Связь. С Крис. Слова витали в воздухе, и мы сознавали, что они ужасны, но их смысл оставался за пределами нашего понимания несколько бесконечных секунд. Мы остолбенели. Кристиан Гранж разом перестал всхлипывать и засмеялся, но звуки, которые он издавал, вероятно, не очень отличались, потому что он, со своими выпученными глазами и кожей щек в кратерах, точно поверхность луны, знал, как коварна жизнь, и со временем все его эмоции стали лишь гранями горя.
Все наше отрочество мы поглядывали на Сержа с некоторой тревогой и опаской, из-за белых туфель на шнурках, которые он носил даже в снег, его вспышек гнева и статуса интеллектуала. Наверно, мы боялись, что он совершит что-то действительно исключительное, заживет жизнью денди, или террориста, или джетсеттера на пару с Франко, к которому он всегда был близок, как телохранитель или влюбленный. Мы втайне вздохнули с облегчением, когда он перестал говорить о своих проектах градостроительства в Израиле – он показывал нам планы футуристических городов, которые рисовал бессонными ночами, – сразу после женитьбы на Тане Арадзи, наследнице, проводившей все свое время у парикмахера с явной целью разгладить волосы до совершенства. Он в конце концов разбогател, развивая дорожную сеть в Южной Америке, а после смерти Франко начал собирать артефакты доколумбовой эпохи, похищенные из чилийских гробниц, и его квартира со всеми этими урнами и погребальными ожерельями, выставленными в витринах, вскоре сама стала похожа на склеп.
Мы думали, что Серж Шубовска умер, как мы все, и испытывали некоторое облегчение.
На похоронах Франко он произнес на удивление банальную речь и не переставал жаловаться, подливая себе сангрию из «коммунального буфета», тем же тоном, что и его отец, а нам хотелось прикрикнуть на него, чтобы заткнулся, но мы ничего не сказали, слишком оглушенные горем, слишком занятые своей юностью. Гроб, казалось, начищали часами с этой швейцарской одержимостью дезинфекцией, но это ничего не дало. Мы все думали о теле Франко, о его разъеденной химией печени, о его детородных органах, должно быть, похожих на сушеные фрукты, а гирлянды, которые только безнадежно сентиментальной душе могла прийти странная идея развесить над входом в крематорий, напоминали об упрямом и радостном мире, игнорируя его агонию.
Но в ту самую минуту в «Спортинге», когда он с каким-то беспокойством смотрел на дно своего стакана с водкой, Серж Шубовска был совершенно неотличим от мальчика из нашей юности, того парня, что надевал галстук чтобы съехать с черной трассы в Мертвой Долине, и начинал рыдать на подъемнике, подкошенный усталостью.
Он спал с Крис. Почти два года. Мы были потрясены и, пока он говорил, не поднимая глаз, слышали, как наполняются воздухом наши легкие. Все было поразительно: свидания в отелях, всегда пятизвездочных, где Крис обожала звонить в room service, заказывала клубные сандвичи и шампанское, и эта ее мания красть все, что попадалось под руку: пепельницы, блокноты, спички и даже толстую черную тетрадь – черную тетрадь! – которую Серж сохранил и в которую, по крайней мере, некоторое время записывал полезную информацию. Роберто Алацраки утер ему лицо бумажной салфеткой, словно после теннисного матча, а Даниэль Видаль стал скрести зажигалкой столешницу, в точности как мы это делали когда-то на столах в наших классных комнатах, погружаясь в сексуальные грезы.
Хотя Серж Шубовска, как джентльмен, не выдал никаких подробностей, за что мы были ему благодарны, образы Крис, лежащей на покрывале в замысловатом белье, так и стояли перед нашими глазами, и слышны были вздохи. Мы пытались приободриться, думая о тех, что не были нашими женами, о тех, кого мы когда-либо водили в отель – особенно Даниэль Видаль, который хвалился, что «трахался во всех номерах “Лютеции”», – и тут Серж Шубовска объявил: «А потом я ее бросил».
Он не мог толком объяснить, что произошло, но после нескольких месяцев, когда он переживал то, что единственное имело смысл во всей его жизни, Серж Шубовска ощутил усталость, чувство бесполезности. В конце концов он перестал отвечать на телефонные звонки Крис, а она звонила по ночам, все чаще, умоляющая и пьяная, иногда по четыре-пять раз подряд. Он представлял, как она прижимает трубку к губам, точно маленькая девочка-жадина, и чувствовал, что его заглатывают. Он думал только об одном: прервать разговор или, вернее, бормотание на том конце провода, потому что сам он был не в состоянии сказать что бы то ни было.
И вот тогда-то Патрик Сенсер набросился на Сержа Шубовска. Он метнулся с другой стороны стола грациозным прыжком, удивительным для его возраста, сказал себе Макс Молланже без всяких иных эмоций. Патрик Сенсер повалил его на пол, и мы вдруг поняли, что никогда не делали ничего подобного, никогда не дрались, и теперь, когда наши силы начали убывать, а в телах исподволь поселилась усталость, когда мы выдохлись и нам стало страшно на теннисных кортах, когда начали слышать рассказы об одноклассниках, которые умерли, кто от инсульта, кто просто во сне без видимых причин, до нас дошло, что мы никогда не испытывали на прочность наши мускулы и наши порывы, а теперь было уже поздно. Наверно, рукопашная схватка – удел людей, ощущающих себя живыми, или тех, кто естественным образом думает, что можно повлиять на судьбу.
