А потом внезапно, в следующем году, он стал видеть ее повсюду. Это часто случалось с ним на дороге, за рулем грузовичка. Когда он вел его ранним утром, и туман поднимался из долины, окутывая пейзаж плотным облаком. Или летними ночами, когда он ехал в темноте, и фары освещали траву, луга, усыпанные лютиками, а звезды, казалось, сыпались прямо на капот.
Она появлялась внезапно. Медленно шла по обочине дороги с распущенными по спине фосфоресцирующими волосами. Ее кожу омывала лужица солнца, или слабо освещала зыбкая луна, словно призрак голосовал на шоссе. Она оборачивалась, Франко Росетти щурил глаза, его мускулы напрягались, челюсти сжимались до боли, и потом, в следующую секунду, она исчезала.
Это происходило и когда он был с девушками. Вдруг ее лицо накладывалось на их лица, их накрашенные глаза становились ее глазами – серыми, туманными, как у жительницы морских глубин, – их улыбки растягивались, губы раздвигались, и появлялась ее улыбка, ослепительная, открывающая ее зубы – широкие, блестящие, как фарфор, которые он узнал бы из тысячи.
Случалось это с ним и в магазине, когда звякал дверной колокольчик и внутрь входила семья. Он, казалось, видел их, ее ужасных родителей, ее брата и ее в их тени – она была каждый раз другого возраста, иногда крошечная в своем белом пальтишке, с короткими волосами, иногда уже девушка, в клетчатой юбке, с конским хвостом, – мимолетный образ, от которого перехватывало дыхание. Потом, сфокусировав взгляд, он видел приближающуюся чету шведов или немецких швейцарцев с детьми подростками, скучное, бледное, такое бледное отражение Маджоре.
Однако в тот день, в понедельник 19 декабря 1977-го, около полудня, когда она стояла перед ним в ледяном воздухе супермаркета, он ничего не чувствовал.
Потом он заметил маленькую девочку, лет пяти или шести, но не сразу, в тот самый момент, когда ощутил холод, поднимавшийся от прилавка с рыбой, от озерных лососей, блестящих на льду, от черных угрей. Клаудия держала ее за руку. Те же светлые волосы, те же голубые глаза, может быть, чуть темнее. Она была закутана в кроличью шубку и смотрела вдаль, на новогодние шарики или на мертвых рыб. Он подумал тогда, все так же до странного без эмоций, как посторонний наблюдатель: «Вот как, это, наверно, ребенок, которого она родила от того итальянца».
Наконец Франко Росетти увидел рядом с ними мужчину. Казалось, прошло бесконечно много времени, прежде чем он осознал его присутствие. Он отметил тележку, глаза машинально распознали ящики с «Моэт и Шандон», четыре.
Клаудия улыбнулась на автомате, как будто перед камерой или перед зеркалом, и светским, неестественным голосом сказала: «Франко, это Жак, мой муж».
В конце того дня отец надавал ему пощечин в холодном помещении, где хранились товары. Он надавал ему пощечин под нелепым предлогом, за ошибку в цифрах поставок или, может быть, задержку с транспортом – ничего, за что Франко мог бы нести ответственность, – вероятно, просто потому, что зимой 77-го произошел невиданный взлет торговли, и становилось сложно управлять потоками. Напряжение было невыносимым, хотя магазин, залитый искусственным светом – гирлянды, мигающие лампочки, – излучал успокаивающее тепло, как в церкви. Или, может быть, это чувство вины просочилось в сердце отца Франко, когда кассовых аппаратов уже не хватало, чтобы уместить все банкноты, пачки и пачки, которые он прятал, иногда по несколько раз в день, в большие конверты из крафтовой бумаги с характерным запахом жира, остававшегося на пальцах, даже если тереть их щеткой с мылом. Или это лица старых друзей – но были ли у него друзья? – Марселя Шваба, хозяина сахарного заводика в Блюше, Андре Барраса, тренера по лыжам, чьи клиенты были, однако, все более упакованными – он давал уроки детям Ага-Хана, – их ли лица, невозмутимые, безмолвные, когда он входил в «Белый зуб» и чувствовал, как они едва заметно отворачиваются, уставившись в свои стаканы?
В эти годы начали появляться фотографы с длинными обесцвеченными волосами у отелей и ночных клубов. В джинсах, тесно облегающих ляжки, и ковбойских сапогах они расхаживали по заснеженным аллеям. Ошивались у книжного магазина Джеки Бонвена, куда звезды приходили за модными бестселлерами, или на катке Монтаны, неуместные в своих кожаных куртках, чтобы поймать в кадр Шейлу в белой меховой шапочке с завязками под подбородком или Лино Вентуру, играющего в керлинг. В «Харчевне Королевы» можно было встретить Алессандру Муссолини, Алена Делона, Брижит Бардо, их лица отражались в огромном, размером с ванну аквариуме с лангустами, установленном посреди зала. Джина Лоллобриджида прогуливалась по главной улице в зебровом манто, Венантино Венантини загорал на террасе «Белла Луи» в костюме, рядом – сырный пирог. Девушки ходили в соболях, с голыми ногами. Итальянки красовались в облегающих футболках от Фиоруччи, в золотых сапогах-луноходах. В горах круглосуточно работали бетономешалки и подъемные краны, строили загородные резиденции, современные и роскошные. В долине Кран-Монтану называли «курортом всех шлюх».
