Когда Валентина подходит к шале, ей кажется, что она шла много часов или даже дней. Время растянулось, оно как лодка на озере без руля и ветрил. Все эти воспоминания, всплывающие на поверхность, как будто они были в глубокой пещере или вообще в центре земли, вся эта жизнь, которую она почти забыла. «Археоптерикс» возник на дороге, за поворотом, почти неожиданно, а между тем, она знает этот вираж, она все их знает. Эта география как будто вписана в ее тело, карта переплетена с кровеносной системой, изгибы дороги, деревья вдоль нее, неровности ландшафта. Ей думалось, что оно будет другим, наверно, не таким внушительным, но шале осталось в точности таким, как в ее памяти, с белыми шершавыми стенами, готовыми исцарапать ее кожу, с желтыми ставнями, а вот и окно ее комнаты на первом этаже, через которое она убегала по ночам, в джинсах в обтяжку, с накрашенными глазами.
Валентине было шестнадцать лет, может быть, семнадцать, и она уходила, совсем одна, около полуночи, тихонько, чтобы не услышали родители, хотя сама часто говорила себе, что это излишняя предосторожность, что она могла бы хлопнуть дверью и больше не возвращаться, а они так и будут жить своей жизнью теней. Она бежала в «Пашу» или в «1900», ветер холодил кожу, волосы присыпало снегом, и в ночи, освещенной неоном перед ночными клубами, у нее было чувство, что если не все, то что-то возможно. Но никогда ничего не происходило, она заказывала водку, глядя на девушек, которые давали себя целовать на темных банкетках, как будто все это было за стеклом.
Однажды ночью, это была зима ее восемнадцати лет, в окно постучали, и она увидела Стефана Берже, парня, который несколько дней назад засунул язык ей в рот на подъемнике Насьональ. Ей показалось тогда, что она сейчас задохнется или проглотит маленького теплокровного зверька, и она почувствовала себя обобранной, подвешенной в этом ледяном тумане, стиравшем очертания реальности. Даже Стефан исчез, ее как будто обнимал призрак.
Ему-то это вряд ли не понравилось, потому что он был здесь, стоял в снегу. У него были влажные волосы, будто только что из-под душа, а рядом с ним, чуть поодаль, маячил тип с темной шевелюрой и опущенным взглядом. Она сразу поняла, увидев, как они переминаются с ноги на ногу, что сейчас что-то произойдет, это было как готовая разразиться гроза или мыльный пузырь, когда и страшно, и надеешься, что он лопнет. Они ухватились за подоконник и подтянулись на руках гибким и бесшумным движением. И она без единого слова позволила им делать, что они хотят, в своей детской кроватке. Ее удивило прикосновение их кожи и руки, скользнувшие под ее футболку и между ног, но вся ее голова была занята созерцанием пухового одеяла, вышитые на нем горные цветы вдруг стали похожи на насекомых или на крабов и вылезали из ткани, как из гнезда.
В этот вечер звезды светят точно так же, как в ту ночь, двенадцать лет назад, когда два парня пришли поваляться в ее постели, оставив потеки грязи на кремовом ковре. Это как летнее небо, полное обещаний, и надежд, и угрозы. Она идет в темноте, огибая шале, и выходит с другой стороны на поле для гольфа, к этим просторам, которые манят ее все сильней. Она уже не знает, по какой причине оказалась здесь, вот так, вдруг, и почему сказала Крис и Карли, что приедет только завтра, не знает даже, хочется ли ей их увидеть. Она спрашивает себя, не идет ли сейчас в одном из своих снов с этими бесконечными просторами и склоняющимися к ней деревьями. Как бы то ни было, с тех пор как у нее прекратились месячные, вот уже пять недель, жизнь кажется зыбкой и статичной одновременно, она чаще обычного видит сны и все время чувствует себя усталой. Она идет по снегу, теплому и мягкому, как по болоту, и перед террасой «Археоптерикса» видит, как французское окно сияет матовым светом.
Горы вдали еще чернее ночью, они кажутся огромными, она как будто чувствует их глаза, устремленные ей в спину, а лес бормочет, ветер шелестит в деревьях, словно шепотом произносит слова. Ели смотрят на нее, и животные, неподвижные в зарослях, тоже, даже снег, все эти тихонько поскрипывающие кристаллики как миллионы глаз, уставившихся на нее.
Вдруг что-то взрывается у нее в животе и в голове. Гостиная за стеклом осветилась. Она видит диван перед телевизором. Видит девочку лет десяти-одиннадцати в голубой ночной рубашке, мужчину в пуловере и шерстяных брюках, сидящего рядом с ней, все это словно сцена в диораме. Она видит их глаза, не отрывающиеся от телевизора, отбрасывающего цветные вспышки, и чувствует напряжение, исходящее от рук девочки, которые лежат по обе стороны от колен. Она застыла, как на фотографии, но под ночной рубашкой чувствуется трепет, будто мышка бегает по ее животу. А потом Валентина щурит глаза и видит руку Жака Саврье, нырнувшую под ночную рубашку, и его ладонь, скользящую под тканью.
