Мы были уверены, что они хотели нам что-то сказать не только в тот вечер, но и в течение всей нашей жизни, когда мы видели их в купальниках у бассейна или закутанными в парки в очереди к подъемнику и на миг встречали их взгляды из-под загнутых ресниц. Они подавали нам знаки. После аварии мы воображали много всего, мы знали, что они там, в тумане или в лесу. Они махали нам руками издали. Нам казалось, будто мы слышим их, когда мы были пьяны, и мы пили больше обычного в то время. Когда шел снег, они звали нас, но ветер уносил их слова, или до нас доходило, что они говорят на другом языке.
Однажды вечером, когда мы в очередной раз просматривали статьи, которые хранили в пластиковой папке, Кристиан Гранж, вытаращив глаза, воскликнул: «Как вы не понимаете, что мы никогда не узнаем? Это будет так, парни, до самого конца. На смертном одре, когда вся семья соберется вокруг, у нас так и останутся наши чертовы вопросы. Надо просто смириться, что мы никогда ничего, ничегошеньки не поймем, и хуже того знаете что? Может быть, и понимать нечего, вообще». Мы посмотрели на него с раздражением, но сами-то знали, что он прав, хотя у Кристиана Гранжа никогда не было семьи и, мы были уверены, никогда не будет.
У одного только Сержа Шубовска хватило духу прийти на похороны Клаудии в Женеве. Они состоялись в белом холодном зале, похожем на больничную столовую. У женщин были скорбные лица, под прекрасными глазами залегли круги, но одеты они были в черные платья, созданные, чтобы носить их ночью. Некоторые из них не снимали темных очков, а одна высокая брюнетка скользила вдоль стен, пряча взгляд под кружевной вуалеткой. Серж Шубовска признался нам, что его посетило странное чувство, будто он вновь попал на костюмированную вечеринку к Жаку Саврье. Было во всем этом что-то эротичное и светское, отчего почти забывался на удивление внушительный гроб, стоящий на возвышении. «Она, наверно, была в нем совсем маленькая», – сказал он нам, качая головой. Он едва узнал Жака Саврье, который показался ему похудевшим, почти скукожившимся. «Он как будто тоже уменьшился». Серж подошел пожать ему руку, но тот отвел глаза, словно хотел избежать разговора или, может быть, просто не знал, кто он такой, ни он, ни все остальные.
Серж Шубовска не сразу понял, кто эта светловолосая девушка, которая сидела в первом ряду, зажав в кулаке вышитый носовой платочек. Во время церемонии, сам того не замечая, он смотрел на ее конский хвостик, завязанный высоко на макушке, ее невероятно светлые волосы, шею, на которой билась жилка, и внезапно у него возникло странное чувство, будто Клаудия присутствует на собственных похоронах. А потом кто-то прошептал «бедняжка Валентина», и Серж Шубовска ощутил словно камень в груди. Он смущенно рассказывал нам, как коснулся ее рук, молча, точно герой телесериала, а она вежливо улыбалась, и в глазах стоял туман от непонимания или анксиолитиков.
Об остальном Серж так нам толком и не рассказал, разве только что Альберта Маджоре не сняла черное норковое манто, что Джованни тихонько плакал, гладя йоркшира, свернувшегося у него на руках, как спящий ребенок.
Он ничего не помнил, ни церемонии, ни речей, которые произносил священник, потом нервные молодые женщины, но, по его словам, это было «чертовское нагромождение чуши». На самом деле Серж все время ждал Крис, хоть и знал, что это невозможно – она была в больнице с раздробленными костями, напоминавшими ему, он сам не знал почему, раковину морского ежа, расколотую в его руке. Он не мог справиться с собой и то и дело косился на вход, как будто она должна была войти с минуты на минуту, в немыслимом одеянии, может быть, даже с дымящейся сигаретой или под хмельком. Движение волос, проскользнувший мимо силуэт – и он вздрагивал, в состоянии паники и возбуждения, которое не покидало его весь день и еще не одну неделю. На улице, в такси, за витриной кафе – повсюду он видел ее.
Они ушли. Они покинули нас навсегда. Даже Карли так и не появилась на похоронах. Кто-то, он не мог вспомнить кто, рассказал Сержу, что встретил ее несколькими часами раньше на вокзале Корнавен в Женеве. Она пила кофе, перед тем как идти на церемонию. Мы так и не узнали, что произошло потом, но очень хорошо представляли ее себе в этом кафетерии: горячий шоколад, Карли, грызущая ногти, как в ту пору, после лыж, когда Эдуард де Монтень собирал со столов оставленные девушками пустые баночки из-под молочного коктейля. Нас успокаивала мысль, что у Карли, как и у нас, не хватило духу прийти на похороны, и мы надеялись, что она села в поезд, следующий на юг, в Испанию или в Италию.
