«Мы ушли, но мы здесь… У тебя нет прошлого, у тебя нет будущего. Нет прошлого, нет будущего, нет прошлого, нет будущего, нет прошлого, нет будущего…»
Таким же образом испарились целые куски жизни Клаудии. Вдруг в одночасье она появилась под ручку с Жаком Саврье. Она познакомилась с ним на обеде в Кран-Монтане, он был дипломатом и жил в Женеве, вот и все. Никто никогда не задавал вопросов. Она вышла за него замуж в 1975-м, на лужайке на берегу озера Леман, в потрясающем зеленом платье. Она шла по траве, точно растительный нарост, распустившаяся водоросль. Крис помнила платье, свободный узел волос Клаудии и маленькую белокурую девочку, тогда лет четырех, называвшую Жака Саврье «папа», с гостями, которые улыбались, качая головами. Похоже было, что присутствующие в целом одобряют и хоронят прошлое в глубокой яме, там, на сырой лужайке, попивая шампанское. Вспоминая об этом, Крис чувствовала влагу озера и слышала крики чаек, пронзительные, почти зловещие, но она неспособна была вспомнить, действительно ли слышала их, или это был плод ее воображения, как и все остальное со временем.
Что до Карли, ее брак был еще более призрачным, она просто вернулась из Тосканы с золотым кольцом в форме змеи и фотографией. На ней улыбалась пара, загорелая, одетая в белое, но солнце было такое ослепительное, что их силуэты таяли на фоне неба, как два привидения. Ее муж, которого звали Анджело Вентурини – никто или почти никто не запомнил его имени, – уехал на съемки фильма Дарио Ардженто, то ли Suspiria, то ли Rosso Profondo[19], но в титрах от него не оказалось и следа. Карли же вернулась в Кран-Монтану, замужняя и одинокая.
Через несколько месяцев, когда пошли слухи об «ассистентах» ее мужа, все делали вид, будто забыли, и кольцо-змея исчезло тоже в одночасье. Когда Карли остригла волосы два года спустя, Крис увидела в этом знак смирения перед судьбой или вдовства. Как будто не было больше смысла терять время на жизнь.
Были, однако, необыкновенные годы, в эти годы мужья оставались статистами, и они знали, что прошлое будет поглощено чем-то, что больше, прекраснее, чем-то ослепительно иным. На африканской вечеринке в воздухе витало возбуждение, которое предшествует половодьям и революциям.
Гости были пьяны и выкрашены черной краской, за исключением нескольких мужчин в пуловерах и одной блондинки в лиловых бархатных брюках. Крис не узнавала присутствующих, и ей очень нравилось это чувство. Она танцевала с масаи, курившим сигариллу, и его элегантность ее взволновала, а может быть, это было шампанское. В ту пору вечеринки разворачивались по одному сценарию, передержанные кадры вдруг проваливались в туман, звуки захлебывались, память белела. И было так легко сказать себе, что того, чего не помнишь в точности, возможно, и не было никогда. Да и все равно, кому какое дело?
Как ни странно, она очень отчетливо помнила момент, когда он протянул ей сигарету. Он улыбнулся как подросток, и, наверно, именно эта улыбка, сказала она себе потом, и была причиной всего. Она не узнала его, хотя он даже не нарядился: на нем была изысканная рубашка, сшитые на заказ брюки, а зачесанные назад волосы уложены феном. Он спросил ее весело, хотя взгляд при этом оставался серьезным: «Ты помнишь меня? Серж Шубовска». Он щелкнул зажигалкой.
Золотая зажигалка, «дамская», подумалось ей, и позже она ее у него стащила и без конца зажигала в постели, загипнотизированная пламенем. Стены ее спальни сдвигались и сдвигались и, казалось, готовы были поглотить ее.
А на тот момент Крис почувствовала себя польщенной, он стал гораздо красивее, чем прежде, она помнила аккуратного мальчика с расплывчатыми чертами, возможно, потому, что он тогда ничего для нее не значил. Теперь это был мужчина, с мешками под глазами, с бороздками на щеках, как будто ему знакомо было страдание. Зато Серж Шубовска помнил все. Он говорил возбужденно, подробно описывал ее платья, аксессуары ее отрочества: оловянный портсигар, браслет из янтаря или пластмассы, белые сапожки с бахромой, с поразительной точностью. Крис смеялась, радуясь, как хорошему сюрпризу, кокетничала и чувствовала себя виноватой, что не может ответить на вопрос его умоляющих глаз: «Ты совсем меня не помнишь, правда?»
«Да нет же, Серж, конечно, я тебя помню». Ее пронзительный смех повис в воздухе, словно чей-то чужой, юной девушки, склонившейся через ее плечо.
Когда Крис спрашивала себя, много позже, как она могла дойти до такого, до этой апатии, которую назовут «нервной депрессией», ей всегда вспоминался тот момент забытья. И перед глазами у нее стояла, как фильм в замедленной съемке, гостиная, превращенная в танцпол или в экзотический пляж, где были они все три: Карли, Клаудия – та сняла черный парик, и выкрашенная кожа контрастировала со светлыми волосами – и она, танцующая под итальянское диско, босиком на паркете, с накрашенными ногтями на ногах. Время было похоже на резинку, растянутое и невинное. Невинны были гости, которым пришлось прилечь в спальне, в полубреду, с пластмассовым ведром у лица, такими же, какие надевали на голову снеговикам. Невинным был банкир, деловой партнер Жака, в военной форме, с розовым пупсом на руках, вымазанным искусственной кровью. Он повторял, уверенный в производимом эффекте, особенно на красивых женщин, а их было много: «Император Бокасса питается исключительно кровью младенцев», – и после минутного удивления они смеялись звонким, как чистый прохладный ручей, смехом. Невинные гости, улыбаясь, созерцали детей, маленьких животных саванны, рассевшихся вокруг низкого столика. Они допивали остатки шампанского из фужеров и в конце концов попадали, кто на диван, кто головой на столик, все разом, сраженные усталостью. Там были и ее дети, Зоэ в маске зебры, Венсан в костюме слона из фетра, который она сшила своими руками. Позже они говорили: «Это был Тинтин в Конго», как будто все это принималось всерьез, как будто все были виноваты и она особенно. Она так и видела их, с блестящими глазами, с тонкими волосами, которые ей всегда хотелось намотать на пальцы, своих детей, которым она отдавала все, даже трепет запретного, и которые позже нанесут ей удар в самое сердце именно тогда, когда будут ей больше всего нужны.