Франко Росетти посмотрел на этого мужчину, который ударил его с неожиданной силой – он помнил, как отметил мощь его пощечины, но отстраненно, как размышляют о причудах природы, – и не двинулся с места. Ему было почти тридцать лет (двадцать семь, если точнее, но у него давно было чувство, будто ему сорок), и его тело, которое никто, никто никогда не бил, осталось совершенно неподвижным. Он был до странного спокоен. Только позже, когда он выбежал на главную улицу и ветер хлестнул ему по лицу, у него вспыхнули щеки, а водолазка промокла под мышками.
Франко отметил, что приоткрытые, дрожащие губы отца странно похожи на губы Жака Саврье. Мелкие, ровные зубы, особенно нижние, походили на отшлифованные камешки. Эта мысль вдруг пронзила его. Он часто вспоминал об этом, когда тот или другой из двоих ему улыбался. И каждый раз он чувствовал зуд в спине, словно пробегал озноб.
В ту зиму он видел Жака Саврье очень часто. Тот всегда ходил в черной шубе, подбитой каракулем, и выглядел в ней человеком сильным, даже опасным. У него было худое лицо, и в прямоугольных очечках он, казалось, не совсем еще вышел из подросткового возраста. Его улыбка оставляла странное чувство: невозможно было сказать, жизнерадостная она или угрожающая.
Часто с ним была девочка, эта волнующая Клаудия в миниатюре, он держал ее за руку и покупал ей все что она хотела. Ее звали Валентиной, она была невероятно хорошенькая, улыбчивая и серьезная, с сосредоточенно нахмуренным лобиком. В ее присутствии Франко робел, он угощал ее конфетами, как всех детей клиентов, но с ней это было другое дело. Ему хотелось запустить руку в ее волосы – эти волосы! еще светлее, чему матери, – увести ее, он сам не знал куда, обнять крепко-крепко, он мог бы сломать ей косточки, а она, казалось ему, продолжала бы улыбаться. Он был растерян и зол. Где же Клаудия, занимается ли она хоть иногда своим ребенком, похожим на нее, как фотография?
В конце концов Франко Росетти ощутил к Жаку Саврье тайную симпатию, отчасти потому, что он покупал как одержимый – Франко считал, что можно судить о человеке по его манере сорить деньгами, – но главное, он был убежден, что они в каком-то смысле разделяли одиночество. Каждый на свой лад, они выбились в мир, зная его коды, но не принадлежа к нему, они были парвеню. Они были привычны к тени и обладали известным вкусом к маневру. На черном «мерседесе» Жака Саврье красовалась загадочная табличка «ДК», дипломатический корпус. Иногда он приходил в сопровождении мужчин в костюмах, под ручку с хрупкими длинноногими созданиями с иностранным акцентом, и его улыбка говорила об удовлетворении властью. Франко Росетти нравилось их общество, он выпивал иногда с ними аперитив в «1900», где говорили вполголоса, сидя в кожаных креслах, как в Нью-Йорке. Они упоминали свои «дела» в выражениях туманных и небрежных, что Франко Росетти считал элегантностью. Однажды Жак Саврье пришел в супермаркет в сопровождении друга – министра Кот-д’Ивуара или, может быть, Габона. Они накупили на тысячу швейцарских франков сыра для фондю, три круга по восемь кило, размером с шину. Помнил Франко и тот вечер, когда Жак Саврье, перебрав, делился воспоминаниями о Либревиле, рассказывая о ядовитых змеях в кинотеатре и о человеке, которого на его глазах съела тигровая акула.
Спустя годы, когда разразился скандал и друзья Жака Саврье от него отвернулись так же быстро, как запали на него, на его костюмированные балы, на его роскошное шале у самого поля для гольфа – самое красивое на курорте, названное «Археоптерикс» в честь доисторической птицы с раскинутыми крыльями, выгравированной на фасаде, – Франко Росетти один из немногих еще смотрел ему в глаза и тепло здоровался с ним на главной улице. Он не верил тому, о чем судачили люди – мошенничество, африканские делишки, саквояжи, полные денег. Говорили, что он снимал квартиру под Лозанной, чтобы принимать своих «африканских друзей», где можно было встретить ночных бабочек на высоких каблуках. Говорили, что он был повинен в присутствии Жака Фоккара[17] на курорте в декабре 82-го; их видели в халатах в бассейне отеля «Рояль».
А даже если и так, какая разница? Кто не хотел делать деньги в ту пору? Кто мог претендовать на прозрачность? В Кран-Монтане всем было что скрывать – призраков, банковские счета, прошлое, – и все это покоилось в безмолвии под снегом, раскинувшимся до бесконечности перед «Археоптериксом».
Франко же любил оказывать услуги. Это началось с подарков, которые он привозил в свои наезды в Париж: плитки шоколада «Кайе», короткие пуловеры «Уэствей», привезенные из Лондона, которые заканчивались выше пупка. Самая потрясающая экспедиция была, когда он доставил десять кило икры в багажнике своего «морриса» на свадьбу Барби Абзуле – четыреста человек гостей на острове в Булонском лесу. Назавтра они уехали в Сен-Поль-де-Ванс втроем в машине, дверцы которой были примотаны грубым скотчем, – Барби в ночной рубашке с молодоженом на заднем сиденье, Франко за рулем. Восемь часов пути, потом они поплавали в нижнем белье в бассейне «Золотой голубки», и Франко Росетти отправился назад в «моррисе». В зеркальце заднего вида Барби, закутанная в махровое полотенце, посылала ему воздушные поцелуи.