Однажды вечером, слишком много выпив, Крис рассказала Карлотте, что приходила в номер Себастьена Гуза после бассейна, с мокрыми волосами, движимая порывом, похожим на жажду. Он выкурил сигару, пока она смотрела в окно. На ней было желтое платье-шорты с молнией на спине. «Неприступная крепость», – уточнила она со смешком, прозвучавшим фальшиво. Он попытался раздеть ее в короткой безмолвной борьбе, после чего она ушла домой, очень взвинченная. Она поклялась себе, что больше никогда, никогда не поцелует парня.
А кончилось тем, что следующим летом Крис поцеловала Джованни Маджоре и в результате потеряла свою девственность.
В тот день Карлотта и Крис шли вдоль шоссе в Сьерр. Их ляжки терлись друг о друга, стиснутые в хлопковых шортах. Они нервничали, как перед экзаменом или перед грозой.
Джованни Маджоре и Томазо Лука резко затормозили «альфа-ромео» Джованни, дверца открылась, и, не успев понять, что делают, девушки оказались на заднем сиденье, приглаживая руками волосы, склонившись к щели между передними сиденьями, чтобы их услышали, а в зеркальце заднего вида отражались их взъерошенные головы, их влажные губы.
Джованни остановил машину на паркинге рядом с озером Мубра, и Карлотте вдруг захотелось убежать в лес. Вместо этого она вылезла из машины и направилась к Томазо, который расстилал на пляже купальное полотенце, полуголый, в белых бермудах. Озеро раскинулось перед ними, черное и блестящее, над зеркальной неподвижностью летали стрекозы; их порывистые, непредсказуемые движения напоминали девичий переполох. Воздух был теплый, пахло цветами и мокрой землей. Он проникал в легкие, как отрава или любовное зелье. Высокие травы, согнувшиеся под ветром, рисовали замысловатые фигуры на поверхности воды, под самой тенью лиственниц. Сосны вздымались по обе стороны озера, точно сумрачные часовые на границах диких земель.
Джованни достал из кармана блейзера бутылку виски, лучи солнца отскакивали от нее, словно посылая сообщение азбукой Морзе, зов о помощи.
Как объяснить то, что произошло потом? Жара ли кружила голову? Расслабленность парней? В тот день они передавали друг другу бутылку и шутили по-итальянски, не заботясь о том, поймут ли их девушки. Карлотта машинально скребла землю большими пальцами, поглядывая в сторону озера; оно походило на тень.
Внезапно Крис встала и, никто так и не узнал почему, начала раздеваться. Джованни и Томазо тихонько посмеивались, ветер вздымал пряди ее кудрявых волос над головой, и вот она сняла трусики и лифчик, уронив их к ногам, как будто всю жизнь это делала. Загар подчеркивал белизну ее грудей, очерчивая почти светящиеся и такие уязвимые зоны. Темный холмик вырисовывался тайной картой под пупком. Она, смеясь, побежала по пляжу, и, хотя никто никогда не купался в этом озере, ледяном во все сезоны, ее тело вошло в воду как нож в масло. Она скрылась под водой, вынырнула через пару секунд несколькими метрами дальше и замахала маленькой белой ручкой на фоне ослепительной синевы неба.
Джованни тоже разделся и большими шагами направился к озеру в одних трусах. Жилка билась на его спине, или, может быть, это был мускул, угрем извивавшийся под кожей. У Карлотты пересохло во рту – ей казалось, будто она наглоталась песка. Джованни нырнул, и их силуэты поплыли друг к другу.
Ничего больше не было слышно, только шелест ветра в ветвях, словно шепот. Казалось, будто лесные гномы бормочут вдали. Карлотта не могла бы сказать, что делал Томазо, смотрел ли он в ту же сторону, что и она, даже был ли он еще здесь. Может быть, он просто исчез, как исчезли в одно мгновение морщины на поверхности воды, и озеро вновь обрело свою жутковатую зеркальность, когда пловцы остановились. Черная гладь, казалось, была способна поглотить любое существо, утянуть тело на дно и оставить его там навсегда в плену леса гигантских водорослей.
Ступив туда, Крис перешагнула границу иного мира. Вода была ей по грудь. Ноги вязли в дне, ил облепил икры тысячами резиновых ртов.
Джованни обнимал ее с неожиданной силой, касаясь губами шеи и дыша все чаще. От их дыханий по поверхности бежала рябь к берегу, где покачивались на ветру припорошенные травы. Крис казалось, будто лианы обвивали ее тело, сжимали сердце.
Внезапно она ощутила бедрами силу воды. Словно щупальца присосались к ее коже, гибкие, сильные, они крепко ее держали. Она с удивлением обнаружила, что не может шевельнуться, даже легкие как будто сдавило. В долю секунды что-то разорвалось у нее внутри, глубоко, очень глубоко, в таком месте, о существовании которого она не знала.
Позже Крис вспоминала, как подумала между двумя выдохами, с чувством удивления, отделившим ее от тела, что сейчас умрет. В нее выстрелили? Лезвие ножа распороло ее кожу? Или это дикий зверь, может быть, медведь, пожирал ее? Ее крик взмыл в воздух, короткий и пронзительный, как зимородок, молнией пронесшийся над поверхностью воды.
