– Р-р-р-р!
Не зажимай больной тряпку, точно откусил бы себе язык. Лекарка осторожно держала меч одной рукой за рукоять, другой у самого острия. Клинок был остёр, но отчего-то никак не мог вспороть язву.
– А-а-а! Больно! – Влас всё ж выплюнул кляп. – Хватит!
Но лишь плохой лекарь пойдёт на попятный, когда больной жалуется. Крапива причиняла боль во спасение не впервой. Взять хоть Шатая, которого она обманула, чтобы защитить свой дом…
– Держи!
Княжич метался как обезумевший. Не придави шлях его коленом, уполз бы, под землю зарылся, лишь бы избежать поцелуя стали. Ещё малость – и околел бы от одного ожидания. Тогда Крапива бросила осторожничать. Она трижды коротко выдохнула, чтобы самой не струсить, перехватила поудобнее оружие… и ударила.
Вопль разнёсся по степи. Не человечий, звериный вопль. Так кричала коза, когда волк задрал её на глазах у маленькой Крапивы. Нарыв вскрылся, из него заместо крови потекла смрадная жёлтая жижа. А из пореза высунулся червь.
Многое повидала травознайка, многих лечила. Случалось иметь дело с таким, что только крепкий желудок выдержит. Но подобное встретила впервые. Отшатнуться бы да сделать защитный знак… Но вместо того она запустила пальцы прямо в порез, не давая червю скрыться.
Влас слабо дёрнулся, но силы покинули его, а Шатай продолжал держать.
Червь сидел там, питаясь жизнью княжича. Он вошёл под кожу вместе с когтем подземного жора, да так и остался, когда рана запеклась. Он кормился и набирал вес, чтобы вскоре прогрызть себе путь на волю. Что же, на волю его лекарка и вытянет, да только не так, как шашень того желал.
Скользкий и извивающийся, он всё норовил вырваться, но Крапива ногтями впилась в лысые бока. Она представила, что вновь тянет росток из земли, что сама Рожаница держит её руку, и рванула.
– Сын горной козы! Что это?!
Крапива могла бы ответить, но для этого требовалось рассмотреть червя и хорошенько подумать. Она же предпочла швырнуть его на землю и припечатать каблуком, а после, для верности, ещё и разрубила мечом на несколько частей и раскидала в разные стороны.
Рана выглядела немногим лучше, хоть и не извергала больше гноя. А уж без капли воды, чтобы хоть промыть её, было совсем тяжко.
– Я могу помочиться, – серьёзно предложил Шатай.
– Себе на голову помочись, – выдавил княжич в ответ.
Шлях удовлетворённо кивнул:
– Тэпэрь жить будэт.
Повсюду в степи земля была всё больше жёлтая и глинистая. На тонком слое песчаника мало что росло, а там, где всё же имелся не выжженный солнцем плодородный слой, давно не осталось влаги. Лето взаправду выдалось жарче некуда, даже в Тяпенках нет-нет, а поговаривали, что Рожаница гневается. Однако ж срединная почва была сытая да удобренная, так что о неурожае волноваться было рано. Куда как большую беду сулили шляхи, что ежегодно от этого урожая откусывали здоровенную часть. Теперь же, пожив малость в Мёртвых землях, Крапива знала, что выбор у степняков был невелик. Засеивать поля в эдаком месте – пустая затея, а переселиться на запад не пустят соседи.
Но в сравнении с Мёртвыми землями Пустые оказались куда как страшнее. Всё мёртвое некогда было живым, остатки низкорослых кустарников, засохший ковыль, птицы и звери всё ж встречались по пути. Чем дальше на восток, тем меньше, но всё же…
В Пустых землях не было ничего. Казалось, Тень коснулась этих мест босой ступнёй, отчего почва потемнела, но не как жирный чернозём, а как пепелище. Сперва различия были слабы, Крапива и не замечала их. Лишь Шатай становился мрачнее с каждым шагом. Но ещё до того, как свалился княжич, лекарка догадалась, отчего шляхи не решались соваться в эти края.
Тишина дребезжала в ушах и, кабы не хриплое дыхание Власа, Крапива решила бы, что оглохла. Шатай стоял, запрокинув голову, и глядел в белое от жара низкое небо.
– Они высосут нас, – негромко сказал он.
– Кто?
– Пустые зэмли.
Лекарка оторвала кусок ткани от рубахи и взялась вычищать им рану Власа. Тот наблюдал сквозь опущенные ресницы. Когда девичья ладонь оглаживала края шрама, проверяя, не осталось ли гноя, княжич сильно выдыхал через нос. Крапива на всё это обращала не больше внимания, чем на хныканье ребёнка, когда вынимаешь у него из-под ногтя занозу: попыхтит и перестанет. Она говорила с Шатаем.
– Мы немного прошли, а погони уже не видать. Можем вернуться. Вдруг отыщем коней?
Шлях покачал головой.
– Даже если их нэ нашли и нэ забрали… Пустые зэмли нэ выпустят добычу.
Чёрная земля и впрямь манила прильнуть к ней да заснуть спокойным сном. Крапива сбросила наваждение и буркнула:
– Придумывай…
– Так провэрь.
– Вот и проверю!
Лекарка взвилась на ноги и бегом отбежала на десяток шагов. Злость придавала ей сил. Остановившись, развернулась и…
– Это как так?
Шатай стоял рядом. Кабы не Влас, лежащий в той же позе, что оставила его лекарка, показалось бы, что шлях неслышно двигался с Крапивой вместе – пошутил. Но Шатай был серьёзен, Влас недвижим, а Пустые земли и правда не выпускали тех, кто ступил на них.
– Беда-а-а-а… – только и протянула Крапива.
