Она всегда знала, что однажды ее мать уйдет. Еще совсем маленькой она чувствовала, как в ней растет желание бегства, видела, как оно набухает в ее груди, точно опухоль или темная птица, пытающаяся расправить крылья. Это было как подспудная угроза, и все ее воспоминания о Клаудии были подернуты этим страхом, хотя тогда она об этом понятия не имела: просто жизнь казалась тревожной. Есть одна фотография их вдвоем, на которую Валентина иногда смотрит. Ей года три или четыре, а Клаудии едва исполнилось двадцать четыре, но выглядит она на семнадцать. Валентина смотрит на их лица, так близко друг к другу, щека к щеке, их смешавшиеся волосы, ее золотые кудряшки как будто цепляются за длинную шевелюру матери, словно хотят ее удержать или раствориться в ней. Она узнает свою тревожную улыбку, но больше смотрит на Клаудию, чей взгляд устремлен в точку схождения, за кадр.
Она и думать забыла, но Кран приходит к ней во сне. Дорога, связывающая Сьон с курортом, в свете фар, тире, нанесенные белой краской, убегают, как восьмимиллиметровая пленка, и скала, головокружительная, готовая рухнуть. Вдали она видит странную скульптуру, возвышающуюся на вершине, прямо над лесом, точно гигантская Богородица с поднятой рукой. Видит их шале, не совсем то же самое, но и не совсем другое. Видит себя, она наполняет водой увлажнители радиаторов, как делала ребенком, это была ее обязанность, из красной пластмассовой лейки, но во сне ей это никогда не удается, как будто радиаторы бездонны, вода уходит в черную дыру под шале, в подземное озеро.
И видит она мать, в снежной буре, с летящими над головой волосами, или мать идет по лесу и удаляется. Она уже маленькая точка, взбирающаяся на гору к статуе Марии, и вот Валентина тоже идет следом за ней по свежему снегу: идет, но не продвигается, ветви деревьев цепляются за волосы, царапают лицо и руки, обступают ее все теснее, пока она тщетно пытается добраться до статуи на вершине. У гигантской Богородицы лицо Клаудии, ее руки протянуты к ней.
Прошло двенадцать лет с тех пор, как Клаудия исчезла в ночи, когда Валентина получила открытку. Она ощутила легкое головокружение, взяв в руки фото на картоне, белое пятно гор и герб кантона Вале с его тринадцатью красными и белыми звездами как будто вышли прямиком из ее снов. Она не знает, находит ли на первый взгляд дурным вкусом эту небрежную записку из канувшего мира или ждала ее всегда.
Поначалу она не разбирает нацарапанных ручкой слов. А потом читает «дорогая», номер телефона и подписи, старательные, почти по-детски, с буквами К, вытянутыми словно до бесконечности: Крис и Карли. Ей кажется, будто она держит в руке приглашение двух эксцентричных девушек присоединиться к ним в их бегстве.
Она и думать забыла, но, когда она приехала в Кран-Монтану ночью, в темном такси, шины которого как будто шепчут, ей показалось, что она отсюда и не уезжала. Она завезла вещи в отель «Робинсон», рядом с кинотеатром, с его светящейся стрелкой, мигающей трубками розового неона, словно указывающей вход в какой-то темный мир. Валентина оставила свою маленькую дорожную сумку с джинсами и темно-синим пуловером в номере, пахнущем чистотой. И отправилась в шале «Археоптерикс». Ее кроссовки оставляют следы в снегу со звуком поцелуя, а темные силуэты елей склоняются к ней, трепеща.
Она видит, как движется в витринах отражение молодой девушки в кожаной куртке, с конским хвостиком, с поникшими плечами. Может быть, это она, а может быть, Клаудия в том же возрасте. Или ни та, ни другая, незнакомка.
Она вспоминает про тест на беременность в своей сумке, в картонной упаковке, завернутой в пластиковую пленку, она спрятала его в карман на молнии, но от кого спрятала, кроме себя самой? Она достает его иногда, чтобы посмотреть, он там уже несколько недель, но она не решается разорвать прозрачную пленку. Как будто эта мембрана отделяет ее от секрета, притаившегося внутри нее, как угорь в невидимой сети.
Ей кажется, что именно здесь, в Кран-Монтане, она прошла этапы посвящения, что ведут от детства к зрелости, с сопровождающими их метаморфозами – тающие щеки, набухающие груди, залегающие под глазами круги, все, что выдает кипение гормонов, и влажные трусики с запахами, внезапно разливающимися в воздухе, словно ароматы цветов или мха. Валентина представляет себе фриз с нарисованными на нем девочками, которые встают и ложатся, подобно иллюстрациям в школьных учебниках, показывающих эволюцию доисторического человека.
Это было в ресторане «Сервен» в одиннадцать лет, у нее впервые начались месячные, когда она сидела за картофельной запеканкой с сыром, в белых джинсах. Она подумала, что это просто грязь, а потом ей показалось, что в живот загнали кол. Жак Саврье побежал за гигиеническими прокладками. Они обедали вдвоем. В ту пору мать всегда отсутствовала. Но где она была? Валентина понятия не имела.