Крис босиком курила на террасе. Ей помнился искрящийся снег в свете прожекторов, она слышала, как он хрустит, точно веточки под ногами. Внутри танцевали гости, пестрые силуэты, женщины опирались на руки мужчин или на грудь, черные тела потели, открывая там и сям просветы белой кожи, словно секрет или тайную слабость. За французским окном тишина и ветер подчеркивали великолепие сцены.
Крис обернулась, и внезапно темная масса появилась из леса. Она пересекла поляну, превращенную зимой в лыжную трассу, грациозно перебирая ногами, потом вдруг замерла посреди белого простора. Какой-то миг животное смотрело на нее, и даже издали Крис почувствовала на себе его взгляд. Она затянулась сигаретой. Олень не двигался, длинные ноги четко вырисовывались на фоне горизонта. Эту картину она будет вспоминать без конца, как доказательство того, что не сделала ничего плохого, как одобрение мира.
Когда Серж Шубовска бесшумно отодвинул стекло, она воскликнула: «Олень! Олень! Там!» – голосом маленькой девочки, еще незнакомой с природой, и в следующий миг очутилась в его объятиях. Она помнила холодные руки на своей спине и это ощущение, будто вновь погружается в воду озера, но вода чиста, прозрачна, и косяки крошечных рыбок окружают ее серебристым вихрем, искрящейся завесой, скрывшей ее от глаз этого мира.
В чем можно было ее упрекнуть? В оптимизме? В желании быть счастливой? – спрашивала она себя десять лет спустя, в странном состоянии, в котором смешались возбуждение и апатия. Все мчалось так быстро, мысли, образы, все было как в ускоренной съемке, а между тем она лежала пластом в своей спальне много дней подряд, парализованная.
Мальчики
В день аварии жизнь для нас, для всех нас, кончилась. Называйте это как хотите, ударом, отчаянием, болью, но мы-то не могли сказать иначе: то был конец нашей жизни, каким бы мелодраматичным это ни показалось. «Да о какой чертовой жизни речь?» – воскликнул Патрик Сенсер в трагическом порыве, отчего Серж Шубовска поднял голову, а Даниэль Видаль усмехнулся, словно злая маленькая девочка, но мы были слегка не в себе, и каждый из нас в тот день выдавал необычные реакции. Это не имело никакого значения, плевать, все было кончено.
12 февраля 1990-го произошла автомобильная авария. Это случилось ночью на шоссе, соединяющем Кран-Монтану с долиной. Клаудия, Крис и Карли. Мы ничего не знали или почти ничего, только что машину занесло на гололеде. Никто не произнес ни единого слова, у нас не было никакой информации, но картины столкновения, мигалок и крови стояли в наших головах, и мы чувствовали, как что-то внутри опустошается. В то утро никто еще не умер. Однако мы знали, что все только начинается, знали, что все развалится на куски, что новости будут одна другой ужаснее и мы канем в пучину, каждый в свой черед.
Мы были с утра на телефоне, звонили друг другу, и, хотя некоторые из нас не перекидывались словом месяцами, информация молнией облетела всех, и каждый понимал, вешал трубку, сидел молча, прежде чем набрать другой номер четким, сосредоточенным движением. Каждый точно знал, что надо делать, как после стихийного бедствия, лавины или землетрясения, когда вдруг проявляешь хладнокровие, двигаясь механически, пусть даже слишком поздно и ничего уже не поделаешь.
Мы встретились в «Спортинге». Еще не было десяти часов утра, Серж Шубовска заказал водку, чего мы никогда за ним не замечали, даже ночью. Роберто Алацраки бежал всю дорогу, он засучил рукава рубашки, казалось, что он мчится к одру раненых, хочет поднять тела, унести их на руках. Эдуард де Монтень явился в лыжном комбинезоне. Он ходил взад-вперед, кружил вокруг французского бильярда, говорил сам с собой, как будто читал молитвы, а мы провожали его глазами, не зная, куда себя деть. Даниэль Видаль нервно трогал свое лицо и проводил рукой по волосам – он носил длинные, наверно, чтобы отвлечь внимание от нарождающейся лысины, и выглядел с ними усталой поп-звездой. Кристиан Гранж долго и непрерывно рыдал. На его лице были видны стигматы кожной болезни, разъевшей мало-помалу всякую надежду на веру в жизнь. Даже Макс Молланже был здесь, хотя ему, кажется, никто не сообщал. Мы так давно его не видели, что поначалу недоумевали, кто этот господин, смотревший на нас полными слез глазами. Потом кто-то сказал: «Привет, Макс», а Патрик Сенсер обнял его. Мы заказали на всех водку, сидя на кожаных табуретах посреди пустого зала «Спортинга», где с незапамятных времен красовалось пианино, стояли микрофоны на ножках, круглые столики.