– Бэда был отряд, что гнал нас сюда. Пустые жэ зэмли – смэрть.
– Рано хоронишь…
– У нас нэт конэй, воды и еды.
– Есть я! Я разбудила душницу, и сделаю это снова! Влас, скажи!
Влас и Шатай переглянулись. И без слов ясно, что, чтобы разбудить травы, надобно, чтобы они имелись. А Пустые земли не зря зовутся пустыми.
– Так и что же? Сядем тут да помрём?
Шатай пожал плечами и… сел, завернув под себя ноги.
– Шатай?
Он и не взглянул на неё. Тогда Крапива приблизилась и опустилась на колени перед шляхом.
– Тяжко тебе?
Серые глаза источали холод – две льдины посреди жаркой степи. Пропала задорная добродушная улыбка, залегли глубокие морщины, разом состарившие юношеское лицо. Всё это ответило заместо Шатая.
Крапива вдавила в колени стиснутые кулаки. Отчего так больно бывает, когда делаешь благое дело? Отчего, чтобы спасти одного, приходится мучать другого?
– Прости меня…
– Дочэри Рожаницы не к лицу просить прощэния.
– Да что ты заладил! Рожанице до меня дела нет! – бросила Крапива, и тут же пожалела о сказанном: щедрую богиню оскорбить! Но куда тут остановить рвущуюся обиду! – Знала бы, что сдеется, то проклятое поле за версту обходила бы! А теперь… Теперь… Что мне оставалось, Шатай? Если не верну Власа живым, Посадник Тур от Тяпенок камня на камне не оставит! Всего меньше я хотела ещё и тебе беды принести, да деваться некуда…
Влас глядел на них напряжённо и в кои-то веки молчал. Хотя много что добавить мог, а лучше тоже повиниться.
– Я сдержу, слово, Шатай. Просила взять… пойти ко мне в мужья, и не отрекаюсь! Из-за меня ты лишился семьи, так станешь частью моей.
Шатай выставил меж ними раскрытую ладонь. Позволить бы ей коснуться щеки… Но тело быстрее разума, и Крапива шарахнулась. Этой рукой Шатай перерезал горло двум соплеменникам; лишил жизни Холодка; бил Власа, вымещая злость.
Шлях замер и медленно убрал ладонь.
– Нэт, аэрдын. Нэ сдэржишь.
Прежде, чем Крапива успела возразить, он встал и схватил тряпицу, что закрывала рану Власа на животе. Осмотрел и грубо надавил на вспоротый шрам, сильнее смачивая кровью. Влас наугад брыкнулся, но шлях успел отойти.
– Ты что творишь?!
Пока лекарка осматривала больного, шлях поднял меч, обтёр о штанину и занёс над головой аэрдын. Он схватил её за косу. Крапива взвизгнула и закрылась локтем. Влас рывком сел, спасая девку от удара, но клинок успел свистнуть, отсекая… всего-навсего прядь золотых волос.
А Шатай, ни слова не говоря, уже снова сел на землю.
Крапива ощупала шею, к счастью, не разделённую надвое. Короткая прядь пощекотала висок, но кожу лезвие не задело.
– Ты что творишь, шлях? Ополоумел?! – взревел княжич.
Дальше Шатай сотворил такое, что язык не повернулся бы его хулить. Он срезал полоску плоти с той руки, где было сломано запястье. Выложил в ряд тряпицу, пшеничный локон и кусок мяса, после чего прямо мечом принялся копать.
– Умом тронулся, – прошептал Влас.
Крапива успокаивающе зачастила:
– Шатай, миленький, не надо! Положи меч…
Сухая чёрная земля не поддавалась. Он срывал ногти, расцарапывая её, и тупил клинок.
– Хороший меч… был, – пробормотал Влас.
Шлях не останавливался.
Когда ямина стала глубиной с три пальца, он опустил в неё плоть, положил рядом волосы Крапивы и выжал кровь из тряпицы. А после зарыл и низко наклонился, прижимаясь лбом к холмику. Губы его шевелились, но песнь, что он пел, не предназначалась для людского слуха. Её слышала лишь Степь.
– Прими детей своих, исстрадавшаяся мать. Прими, не гони неразумных. Омоем ноги твои, разогнём старые пальцы, морщины разгладим… Прими, мать, дозволь умыть слезами, дозволь поднести мяса и напоить алой водой, дозволь озарить тёплым светом. Прими в свои объятия.
Бестелесную песнь подхватил ветер и унёс в раскалённое небо. Нескладной она была. Давно не пел её никто в Пустых землях, уж и забыли, как звучит. Но отчего-то ни Крапива, ни Влас боле шляху не мешали, а уходя, поклонились земле, принявшей неурочную требу.
Спроси кто Шатая, откуда он знал, как приветствовать Пустые земли, не ответил бы. Да он и сам не ведал.
***
Возвращаться ни с чем к грозному вождю негоже, но Нардо делать было нечего. Даже вести, и те не повернулся бы язык назвать добрыми. А уж о том, чтобы проситься в ближники заместо Отто или Драга, Нардо и думать забыл. Одна радость: Стрепет, полуживой, когда они покидали лагерь, очнулся.
Нардо приблизился к навесу, под которым отдыхал вождь Иссохшего дуба. Тот, не привыкший зря терять время, чистил оружие.
– Вождь…
Нардо показалось, что Стрепет особенно свирепо провёл по стали тряпицей.
– Говорят, ты бэз спросу собрал моих людей в погоню… – негромко проговорил Стрепет.
Вот когда Нардо в полной мере осознал свою ошибку. Случись прямой запрет преследовать беглецов, и висеть бы ему уже на валуне в ожидании смрадников. Но вождь был ранен, и приказа не отдал: ни отпустить, ни преследовать.