Мы плевать хотели на коммунистическую угрозу, у нас были другие призраки. В ту зиму снег шел много дней без перерыва, и Кран-Монтана стала похожа на остров, сливочный, тревожный. Три К куда-то исчезли. Мы их больше не встречали, казалось, будто они живут под землей, в подвалах, где все может случиться. Когда мы высовывались наружу, чтобы купить шоколадное пирожное у Гербера или бутылку вина у Франко, невыносимые картины хлестали нас по лицу и снег кружил темной ледяной круговертью. Казалось, на дворе все время ночь. Сходили лавины, неосторожные лыжники терялись в тумане Мертвого моря – и над головой рокотали вертолеты, предвещая драму. Беременная женщина упала (бросилась?) в подземное озеро Сен-Леонар. Мы все время мерзли, как будто жили в мокрых простынях.
В конце концов мы все же отыскали их след. Нам сказали, что все три они живут в «Диких травах» с компанией итальянцев, и там происходят вещи, о которых вслух не говорят. Мы не могли в это поверить – Клаудия приручала синиц, Карли была принцессой, а Крис – неудавшимся мальчиком, они были чисты, свободны, но невинны. И все же кто-то внутри нас нашептывал: «Возможно, они сейчас трахаются на столах для пинг-понга? Пока ты чистишь зубы и читаешь в постели, как маленький?»
Однажды вечером, когда снег внезапно перестал, мы вышли в ночь и направились в сторону Клуба. Деревья искрились кристалликами инея, которые падали нам на лица, а дорога, казалось, была покрыта молочной пенкой. Лес отбрасывал тень нам под ноги.
Мы знали. Мы знали.
Разумеется, они были там. Все три (Клаудия и Крис в микроскопических платьицах, беленькая в черном, черненькая в белом, а Карли в джинсах) курили, смеялись.
Они сидели за столиком с итальянцами.
Клаудия сосредоточенно кивала брюнету, что-то шептавшему ей на ухо. Крис сидела на коленях у парня в расстегнутой рубашке. Карли стояла очень прямо, зажатая между двумя миланцами, и тот, что покрасивее, обнимал ее одной рукой за плечи. Даже издалека можно было почувствовать их возбуждение.
Мы стояли, остолбенев, у гардероба.
Потом Серж – или, может быть, Патрик – сунул руку в рукав пальто резким, как щелчок пальцев, движением. Мы кинулись в холод и тьму. Снова пошел снег, и вода стекала по нашим лицам, по волосам, по шеям, как свежая кровь.
8
Трудно вспомнить, что было потом. Между собой мы никогда об этом не говорили. Кажется даже, что мы вообще больше никогда по-настоящему не говорили.
Сколько времени это длилось?
Часы?
Дни?
Годы?
Или это еще не произошло?
Были ночи, проведенные в «БМВ Neue Klasse» родителей Роберто Алацраки, в укрытии елей, сразу за дорогой на Блюш, которая вела к шале Тбилиси. Издали тень «Диких трав» казалась тенью храма или церкви. Мы притихли, нервно ерзая, было слишком далеко, чтобы хоть что-то увидеть. То в одном, то в другом окне загорался свет. Серж Шубовска, знавший географию дома, сообщал нам «спальня родителей» или «кухня», но иногда все было темно, как будто совершились ритуальные убийства. Они были там, машины с итальянскими номерами стояли припаркованные на гравии повсюду вокруг, прижимаясь друг к дружке.
Иногда один из нас вдруг выходил из машины, хлопнув дверцей, и скрывался во тьме. Через несколько минут, в течение которых мы жевали сыр или бутерброды с колбасой, передавая друг другу украденную у отцов фляжку, разведчик возвращался на борт. Лицо его было бледно. Наше дыхание наполняло салон. Никакой обнадеживающей информации никто никогда не приносил. Слабо светилось окно на втором этаже. Мелькали тени на первом, слышалась далекая, неразличимая музыка, женский смех – или это было рыдание? – лампочка в деревянной клетке, висевшая над входной дверью, освещала пару войлочных горлиц призрачным светом. Снег вокруг был абсолютно тих.
Однажды ночью, когда огромная луна освещала шале и его окрестности, как луч прожектора, мы припарковали машину подальше, из осторожности или повинуясь внезапной интуиции. Мы вышли в сверкающую ночь и, даже сами не зная почему, направились к лесу. Возможно, искали убежища в темноте, или, может быть, что-то звало нас туда?
Мы едва не задели фигуры, бежавшие между деревьями. Они держали фонарики и, кажется, бутылки шампанского, светящиеся точки скользили в тени ветвей. Белокурые волосы вдруг взметнулись в ночи, как вспышка, а вдали фонари посылали сигналы, напоминающие тайный код.
Там были парни, произносились слова по-итальянски, звучали шепоты, крики, то ли охота, то ли оргия, а мы подсматривали, присев за кустами. Мы не шевелились, несмотря на боль в ляжках и теснение в груди от страха. Мы умели прятаться, оставаться совершенно неподвижными, мы стали лишь тенями, но нам казалось, что, даже если мы встанем и побежим в их сторону, все равно останемся для них невидимыми.