Мы смотрели на них пустыми глазами, на Патрика Сенсера, багрового, налитого кровью, повторявшего: «Ублюдок, ублюдок», и на Сержа Шубовска, чья голова билась о паркет. И вдруг затрезвонил телефон за баром, звонили Эдуарду де Монтеню. Склонившись над барной стойкой, он взял трубку, закивал. Мы не знали, кто звонил ему сюда и по какой причине звонили именно ему. Лицо его стало мертвенно-бледным, и, не успел он произнести ни слова, мы все уже знали. Никто из нас не мог объяснить как, но знали.
Мы знали, что одна из девушек умерла, и знали, которая.
Эдуард де Монтень выдохнул имя. В эту минуту мы взорвались, рассыпались созвездием искрящихся атомов или пыли, как та, что летала вокруг нас. Мы рассеялись в пространстве, и в то же время мы были лишь одним на всех сердцем или черной дырой.
«Клаудия».
Были статьи в местной и даже в национальной прессе, и мы увидели фотографии трех К, о существовании которых не знали. Мы никогда не узнаем, ни кто их снимал, ни даже кто передал снимки журналистам. Они были в лыжных штанах, у Клаудии лицо скрыто шарфом – что позже сочли зловещим предзнаменованием, – а Крис и Карли открыли рты, слегка запрокинув лица. Один портрет, в частности, обошел все газеты: Клаудия в черном бархатном корсаже, глаза полузакрыты, в ушах крылатые серьги, отразившие вспышку, как два маленьких взрыва.
Говорили много разного, но главной информации не хватало. Авария произошла на белом «гольфе GTI» Крис (хотя логично предположить, что за рулем была она, статейка в «Матен» под названием «Смерть на повороте» высказывала сомнение на этот счет, а свидетельства были противоречивы). Это был третий или четвертый вираж на выезде из Крана, на этом серпантине, пугавшем нас с детства и подпитывавшем наши фантазии, с его безымянными крестами и табличками, предупреждавшими о камнепаде. Мы помнили, какой ужас внушал он нам, когда наши отцы ехали слишком быстро, ночью, по этому шоссе без предохранительной ограды, и мы ждали смерти на каждом вираже. Мы ненавидели их эгоизм еще больше обычного. Разумеется, тридцать или сорок лет спустя мы будем делать в точности то же самое, как будто это закон природы, и за рулем машины, воняющей кожей и большими деньгами, мужчины срываются с цепи, раздраженные молчанием жен.
Девушки пошли еще дальше: их занесло, а может быть даже, они нарочно ухнули в пропасть, как утверждал Макс Молланже с тем же мистическим блеском в глазах, который был у него в пору Франсуазы Дорлеак: «Они хотели умереть, парни, а вы как думали?» – будто он был профессионалом в автомобильной промышленности, а его неспособность спать с девушками наделяла его даром ясновидения, привилегированным доступом к их внутреннему миру. На фотографиях был виден искореженный «гольф», повисший в воздухе. На снимках плохого качества стерлись тросы подъемного крана, и казалось, что машина летит над елями куда-то в лучший мир.
Нам не суждено было узнать, хотели ли они умереть. Мы сопоставляли информацию, ту, что вычитывали в газетах, и ту, что собирали всю нашу жизнь, но пазл, казалось, готовый сложиться, распадался вновь.
Было больно и таинственно убедиться, что судьба решила сбросить трех девушек вместе в ущелье, уготовив им при этом такие разные судьбы. Если Клаудию с пробитой грудной клеткой даже не довезли живой до больницы (что отдаленно напомнило нам ее вырванное сердце много лет назад, когда она вернулась к родителям беременной и брошенной), то две других чудесным образом уцелели. Даже Крис, у которой было немыслимое количество переломов (двадцать семь, если верить «Трибюн де Женев»), выписалась из больницы с загипсованными ногами меньше чем через неделю; по словам некоторых наблюдателей, ее губы и ногти были накрашены, но никто из нас не хотел в это верить. Что до Карли, рассказывали, что ее извлекли из салона без сознания, но невредимую, как прекрасное неземное создание. В «Журналь де Сьерр», рядом со вкладышем, посвященным возвращению в Альпы рыси, можно было увидеть «чудом спасенную красавицу» с изящными царапинами на лице, но, как подчеркнул доктор Боржо, главный врач курорта, которому позвонил Роберто Алацраки: «Ее с тем же успехом могла оцарапать кошка или ветка ежевики».
Куда они ехали втроем, в ночи, гоня по гололеду в этом белом «гольфе», без зимних шин, без цепей? От чего бежали? Мы знали, что они спасались бегством, какова бы ни была цель их пути, они не имели намерения возвращаться, и мы представляли их себе в этой машине, курящих тонкие сигареты, с опущенными стеклами, в вечерних платьях, выдававших их жажду быть любимыми. Когда Даниэлла Алацраки присвистнула сквозь зубы, пожав плечами, мол, «три пьяных девки хотели снять мужиков в клубе», рука Роберто обрушилась на голову сестры, как в его молодые годы, и мы нервно рассмеялись, хотя Даниэллу нам было жаль с ее цыганскими юбками и дружками под кайфом.