Мы просидели там целую вечность, как будто не могли двинуться с места, разве только сходить пописать – за распашной дверью все было слышно, и это странным образом успокаивало. Выйти наружу, на ветер и свет, казалось нам опасным. Мы поднимали глаза к окну в глубине зала, и видели непристойно мягкое кружение снежных хлопьев, и все сидели в полумраке, как разведчики вокруг костра. Роберто Алацраки, который, наверно, единственный похорошел в зрелом возрасте – его перекроенный нос выглядел не таким пластмассовым, и, не в пример нам, он похудел, – заговорил своим тихим голосом, который определенно нравился женщинам, ведь он уже сменил трех жен, и каждая следующая была моложе предыдущей. Предпоследняя пыталась выброситься из окна в день развода, а мы некоторое время путались в именах. Они были итальянками, и их звали Карла, Карлотта, Сабрина, он и сам, кажется, не всегда знал, кто с ним. Он выглядел растерянным, когда очередная жена клала ему руку на локоть – у них у всех была эта странная мания трогать его, чтобы выразить свое нетерпение или пометить собственность. Роберто не принадлежал ни одной из них. Ему помнился тот вечер в «Паше», когда он встретил Клаудию. Это было, наверно, два или три года назад, она подошла поздороваться с ним, и в глазах у нее горело «желание любовницы». При этих словах Эдуард де Монтень, который оставался, наверно, самым из нас экзальтированным, так резко схватил бутылку водки, что мы вздрогнули. Клаудия подошла к нему уверенно, она была в платье с блестками, и его бросило в пот. Она казалась ненамного старше, чем в ту пору, нереальная кожа, глаза с поволокой, это была она, но в то же время с короткими волосами, с накрашенными, блестящими губами, «как будто она облизывала их языком», она была уже не совсем прежней. Она казалась недоступной на веки вечные. Ему пришлось облокотиться на зеркальную стену, ее отражение в ней было еще фееричнее. Роберто Алацраки помнил, что они долго говорили, так ладно, что это походило на сон, но наутро он не мог припомнить, о чем был разговор. Фразы утекали, как песок между пальцами, словесная вязь, лишенная смысла. Он снова встретил ее несколько дней спустя у подъемника, но, когда подошел к ней, она его как будто не узнала.
Мы вздохнули с облегчением, потому что никто из нас не разговаривал с Клаудией больше двадцати лет. Если говорить начистоту, но это было слишком тяжело в тот момент, никто из нас к ней ни разу не подошел. Роберто Алацраки был итальянцем, он всегда тусовался с нами и все же оставался не совсем нашим. Он жил в Триполи, у него был акцент, создававший впечатление жизни получше и попроще, и уверенный, немного снобистский тон итальянцев с севера, а его кожа, блестящая, как глоток тестостерона, говорила об эротических тайнах. Но и для них он был не вполне своим. Когда итальянцы приветствовали его, улыбаясь, но не раздвигая губ, с показной теплотой, чувствовалось, что Роберто Алацраки для них недостаточно элегантный, слишком восточный, слишком закомплексованный. И пусть даже со временем он стал на них похож, миланцы из Крана держали дистанцию. Роберто был таким же, как мы, всегда ожидавшие, что сейчас начнется. Но что? Мы понятия не имели.
На несколько часов мы забыли, что они там, в пространстве между жизнью и смертью, забыли, что течет их кровь, переломаны их кости, слабеют их сердца. Мы рассказывали анекдоты по очереди. Описывали эти картины, запечатлевшиеся в нашей памяти с точностью, которая могла бы нас удивить, подумай мы об этом, мы, никогда ничего не помнившие, и пусть эти истории каждый из нас уже слышал десятки раз, наши лица от них светлели. Нам вдруг снова стало шестнадцать или восемнадцать лет, и к нам вернулись наши отроческие лица, ушли круги под глазами, разгладились лбы и даже тела приосанились, в них взыграл юношеский пыл. Как ни странно, мы не вспоминали последние годы, даже десять, двадцать последних лет, казалось, они не в счет, что мы, в конце концов, сделали? Мы встречали на улице молодых людей, которые могли быть нами, иногда это были наши дети, и мы при виде этих знакомых силуэтов замирали от удивления: они несли лыжи на плечах или курили у блинной, и мы чувствовали себя обобранными, преданными.
Разумеется, мы встречали иногда трех К. Крис продолжала носить все эти годы светлые джинсы в обтяжку, от которых нам было больно. Волосы Карли становились короче с каждым сезоном, открывая ее безмятежное, отчаянно юное лицо, а Клаудия по-прежнему носила немыслимые меховые манто, такие эротичные. Но тогда мы уже не фиксировали их образы, они исчезли. Когда мы представляли их себе в этой машине, всех троих – всех троих вместе! – перед глазами вставали юные девушки. Крис за рулем с сигаретой, Карли в мужской рубашке, Клаудия в клетчатом килте. Стекла опущены, голые руки лежат на дверцах, головы высунуты наружу, волосы хлещут по лицам.
