Власа считали любимцем Посадника. И лишь сам Влас знал, как отец его ненавидит.
Воспитал его Дубрава Несмеяныч – младший брат Тура. Воспитал как родного, ведь своих детей так и не завёл, хоть и сказывал, что хотел бы. Он объяснял, как драться, учил, как поставить себя среди нахальных сверстников. Он же дал совет, как быть с девками, когда пришёл срок.
Влас стал таким, каким хотел видеть его отец. Нет! Влас стал лучше! Отроки сражались за право войти в его дружину; первые красавицы льнули к нему; купцы советовались, с кем вести торг; даже Несмеяныч однажды пробурчал, что вырастил достойного воина.
Но отцу всё чего-то не хватало. Привези Влас из Тяпенок добрые вести али голову вождя шляхов, быть может тогда… Но наследничек оплошал. И, что того хуже, оплошал и выжил. Вернуться к отцу с позором, снова получить унизительную пощёчину? Нет уж, лучше не вернуться вовсе.
Поэтому, лёжа животом поперёк седла, отдаляясь от племени Иссохшего дуба, приговорившего его к смерти, он не ликовал. Напротив, Влас равнодушно глядел на покачивающиеся в такт движениям коня руки и, наверное, впервые искренне молился:
«Хозяйка Тени, я не раз возносил тебе требу. С твоим именем на устах я поил клинок рудою. Я и сам не робел пред ликом твоим. Так неужто недостоин уйти с гордо поднятой головой? Неужто не заслужил гибели в бою?»
Влас не умирал. Измученный, искалеченный, опозоренный. Снова и снова хлебал он бесчестье. Столько, что и проглотить был не в силах. Не иначе судьба глумилась над ним, проверяя, сколько ещё надобно добавить княжичу, чтобы тот переломился.
А с ним рядом сидела упрямая лекарка. Та, что отгоняла от него Тень, залечивала раны, отпаивала зельями. О, как же он ненавидел эту девку! Её наивные синие глаза и неумелую улыбку, кожу, гладкую как шёлк…
Конечно, она влюбится в шляха. Пригожий мальчишка, что поклоняется женщине наравне с Рожаницей. Поющий, что не прикоснётся к ней против воли, ничего об удовольствиях не знающий и потому не жаждущий их.
Влас был таким же когда-то. До того, как впервые возжелал близости. То была чернавка матери, дородная девица чуть старше самого Власа. Он не мог выкинуть из мыслей её крутых бёдер и груди: подглядел, наученный дядькой, когда та пошла в баню. Влас был глуп. Он пел ей песни, как Шатай Крапиве.
А потом увидал, как один из дружников отца нагнул её посреди кухни. А после кинул монетку, и чернавка быстро спрятала её за пояс.
Дубрава Несмеяныч знатно расхохотался, когда белый как полотно Влас явился к нему и потребовал научить, как победить соперника в поединке.
– Ради бабы, говоришь? – Дядька подкрутил усы и, тяжко вздохнув, сел. – Дай-ка я тебе кое-что расскажу о бабах…
Совет, данный Дубравой, долго выручал княжича. Печатный пряник али драгоценные серёжки – ключ к сердцу самой неприступной красавицы. Вот вроде и робеет, стоит позвать её на сеновал, а надень на запястье наруч с каменьями – и сама задирает юбку.
Чернавка стоила всего-то серебруху. Влас тогда швырнул монету на пол и приказал:
– Раздевайся.
Девка, не моргнув и глазом, подобрала денежку и скинула понёву.
– Дальше раздевайся.
Дождавшись, пока на ней не останется ни лоскутка ткани, Влас велел:
– А теперь становись на четвереньки.
Чернавка выполнила и это. Ещё и поторопила:
– Княжич, у меня там, не ровён час, тесто перебродит. Давай уже к делу!
Прикасаться к ней Влас не стал. Побрезговал. Но одному чернавка всё ж его научила: любую бабу можно купить. Надобно лишь предложить хорошую цену.
Когда-то давно Тур так купил его мать – закидал золотом, ввёл в княжий терем. Много после Влас и сам покупал так любовь. Но пришёл срок, когда платить стало нечем. Нынче у Власа не осталось ничего. Да и имелось ли когда? Может, он всегда был так же беден, как сейчас, умирая посреди степи, просто этого не замечал?
Теперь не то что женщину или друга, глоток воды купить не за что. Только просить, как побитая собачонка…
– Воды… – прохрипел Влас, и конь замедлил ход.
– Очнулся!
Крапива полезла за бурдюком, шлях же плюнул на две стороны.
– Да сдохнэшь ты или нэт?!
– Только… – Влас и на коне пока удержаться не мог, зато бранные слова сами легли на язык. – Ты… первый…
Ему помогли умоститься в седле. Приходилось неуклюже хвататься за переднюю луку и лошадиную гриву, но всё ж сидя верхом Влас ощутил, что Тень снова отступила, не польстившись на его молитву.
Лишь в Мёртвых землях княжич узнал, как вкусна бывает вода. Лекарка прислонила горлышко к его губам, бережно придерживая голову. Прохладные пальцы касались колючей щетины на подбородке, задевали шрам, ими же и оставленный, но приносили не боль, как когда Влас пытался взять Крапиву силой, а облегчение.
– Осторожнее пей. Понемногу…
– Ещё я тебя спрашивал, – фыркнул Влас и тут же закашлялся.
– Я же упреждала…
Одеяло, коим раненого укутали при отъезде, Влас повязал на бёдра, но оно и срам толком не прикрывало, и не грело. От тела его исходил жар, лихорадка била княжича, но сам он того не замечал, опоённый зельями. Крапива тщилась отодвинуться, да некуда. Приходилось натягивать рукава на ладони и обнимать его за пояс, и Влас нет-нет, а прижимал её руку локтем.