Даниэлю Видалю содрало веткой кожу с левого века, кровь заливала глаза, но он стоически терпел, пока парочка колыхала ветви, издавая звуки, похожие на мяуканье. Серж Шубовска видел пробегавшую Карли, она почти наступила ему на ноги – «Я мог бы до нее дотронуться», – на ней был желтый комбинезон и кошачьи уши. «Кошачьи уши», – повторял он с мукой в голосе.
В тот самый вечер, в тени, в сердце этого леса, царапавшего нам тела и сердца, когда мы были там и нигде одновременно, так вот, в тот самый вечер мы ощутили поднимающуюся в нас силу, темную, неудержимую, жажду террора и мести.
Невозможно вспомнить, кому из нас первому пришла эта мысль. Патрику Сенсеру, завороженному делом Марковича[12] и идеей шантажа, свального греха? Или Сержу Шубовска, чья толстая черная тетрадь – страницы и страницы, исписанные его мелким почерком – казалась теперь смешной? Или Эдуарду де Монтеню, который питал слабость к ядовитым страстям и подсовывал анатомические рисунки в тетради своих одноклассниц? Как бы то ни было, все мы пришли к одному убеждению, к насущной необходимости нашего решения.
В декабре 1969-го мы стали им писать. Писать им всем троим.
Мы вырезали буквы, иногда целые слова, из «Монд», «Корьерре делла Серра» и «Журналь де Сьерр». Компоновали их долгими вечерами в комнате Патрика Сенсера в отеле «Борегар» под пиво. Это было занятие благоговейное, как любовный акт, и, главное, до ужаса успокаивающее – эти маникюрные ножнички, маленькие, девчачьи, запах клея и фразы, которые мы составляли на белых листах.
Тексты были прекрасны, и угрожающие фразы казались невинными в этом сюрреалистическом коллаже.
Роберто Алацраки брал на себя перевод на итальянский, мы считали, что это очень умно, как будто все зло исходило только от них, этих заносчивых глупцов, которые жили теперь бок о бок с ними, соприкасались с ними телами, и чей смех, такой вульгарный, еще звучал у нас в ушах в этих зарослях, из которых мы так до конца и не вернулись. Мы клали сложенные вчетверо записки в конверты, купленные в супермаркете, обыкновенные конверты, ничем не отличавшиеся, происхождения которых не отследила бы и полиция. На каждом было написано имя той, кому было адресовано послание, заглавными буквами – вырезанными, приклеенными, – как на пригласительных карточках на праздник.
Потом, никогда не раньше 2 часов ночи, мы садились в «БМВ» и ехали в ночь, стиснув руки в перчатках из кожи ягненка. Мы парковали машину с каждым разом все дальше. Один из нас выкладывал наши произведения на коврик под дверью «Диких трав», прямо под освещенной клеткой с горлицами.
Это был хмель и освобождение. Мы чувствовали себя террористами, и ничто больше так не возбуждало, как проводить вечера за письмами и приносить наши дары, сопровождавшиеся иногда перьями, камешками или однажды – высшее наслаждение – крошечной летучей мышкой, которую Даниэль Видаль нашел засушенной в шкафчике лыжного сарая.
Мы больше нигде не бывали. Жизнь проходила в наших головах и в стенах шале в Блюше. Мы представляли себе наши письма в ящике прикроватной тумбочки, в сумочке, в заднем кармане джинсов, прилегавшими к округлым контурам, или спрятанными в лифчик у самой груди. Мы были везде, и наши души парили над их головами, как стая светлячков или беспокойных эльфов.
Было несколько радостных недель – полнота, обещание, – как будто мы встречались с ними. Было так волнительно представлять себе их пальцы на этих конвертах, их глаза, читающие наши тексты, эти плененные слова, связывавшие нас с ними неповторимыми узами. У нас был секрет. Темный и прекрасный секрет, и мы иной раз оставались до рассвета в этой машине, пили, смеялись в каком-то немыслимом возбуждении, а когда вставало солнце, видели на снегу крошечные следы: мы принадлежали теперь к миру дикой природы, ночные звери могли охотиться, совокупляться, перемещаться вокруг нас. Никогда еще мы не были такими живыми.
А потом, разумеется, все пошло наперекосяк, потому что душевное равновесие и радость не были нашим уделом, потому что природа слепа, и все в ней рушится. Роберто и Серж проходили мимо Теннисного клуба и увидели Крис и Карли – их фигурки светились на фоне зеленого резинового покрытия. На Карли была тенниска и белые шорты, высоко завязанный конский хвост трепыхался, хлеща затылок всякий раз, когда она била по мячу. Крис тоже была в белом, в платье с короткими рукавами из махровой ткани, и очень ярко накрашена. Они не заметили двух мальчишек, которые таращились на них из-за стекла, словно ничего не имело значения, кроме этого мяча, которым они перебрасывались, как будто могли позволить себе хобби.
В тот же день случайно, а может быть, и нет, Макс Молланже зашел в бакалейную лавку и увидел Клаудию, склонившуюся над прилавком. «Она как будто хотела на него залезть». Она смеялась, вернее, хихикала, глядя на Франко, – такой ее еще никто никогда не видел. «Ее глаза! Ее глаза! Они как будто могли разговаривать и говорили: давай, возьми меня прямо сейчас, в 3 часа дня».