Под вечер какой-то узел развязался в ходе времени, наверно, это алкоголь придал нам мужества вспомнить наш возраст, наверно, дело было в тени и пляшущей в воздухе пыли, этой пыли, витавшей повсюду в шале Кран-Монтаны. Внезапно Эдуард де Монтень, который работал в кино – и мы в конце концов запрезирали его за загар и сигары, которые он курил даже в кабинах фуникулера, – сказал: «ОК, я вам все расскажу, пятнадцать лет прошло, черт побери». И мы сразу подобрались, Патрик Сенсер с блестящими глазами и Роберто Алацраки, пьяный. Он соскользнул с табурета, удержавшись за стол акробатическим жестом, который нас даже не отвлек.
В 1979-м, сославшись на роль в фильме, Эдуард де Монтень выписал Анджело Вентурини в Сен-Тропе, оплатив ему частный самолет. Произнося эти слова, он рассмеялся, наверно, потому что с тех пор его имение в Раматюэле было арестовано налоговой службой, а его подружку, голландскую манекенщицу, видели в прессе под ручку с Эдди Баркли. Макс Молланже спросил: «Кто это – Анджело Вентурини?» – но он один задал этот вопрос. Не будь мы так поглощены рассказом Эдуарда, выгнали бы его из-за стола, он ничего не понимал. Мы, разумеется, знали, кто такой Анджело Вентурини, и знали, что Анджело Вентурини женат на Карли, но ни у кого из нас никогда не хватило бы духу произнести имя этого типа, который носил плетеные браслеты и атласные рубашки. Ну вот, Эдуард де Монтень выписал его, он не сумел толком объяснить зачем и поднимал на нас невинные глаза, как будто сам не мог опомниться. Он принял его в парке своей виллы, среди тиковых кресел и египетских статуй, как принимают брата или, может быть, врага, которому готовятся подарить поцелуй смерти. «Этот ублюдок пил мое шампанское, курил мои кубинские сигары и как будто находил, что все это в порядке вещей», – говорил он, и мы тоже были в ярости, даже ладони взмокли. «Я хотел понять, понять, что она в нем нашла, понять, что в этом типе такого особенного, чтобы она вышла за него замуж, вот так, представляете, она познакомилась с ним в июле, в ночном клубе, на Стромболи, а через шесть недель уже была мадам Вентурини, как, мать ее, фанатка».
Мы покосились в сторону Патрика Сенсера, который был официальным воздыхателем Карли, что могло бы показаться смешным – но не нам, не нам! – потому что их самая долгая встреча сводилась к обмену взглядами в женском туалете в «Четырехстах ударах» почти четверть века назад. Он мочился в раковину издалека, обрызгав зеркало, она вошла, опустила глаза, на долю секунды задержала взгляд на его мокром члене, потом, подняв идеально очерченную бровь, посмотрела на свое отражение, великолепное и непостижимое, в забрызганном зеркале и вышла – не было сказано ни единого слова. После всех этих лет упоминать Карли в присутствии Патрика Сенсера по-прежнему было сложно, особенно с тех пор, как пошли слухи, что она спит с девушками, ровесницами наших дочерей, что казалось унизительным, но до ужаса возбуждало. Эдуард де Монтень этого, казалось, даже не замечал, он завелся, а Патрик сидел неподвижно и не раскрывал рта, как будто осел изнутри.
Там, в отеле «Библос», Эдуард де Монтень наконец задал ему вопрос той июльской ночью 1980-го. Он был так пьян, что его демарш мог показаться если не осмысленным, то, по крайней мере, романтичным. Анджело Вентурини как будто не понял, но Эдуард де Монтень не спасовал. Он повторил, глядя ему прямо в глаза: «Я знаю вашу жену, вот как». На миг актер как будто растерялся, а потом вдруг извлек из кармана пиджака бумажник и бросил на стол фотографию, забрызганную чем-то темным, с загнутым левым уголком. Он сказал: «Sei fortunato, io по l’ho mai conosciuta»[20].
Тогда, в «Спортинге», видимо, повторяя жест Анджело Вентурини, гибким театральным движением Эдуард де Монтень положил перед нами фотографию. Мы склонились, затаив дыхание, чтобы разглядеть эту молодую женщину, которая улыбалась в объектив в белом хлопковом платье тонкой работы, с цветами в волосах. «Это лотосы», – уточнил Эдуард, и мы почувствовали, как горький ком подступает к горлу и вкус разочарования примешивается к вкусу алкоголя. Мы так и не узнали, как он раздобыл это фото, украл или получил от мужа, но нас странно успокоило его присутствие на столе: оно принадлежало нам, этот эпизод жизни Карли был теперь нашим, а всего-то кусок глянцевой бумаги. Судя по всему, Анджело Вентурини больше не видел свою жену с того августа, когда женился на ней, – она была в мексиканском платье из спагетти-вестерна. Он вдруг показался нам симпатичным, мы искренне жалели его, а Эдуард де Монтень добавил как бы про себя, аккуратно убирая снимок в футляр со своим лыжным абонементом: «Во всяком случае, он был голубой, это точно».
Патрик Сенсер среагировал неадекватно, но, возможно, так были устроены мы все, эти жесты всегда запаздывали, как удары кулаками по противнику, покинувшему ринг.
Это произошло после признаний Сержа Шубовска. Серж распустил галстук мужественным и скорбным жестом, казалось, скопированным из французского фильма нашей юности, и начал рассказывать, уставившись в стол, свой сногсшибательный секрет.
У него была связь с Крис.