– Это так, Стрэпэт…
– И вэрнулся ни с чэм.
– Нэт, вождь! Мы загнали их в Пустые зэмли! Стэпь сожрёт их!
– Стэпь нэ дэлает грязную работу за людей. – Меч вождя сверкал на солнце, лезвие всегда сохраняло остроту, ведь Стрепет готов был пустить его в дело днём и ночью. Нардо бездумно закрыл горло рукой, а Стрепет, не глядя на него, продолжил: – Ты молод. И нэ слишком умён. А стоило бы слушать старших.
– Я так и сдэлал, вождь! Я взял с собой Кривого, чтобы он указал путь и помог совэтом! Стэпь всэгда охотно говорила с ним! Благодаря калеке мы нашли бэглэцов и загнали!
– Хм… Кривого, значит… Что жэ, можэшь идти.
– Могу?!
Нардо задохнулся от счастья. По пути в лагерь он сотню раз пожалел, что не пустил отряд в погоню по Пустым землям. Вдалеке от забытого богами края пропал ужас, сковавший его на границе, и бедняга корил себя за трусость. Реши вождь, что трусость должно искупить, принял бы наказание безропотно.
Но вождь отчего-то смягчился.
– Ты молод и нэ слишком умён, – со вздохом повторил Стрепет. – И займёшь мэсто прэдатэля у младшэго костра. Позови мнэ Кривого.
Когда Нардо удалился, Стрепет внимательно осмотрел клинок, спрятал его в ножны и лишь после этого сказал:
– Отчэго нэ рэшаешься подойти? Или я когда-то наказывал невиновных?
Из тени под навесом вынырнул Брун. Был он хмур и задумчив и говорил неохотно.
– Я сижу всэго-то у младшэго костра, куда ты только что отправил Нардо. Но, если позволишь вождь, я нэ хотэл бы дэлить с ним ночлег.
– Отчего же?
– Ты сам сказал, вождь. Нардо глуп. Он позволил бэглэцам спастись.
– Стало быть, ты поступил бы иначэ?
Брун нахмурился и долго молчал, вперившись в землю. Наконец, он выдавил:
– Я подумал бы своей головой прэждэ, чэм просить совэта. Пусть и у старшэго…
Вождь отложил оружие и протянул руку.
– Помоги сэсть.
Поколебавшись, Брун подчинился. Имейся в племени лекарь, он сказал бы, можно ли Стрепету подниматься. Но лекаря не было, а стало быть, именно вождь решал, достаточно ли зажили его раны.
Усевшись, Стрепет не отпустил предплечья Бруна.
– Садись рядом, – велел он. – Говори, что хотэл сказать.
Брун от волнения не мог унять рук и постукивал ногтем по рукояти своего ножа. Он говорил неохотно.
– Я говорю это лишь потому, что так хорошо для плэмэни. Нэ для мэня.
– Так.
– Спроси Кривого, как так вышло, что прэдатэль увёл его коня. И отчэго имэнно Кривой советовал Нардо нэ зарэзать беглэцов, а загнать, как звэрэй. Я сижу у младшэго костра, и я тоже молод. Я могу ошибаться, вождь. А ты – нэт.
Отчего-то слова Бруна повеселили Стрепета. Он хлопнул соплеменника по плечу и сказал:
– Ты нэ хотэл делить ночлэг с Нардо? Что ж, можэшь отнынэ сидэть у старшэго костра. Когда мы признаем над собой Змэя, хочу, чтобы ты был ко мнэ ближэ.
– Свэжэго вэтра в твои окна, вождь…
– Мои окна давно уже затворэны… – пробормотал тот в ответ. – А что, Брун, веди всадников ты, Шатай был бы мёртв?
Шлях ажно подскочил на месте, как взыграла в нём кровь.
– Я порубил бы прэдатэля на куски и оставил смрадникам!
Стрепет кивнул.