Потом ей казалось, что это всегда случается в Кране, как будто горы посылали сигнал ее метаболизму. Это начиналось на пути из Женевы. В тот самый момент, когда машина покидала долину и взбиралась в горы, незримая рука хватала что-то в ее глубинах, что-то темное и таинственное, и пыталась зверски извлечь это из ее внутренностей. Валентина смотрела в пустоту с узких мостиков, перекинутых через ущелья, и внезапно чувствовала, как льется кровь, горячая и холодная одновременно, между ее ляжек.
Ей помнились ночи, проведенные с этой болью, она поднималась в животе исподволь, как прилив, и нарастала часами, до тошноты. Стоя на коленях на плиточном полу в ванной комнате, склонившись над унитазом, она ждала рвоты, а в минуты передышки, между двумя приступами, писала кончиками пальцев на запотевшем стекле имена мальчиков, тронувших ее сердце.
В то время никто уже на нее толком не смотрел. Днем родители держали тайный совет, шептались в гостиной, а иногда мать рыдала на руках у отца. Странная тишина стояла в шале, мать ложилась после полудня, а иногда вообще не вставала, в то время как Валентина в ночной рубашонке смотрела, съежившись под одеялом, как испарина на стеклах превращается в ручейки. Висящие над окном сталактиты, похожие на стекло, роняли капли бесконечно медленно, точно метроном, растягивающий время. Казалось, колдовские чары погрузили шале в оцепенение, заставив обитателей лежать в постели и истекать слезами или кровью. С наступлением ночи чары рассеивались, родители как будто возвращались к жизни: Жак Саврье приносил из погреба бешено дорогие бутылки, Клаудия надевала немыслимые платья, являлись гости, отряхивая от снега свои манто, словно шли сквозь метель.
Валентина слышала за стенкой смех матери, светский, безудержный, и ей всегда казалось, будто он принадлежит другой женщине, проникшей в ее тело. Все остальное время Клаудия была лишь тенью, никого не оставалось внутри ее телесной оболочки.
Маленькой ей всегда хотелось верить, что с матерью все хорошо, что у них идеальная семья. Она знала, что Клаудия старалась изо всех сил, особенно в первые годы. Она готовила изысканные обеды, хотя терпеть не могла кухню, принимала с киношной улыбкой деловых знакомых Жака Саврье, а зимой сама надписывала карточки с пожеланиями, безумное количество, черной тушью. Она связала для Валентины гигантское боа с приколотым в уголке фетровым сердечком, что впоследствии скажет о праздности ее дней. Но проходили зимы одна за другой, и Валентина чувствовала, что ее решимость тает, это было как смещение почвы в долине вокруг, оползни летом, лавины зимой, эти горы, странно хрупкие, как мел.
Поначалу Клаудия верила в женский потенциал своей дочери. Она водила ее в магазин Буби рядом с катком, покупала клетчатые юбки и пуловеры в тон. Ей это нравилось, хотя ни одна девочка в Женеве такого не носила, и дочке больше хотелось белые джинсы или сапожки с бахромой. Клаудия повторяла с раздраженным видом, что волосы у Валентины темнеют, и протирала корни ваткой, пропитанной настоем ромашки, бережными движениями, похожими на ласки. Но Валентина росла, волосы ее действительно становились все менее светлыми, и Клаудия забила на ромашку и на походы вдвоем к Буби. В одно лето, ей было, наверно, двенадцать, Валентина носила танцевальное трико в бассейн Монтаны, потому что мать забыла купить ей купальник. Она помнила калифорнийские бикини юных парижанок, лежавших в шезлонгах, их ноги с тщательно сведенными волосами, заколки в форме сердечка и ужас, который она испытала на стальной лесенке, выходя из бассейна, когда синтетическая ткань, намокнув, стала прозрачной, и видны были груди. Она завернулась в большое полотенце, чтобы скрыть светлые волоски, которые росли до самых ляжек, как пушок у цыпленка.
Там же, в Кран-Монтане, она узнала, что Жак Саврье не ее биологический отец. Никто ей об этом никогда не говорил, но она нашла в шкафу, где хранились видеокассеты, семейную книжку. Она полистала ее, сама не зная зачем, и под своим именем увидела запись «родилась от неизвестного отца». Она прочла эти странные слова равнодушно, не испытывая особых эмоций, разве что, может быть, облегчение, как будто узнала секрет, который они хранили все трое, и он оказался не так страшен, как все, что она могла себе вообразить.
В этот вечер Валентина идет в темноте вниз по главной улице и, проходя мимо супермаркета, слышит, как зовет ее шале. Оно шепчет ее имя сквозь шелест ветра и скрип снега. Она слышит его, свое имя, и какие-то непонятные фразы, словно знакомую горькую жалобу, что вырывается у нее самой. Она вспоминает, что, поднимаясь вверх по этой улице в лыжном комбинезоне к подъемнику Кри д’Эр, встречала мальчиков с растрепанными волосами, их шарфы болтались на шее, и ей так хотелось положить на эту шею свою голову, но они проходили мимо упругой походкой, не глядя на Валентину, или их глаза смотрели сквозь нее, будто она была бесплотным созданием.
В то время Валентина почти совсем потеряла из виду Клаудию. Та регулярно уезжала в санаторий на берегу озера Леман, где было запрещено ее навещать и даже звонить по телефону, как будто напоминание о близких могло помешать лечению. Даже когда мать была дома, она как будто отсутствовала, куда-то уходила днем, словно жила параллельной жизнью, в другой семье или в другом измерении.