели они есть? — оживился Николай. — Когда кругом война, рабство и ненависть. И пустота!
— Я бывал…
— Ты?!
— И сбежал. Суток не выдержал. — Дед говорил небу, исчерченному беззвучными молниями. — Обещали Гармонию… А это оказался колхоз. Все как у нас устроено. Оказывается, я тогда в будущем побывал. Не ходи искать. Построишь Храм — придет Гармония.
— Не знаю… Я не знаю, что такое Храм! — признался Николай. — Думаю, думаю и пока не вижу! Как его строить? где?
— Ладно, — проронил дед. — Поедем, покажу. Жене своей скажи, вернемся сейчас. В Свободное съездим до дождя и вернемся. Поехали.
— Куда?
— В Храм, Коля. Ведь сбылось предсказание Альбины? — то ли спрашивал, то ли утверждал он. — Сбылось, и мертвые встали…
— Встали, дед, — выдохнул Николай, чувствуя, что сопротивляться бессмысленно. — Землю тронули — мертвые встали. А если они ее ядерной бомбой?.. Что же будет, дед? Что будет?!
Они не успели спуститься вниз, как тяжелый ливень накрыл холм и смешал твердь и хлябь.
Возле монастырских стен, обвешанных пихтовыми венками, стоял народ. Рдели перед глазами самодельные вплетенные цветы.
А на гребне стены горели два слепящих прожекторных глаза. Пыльные лучи высвечивали двор; люди же стояли в темноте, кажущейся еще более густой и непроглядной, чем бывает в обычную ночь.
Храм, подрезанный прожекторами у самого основания, парил над землей и изредка вздрагивал, когда с грохотом и гулом рушился берег. Вздрагивали люди и жестяные цветы, издавая тихий и печальный звон.
На воде под яром, словно быки на привязи, бились и терлись друг о друга буксиры и рыболовные катера. Среди них изгибался змеей пульпопровод земснаряда. Гул работающих дизелей и водометных двигателей отражался от песчаной стены обрыва, улетал на низкий противоположный берег и, усиленный эхом, растекался по тальникам. Если глядеть сверху, то возникало ощущение, будто эскадра судов, взяв на буксир освещенную прожекторами сушу, пытается сдернуть ее со своего извечного места.
— Что они делают? — сквозь грохот спрашивал Николай. — Что они творят?