– Что, – вроде как равнодушно спросил он, – станешь плакать, коли помру?
– Вот ещё!
– А зачем тогда спасала?
– Затем, что тебе ответ перед Маткой Свеей держать! Из-за тебя столько людей погибло!
Влас вздрогнул и глухо ответил:
– Не я убивал твоих односельчан, а этот вот.
Шатай укор услышал и в долгу не остался:
– Нэ попрячься твои воины, как трусливые пищухи, мы сражались бы с ними.
– А коль скоро их не было, резали беззащитных земледелов, – докончил за него княжич. – Что, лекарка, были ли среди погибших твои родные? Отец или, может, жених? Был у тебя жених?
Влас и сам не понял, откуда взялся последний вопрос. Однако ж стал ждать ответа, затаив дыхание. Спина напряглась, и княжич думал лишь о том, чтобы лекарка не заметила, как колотится его сердце. Но Крапива отвечать не стала. Вместо того зло бросила:
– Оба помолчали бы! От вас двоих только беды!
Глаза Шатая округлились, стали ровно плошки.
– Аэрдын! Чем я обидэл тэбя?
И таким по-детски невинным было его лицо, что Влас и сам поверил бы, что юнец не сражался в Тяпенках, а в стороне стоял. Вот только Крапива не обманулась.
– Влас сказал правду. Ты убивал тех, с кем рядом я жизнь прожила. И ты… ты ведь даже не запомнил никого из них, верно? Вы не трогаете женщин, и потому мните себя благородными. Но вы обычные головорезы! – Крапива говорила всё громче, пока, наконец, не сорвалась на крик. Видно, долго держала в себе эти речи. С тех самых пор, как запрыгнула к шляху в седло. – Дарко, Рыло, дед Перей… Ты узнал бы хоть кого-то из них, если б увидал? А ведь они все полегли от ваших мечей! А Холодок? Холодка помнишь? Он был красавцем. Любая девка мечтала о том, как сядет с ним на вечорках. Ты убил его, Шатай! Ты! На моих глазах! И ты его даже не запомнил, так?
Шатай стиснул поводья до побелевших костяшек. Он вперился взглядом в лошадиную башку и буркнул:
– Нэт, нэ запомнил.
– И теперь ты спрашиваешь, чем обидел меня? Ты?! Хулил Власа за то, что он пытался меня… – Голос Крапивы сорвался, но она через силу договорила: – За то, что он меня снасильничать хотел? Ну так ты не лучше! Княжич только хотел, а ты и твоё племя над нашей деревней надругались.
Шлях сидел в седле, как аршин проглотивши. Он не повернулся к девке и говорил будто сам для себя, не заботясь, расслышит ли кто. Говорил так, что даже Власа до костей пробрало.
– Стрэпэт рассказывал, что дщери Рожаницы жэстоки. Я нэ вэрил. Но тэперь вижу, что это так. Ты молчала, аэрдын. Когда сэла на моего коня, когда выбрала сэбе в мужья. Когда поцеловала мэня пэред Кругом… Ты молчала о своей обидэ. Ты говоришь тэперь. Когда из-за моей глупости пострадал вождь, когда я освободил осуждённого раба, когда я всё бросил… Ты говоришь, что нэнавидишь мэня сэйчас, когда я прэдал ради тэбя своё плэмя. Если ты хотэла наказать мэня, аэрдын, ты наказала.
– Я не… – Травознайка осеклась, а Влас, сам того не желая, вступился за неё.
– Никто не обманывал тебя, шлях. Ты сам выбрал женщину заместо племени, сам седлал коня и сам сбежал с нами вместе. Девка всего-то хочет защитить родных.
Крапива взбеленилась пуще прежнего:
– А ты не прикидывайся, будто мы друзья! С тебя всё и началось! Не мог портки потуже затянуть, надо было тебе девку в поле повалять!
Кожа Власа там, где её покрыли ожоги, чуяла немногое. Как знать, может лишь потому он и остался жив? Сколько бы ни били его шляхи, добрая половина ран не причиняла мучений. Но когда Крапива переплела руки на его животе так сильно, что ещё немного и придушила бы, по телу побежали мурашки, а боль смешалась с наслаждением.
– Я просил прощения, – процедил Влас. – Звал тебя в терем, предлагал стать молодшей. Я тебя женою звал, дура!
От ярости лекарка едва могла молвить.
– Так вот что ты делал?! Не неволил меня, не пытался купить, как… корову! Это ты мне честь оказал, княжич, а я и не уразумела! Так слушай же! Лучше мне в омут с головой, чем за такого, как ты. Лучше сгинуть в степи, в пасти у дикого зверя, от жажды умереть! Но твоей женой я не назовусь, покуда Рожаница не спустится с небес и сама не соединит наши руки!
Много ран Влас получил за последние дни, но, что греха таить, эта далась тяжелее прочих. Он процедил сквозь стиснутые зубы:
– Всего-то!
И надолго замолчал.
Если и жила на свете девица, отличающаяся от той, что разбила княжичу сердце, как день от ночи, то звали её Крапива. Светлоокая, светловолосая, дурная… Она не ценила денег и драгоценных каменьев, не страшилась неизвестности, помогала даже тем, кого стоило бы лишить жизни. Таким, как Влас. Она путала мысли, сводила с ума и не понимала своей красоты.
Быть может, она не влюбится в шляха. Но и Власу не видать её ласки. Не возьмёт травознайка, боящаяся мужчин как огня, сама обжигающая их подобно пламени, за руку такого, как он. Он может сколь угодно крепко целовать Крапиву, она даже может ему отвечать… Но она никогда его не полюбит. Влас знал это, потому что и сам себя ненавидел.