Позже, в «альфа-ромео», Карлотта, уткнувшись подбородком в сгиб локтя на опущенном стекле, смотрела на убегающий пейзаж. Мир походил на фотографию: аспидно-синие горы, темный лес, предвечернее солнце, отбрасывавшее на лицо Крис медовый отсвет. Но некоторые детали – как было тихо, как резко выворачивал руль Джованни, как лежали два мокрых купальных полотенца у их ног, свернутые, точно два тела, – говорили о непоправимом, о трагическом. Небо, непрерывно меняющееся, лиловое, оранжевое, черно-синее, текло, как тени для век. У Карлотты было чувство, будто озеро, темное и холодное, изливалось в нее.
Лето пролетело, как сон. Крис стала отказываться от бокалов шампанского в «Спортинге», а Джованни поспешно покинул курорт. Говорили, что он сломал ногу, скатываясь по склону Кри д’Эр, по траве и камням, мертвецки пьяный, в пластмассовых санках. Клаудия не могла подтвердить информацию, лишь туманно обмолвилась о «несчастном случае». На следующей неделе она тоже уехала, с чемоданом и светящимися волосами.
Через несколько месяцев Карлотта получила письмо от Клаудии. Лежа на кровати в своей комнате на улице Миромениль, она видела ночь за окном, и огоньки других окон мерцали, точно лампочки гирлянды. Были ли за другими окнами другие девушки? Были ли и они пленницами мигающих тел, то вспыхивающих, то гаснущих?
Шли ли по длинным берегам к концу сущего, по дороге испаряясь в воздухе?
Карлотта осознала, что у нее есть тело, в одиннадцать лет. После коллежа, под вечер, она, никуда не заходя, возвращалась на улицу Миромениль. Она входила в дом с черного хода и поднималась по лестнице для прислуги, парадная лестница выходила в офис ее отца, который не любил, когда его беспокоили – хотя никто на свете не мог бы сказать, что именно Боря Тбилиси делал в этом офисе и почему его ни в коем случае нельзя было беспокоить, ведь по делам он ходил в другой офис, на бульваре Малерб, в нескольких сотнях метров.
Она помнила молодого человека, незнакомого и аккуратно причесанного, в пуловере в клетку, таком же, как у ее братьев, который стоял, прислонившись к входной двери. Он попросил ее помочь ему принести бутылки из подвала, и она пошла за ним, вежливо, как ее учили; у него были каштановые с рыжинкой волосы, шелковистые на вид. Ей и в голову не пришло отказаться. Она вообще никогда не говорила «нет».
Ей пришлось его потрогать. Она почувствовала в своей ладони теплого зверька, мягкого и упругого на ощупь, как мускул или как осьминожек, и просто подумала: «Сейчас я подцеплю заразную болезнь». Он глухо заурчал – она чувствовала, как звук поднимается из самого его живота. А потом вдруг, почти сразу же, зверек на нее плюнул. Что-то липкое, мокрое запачкало ее пальто. В тот день на ней были физкультурные тапочки, голубые с белым кантом. Дыхание застряло у нее в горле, как комок перьев.
После подвала Карлотта поднялась домой. У нее кружилась голова, она что-то сказала родителям, а может быть, и не сказала, она помнила только, как отец тянул руку к ее юбке и спрашивал странно сдавленным голосом: «Он тебя трогал здесь?» Он задавал этот вопрос раз за разом – до бесконечности. Саломея Тбилиси стояла в сторонке, бессильно опустив руки, до странного невыразительная.
Карлотта помотала головой, потом захотела снять с себя всю одежду, и мать унесла ее, навсегда. Карлотта иногда думала, что ее убрали в потайную комнату, предназначенную для грязной одежды, в какой-то параллельный мир, где прячут секреты. Она представляла себе комнату, в которую входили, задействовав сложный механизм, за книжным шкафом или за камином, что-то вроде пещеры, с сырыми стенами, где лежат сложенные ее пальто, юбка, свитер в стопках другой одежды – там и черное платье, и серый шерстяной костюм, и кружевные блузки, – и еще в этой комнате лежат аксессуары, заколки для волос, перепутанные золотые цепочки, бриллиантовые сережки. Она часто перечисляла все это ночью в кровати. И поняла спустя время, может быть, несколько лет, что всю эту одежду и украшения видела на незнакомцах с черно-белых фотографий в библиотеке.
Больше об этом никто не говорил, и Карлотте пришлось по-прежнему пользоваться черной лестницей. Ей казалось, что она больше не думает о молодом человеке, разве что мимолетно, как будто ее мозг заблокировал доступ к этой зоне воспоминаний. Но она больше не могла ходить одна вечером по улице; один-единственный раз, когда ей было семнадцать лет, ее застигла темнота после урока музыки, она выкурила по сигарете со своим учителем, студентом-поляком с прозрачной кожей. Карлотта бежала по улице, ночь наступила внезапно, как обрушилась. Ее нашли на тротуаре, она лежала, согнув ноги под прямым углом, струйка крови текла из уха, как будто сон силился вырваться из ее памяти.
Лежа на кровати, Карлотта вспоминала тот день в конце июля 1970-го, перед тем как Клаудия ушла навстречу своей судьбе, когда в ней еще жила робкая надежда на нормальную жизнь. Она возвращалась из бассейна с Клаудией, Крис и Франко. Они шли по шоссе на Монтану, в купальниках. Крис в своем цельном, обрисовывающем груди, Клаудия в джинсовых шортиках с влажным пятном, провокационно расплывавшимся на ягодицах, Франко Росетти в красных плавках – на эту опасную зону лучше было не смотреть. Карлотта помнила, каким теплым и размягченным был асфальт под ее ногами. Ситцевое платье болталось на руке, ветер обдувал кожу, как горячее дыхание фена на каникулах у моря.