2
Она видит их сразу на террасе у Гербера: они сидят на солнышке перед чашками эспрессо и переполненной пепельницей (эти желтые фарфоровые пепельницы с написанным красными буквами словом «Кампари», которые есть во всех кафе курорта, окурки ментоловых сигарет со следами губной помады для девочек, коричневые и докуренные до фильтра для мальчиков). Крис в лисьем манто, с ногтями, такими же длинными, как в ее воспоминаниях, в тон губам, Карли тоже в черных очках, в темной шевелюре седая прядь. В ту самую минуту, когда она видит их в свежем утреннем воздухе, точно двух звезд инкогнито, греющихся на солнце, Валентина чувствует, как узел мрака развязывается в ее груди.
Она помнит Карли с елочными шарами в ушах, Крис и ее безумные манто из зебры или пантеры, запахи пудры и еще чего-то сладкого, таинственного, когда они целовали ее, их поцелуи казались живыми, словно птицы порхали по ее коже. Помнит суету в праздничные вечера, словно электричество в воздухе, новогоднюю елку с ангелами на ветках и особенно воздух, омытый золотистым светом, воздух, который наполнялся желанием. Это алчное напряжение она снова чувствует здесь, нынче утром, в их ухоженных руках и в их лицах, даже в лице Карли, оно бесстрастно, но это лишь покров, самозащита.
Завидев ее, они грациозно и торопливо встают. Валентина утыкается лицом в меха Крис, рука Карли пожимает ее руку, и ей хочется спросить их прямо сейчас: «Она любила меня, как вы думаете? Она все-таки любила меня?»
Может быть, просто для вида, чтобы внести веселую ноту теперь, когда они сидят за столом перед своим прошлым, под этим ярким до невыносимости светом, Крис и Карли травят анекдоты. Говорит больше Крис, возбужденно, куря одну за одной, а Карли смотрит на них с задумчивым видом, и Валентина представляет себе, что легко, почти неизбежно влюбиться в них. Крис рассказывает про послепраздничные утра в шале, про икру на круассанах, и, когда они смеются, уголки их глаз деликатно щурятся, морщинки едва видны, они сохранили облик юных девушек. Иногда в их глазах пробегает тень, но может быть, это иллюзия, достаточно моргнуть, и остаются только их улыбки и окутывающий лица дым.
Они рассказывают про ту ночь, когда Клаудия им позвонила, голос был тоненький, далекий, испуганный, и у Крис мокрые глаза, а Карли словно превратилась в мрамор, но видно, как трепещет, будто пойманная птичка, ее сердце, до кончиков пальцев, играющих пакетиком с сахаром. «Понимаешь, мы тогда редко виделись с твоей матерью. Она отдалилась от нас, нам казалось, что мы ее больше не интересуем».
Но в ту ночь они вскочили с кроватей, не раздумывая, Крис помнит всклокоченного Жоржа, его тревожные, ревнивые глаза. Она натянула джинсы, в которых тесно было ляжкам, она всегда брала на размер меньше, надела лыжную куртку и сказала, сунув пачку сигарет в задний карман джинсов, как во времена «Четырехсот ударов»: «Я поеду за ней». Она припарковала «гольф» у «Диких трав», и Карли уже ждала ее, в чем-то вроде кимоно, или, может быть, это была длинная шелковая шаль, на ногах меховые сапожки. Она захлопнула дверцу и своим глубоким голосом, чуть дрогнувшим, но, возможно, это были просто вибрации двигателя, сказала: «Дай мне сигарету».
Они вспоминали Клаудию, в вечернем платье, как будто она собралась на вечеринку, но лицо ее было смыто, глаза припухли. Они поговорили совсем немного, потом решительно поставили кассету с итальянскими песнями, Джильола Чинкветти, Патти Право, как в старые добрые времена. Они освобождали свои сердца от ледяной корки. Они всегда знали, что так кончится, это был словно заглушенный взрыв или выстрел в тучу перьев. Они все ждали, ждали жизни, которая никогда не наступила, так заяц бежит по снегу, натянутый, как струна, и вдруг разом оседает. Под шерсткой его плоть теплая, мягкая на ощупь, тошнотворная.
Клаудия не рассказала им, что произошло в тот вечер, но они вообще не разговаривали друг с другом, никогда этого не умели. Всю свою жизнь они обменивались лишь банальностями и оставались одни со своими тайнами, как точки, затерянные на линии горизонта в океане.
Они идут теперь все втроем по дороге в Монтану, Валентина между Крис и Карли, рука продета под ее локоть с каждой стороны. Ей хочется задать им вопросы, которые она носит внутри себя, как окаменелости, но о чем она может их спросить? Крис и Карли не пришлось, как ей, годы, целую жизнь смотреть на Клаудию, пытаться взломать ее душу и падать в пустоту, как эти изгрызенные белками шишки. Крис и Карли, как бы то ни было, не сходились во мнении. Крис считала, что Клаудия была балованным и неудовлетворенным ребенком. Она столько мечтала о ее бриллиантах в постели, они сверкали над ее головой, точно электрические звезды. Карли же думала, что были какие-то муки, опутавшие ее сердце, как переплетенные ветви или моток железной проволоки.
Даже Жак Саврье казался им расплывчатым, хотя они тесно общались с ним почти двадцать лет. Они понятия не имеют, чем он занимался, как все эти омары, драгоценности, горы икры приземлялись на стол в шале или в изящные ручки Клаудии, не знают даже, кто были эти мужчины в костюмах, которые курили сигары и пили шампанское с обезоруживающей естественностью. Карли шепчет, глядя далеко вперед, на вершины Вермалы, где снег искрится, как крошечные осколки стекла: «В какой-то момент мне обрыдли все эти деньги. Я не могла больше этого выносить».