А потом большинство из нас перестало приезжать в Кран. Первым Роберто Алацраки провел зиму в Кортина д’Ампеццо, потом Даниэль Видаль и Серж Шубовска сняли квартиры в Куршевеле. Мы, казалось, не узнавали больше курорт нашего детства, а он и правда менялся на глазах, новые земельные участки появились в одночасье, в горах Монтаны, в План-Майене, там, где когда-то располагался еловый лес или мини-гольф. Но, в сущности, нам было на это совершенно наплевать. Перемены, терзавшие нам сердце, были крошечными, невидимыми. Это была пластмассовая садовая мебель, расставленная новыми владельцами на террасе «Археоптерикса». Это был стол для пинг-понга в «Диких травах», тот самый, что питал наши фантазии, выброшенный на соседний луг – ножки разъела ржавчина, сетка мокла в черной лужице. Это был бювет на трассе Вермала, замененный санитарными кабинами в форме противоатомного убежища, и электрический бильярд в подвале «Харчевни Королевы», исчезнувший между рождественскими каникулами и февральскими. Это была и смена сезонов, крокусы, пробивавшиеся сквозь снег, предвещая весну, прозрачные рыбки, метавшиеся подо льдом в пруду у поля для гольфа. Это были первые снежные хлопья, мягкие, как вата, которые касались наших лиц, беличьи следы на снегу, изгрызенные шишки у корней елей. Это были девушки с распущенными по плечам волосами, которые переходили дорогу под ручку, с лыжными шапочками и теплыми сапогами с длинным ворсом.
В витринах на главной улице и в окошках канатной дороги мы встречали свои отражения: усталые лица, морщины на щеках, седеющие волосы. В иные дни мы видели их, девушек, проснувшись, они улыбались нам с горячим огнем в глазах, и мы вставали в какой-то эйфории, член натягивал пижамные штаны, но это длилось недолго, воспоминание стиралось почти тотчас, их черты смешивались. Потом наступило время, когда мы уже не могли вспомнить их лица, их силуэты расплывались, как смутное движение вдали.
Никто из нас так и не увидел больше ни Крис, ни Карли. Иногда мы слышали о них, кто-то произносил их имена, но, странное дело, мы слушали невнимательно. Говорили, что Карли живет в Греции или на Эоловых островах, что она то ли художница, то ли содержит тратторию. Говорили, что Крис развелась, что она несколько раз прошла курс лечения электрошоком и галлюциногенными растениями в санатории близ Лиона. Но это были только слухи, мы чувствовали, что ни у кого нет от них вестей. Казалось, они покинули наш мир, и в глубине души мы знали, что именно это и произошло.
В ту ночь, на том шоссе они отомстили нам. Мы их бросили. Всю нашу жизнь мы смотрели на них, тянули к ним руки, но ничего не сделали. Они ждали. Они надеялись на любовь, которую мы, казалось им, могли дать, которую мы им в каком-то смысле обещали, но мы предпочли бросать пригоршни земли в огонь. Они звали нас, их губы приоткрывались, произнося наши имена, ночами они шептали их нам в шеи, их пальцы касались наших волос, а мы остались недвижимы. И тогда они сели в эту машину и улетели в небеса, в непроглядно темную или мерцающую под луной ночь. Они ушли в тайное место, туда, где протекает наша настоящая жизнь, но оно недосягаемо.
Валентина
1
Валентина никогда об этом не думала. Ни о своей комнате, крошечной, как грот, где едва хватало места для кровати и шкафа, ни об уик-эндах, проведенных там, но при всем том они «выезжали» в Кран каждую пятницу зимой, а иногда и весной тоже. После школы, потом коллежа, потом лицея она садилась в «рендж-ровер» или «ролле» с запахом кожи, от которого ее тошнило, и хлопала дверцей. Сидя на заднем сиденье, она видела их спины, иногда просила поставить кассету, но они всегда отпускали нелестные комментарии о музыке, которую она любила, поэтому ехали в тишине, в темноте. Казалось, в этой машине всегда была ночь, а воздух разреженный или отравленный. Боже мой, сколько времени минуло, улетело, в этой запертой коробке.
Прошло уже больше двенадцати лет, как Валентина потеряла мать, но когда она машинально произносит эти слова или вспоминает внезапно, проснувшись, и повторяет их шепотом («моя мама умерла»), ей самой они непонятны и не оказывают никакого действия, словно лист на поверхности воды. Она не думает об этом, как не думает и о Жаке Саврье, который живет где-то, вероятно, в Женеве, как будто ее и нет на свете. Она просто села в поезд на Париж, в двадцать три года, с чемоданом Клаудии, кожаным «Вюиттоном», казавшимся ей таким неуместным, и ее прежняя жизнь рассеялась, как дым сигареты, закрученный длинным колечком.
Валентина и думать забыла, она просто никогда больше не возвращалась в Кран. С той ночи, когда ее отец, то есть отчим, она не знала, как его называть, разбудил ее, бледный как полотно, и она сразу поняла, что случилось. Ей было восемнадцать лет, и она давно, казалось ей, всегда, ждала этой минуты.
Она помнила лицо Жака Саврье и двух склонившихся над ней полицейских. До нее бесконечно долго доходило, что они здесь, в ее комнате, как все эти люди уместились на таком пятачке?
Они еще и суетились, один из полицейских достал комиксы с ее книжной полки и листал их, как будто искал объяснения абсурдности жизни. Валентина подумала, что под футболкой на ней нет трусиков, что они увидят ее голый зад. Потом ей показалось, будто она летит, парит над всей этой сценой, высоко, очень высоко, и их слова доходили до нее с задержкой, как если бы она говорила по телефону с края света. Это длилось много недель, ощущение, будто она живет в ватном коконе, и эта усталость, и отстраненность, но, наверно, так действовали анксиолитики и антидепрессанты, которые она хранила в баночке из-под подсластителя Клаудии из бежевой матовой пластмассы. Рельефные цветы, выгравированные на крышечке, создавали впечатление, что она принадлежала романтической барышне из прошлого века.