– Что жэ, Стэпь поёт мнэ, что ты ещё сможэшь сдэлать это, когда мы снова пойдём на Срэдинников.
– Но вождь! Прэдатэля там нэ будэт. Навряд Пустые зэмли…
Стрепет поднял руку, и Брун мигом закрыл рот. А вождь наклонился к нему и прошептал:
– Шатай отрёкся от плэмэни, он пойдёт за аэрдын, куда она прикажэт. И он будэт в её дэрэвнэ, потому что… – Вождь помолчал немного. – Потому что я так сказал. Иди, Брун.
Когда молодой вождь на аркане притащил мальчишку Шатая в племя, мало кто заподозрил неладное. Уже тогда лишь избранные по-настоящему слышали степь, и только трое из них унюхали смрад, исходящий от найдёныша. Нынче из всех тех остались лишь Кривой да сам Стрепет.
От него пахло Пустыми землями. И навряд края, что родили его, лишат Шатая жизни.
***
Не то земля приняла Шатаеву требу, не то враки о Пустых землях не были правдивы, но, чем глубже они заходили, тем сильнее оживала степь. Однако даже жизнь здесь была хищная, колючая да кусачая, а жар ощущался куда как сильнее, чем в Мёртвом краю.
Перегретый воздух дрожал, небо расплавленным маслом стекало на бескрайнюю равнину. Пот катился по спинам и вискам, волосы липли, а неугомонная мошкара, привлечённая запахом тел, больно жалила. Крапива завернула рубаху и прикрыла голову длинным её краем, но солнце палило и сквозь ткань. Как дорого девка дала бы за крошечную тень, а того лучше глоток воды… Но была лишь равнодушная степь, жара, пересохший овсец да выносливая солянка, и перекати-поле, гонимое ветром. Вот так и сама травознайка: куда ветер подует, туда и катится. И нету у неё своей воли. А мнила ведь, что спасёт княжича и защитит родную деревню! Куда там! Её бы кто защитил…
Она сделала ещё шаг и поняла, что падает.
– Не могу больше… – слова больно рвали зачерствевшее горло. – Не могу…
Влас и Шатай разом поймали её за локти, не дав распластаться на земле.
– Нэльзя останавливаться, аэрдын. Будэт хуже.
Княжич, хоть и кивнул, но вслух согласиться со шляхом не мог, и ядовито усмехнулся:
– Куда уж хуже?
Степняк одарил его уничижительным взглядом, но поберёг силы и отбрехиваться не стал. Он пальцами зачесал назад взмокшие волосы и облизал губы. Нехотя признался:
– Рэбёнком мэня нашли на границе Пустой зэмли. И я был жив, а с собой имэл воду. Гдэ-то здэсь есть источник, я знаю… Чувствую, что есть.
От жажды у Крапивы пересохли даже глаза. Она вся была как измученный жарой хрупкий росток, слабеющий с каждой пройдённой верстой. Однако, в отличие от княжича, со шляхом не спорила.
– Я тебе верю, – робко улыбнулась девица. – Мы обязательно найдём родник. Только давайте… отдохнём самую чуточку… и пойдём дальше…
– Нэльзя, аэрдын. Остановишься – и стэпь сожрёт тэбя!
– По-моему, она уже нас сожрала, – мрачно подметил Влас. – И теперь переваривает…
Если степь была живым существом, то в Пустых землях находилось её брюхо. Крапива слышала стоны умирающих трав, нутром ощущала, как корёжатся их корни. Её ужас мог бы разделить лишь тот, кто бродил по ратному полю после битвы, внимая стонам раненых.
– Простите. Простите, я хотела помочь. Так хотела… – Ноги отнялись, и Крапива осела на землю. – Вы идите… Я догоню… Вы, главное, до Тяпенок…
– Вставай, аэрдын! Нэльзя…
Влас приставил ладонь ко лбу, закрываясь от солнца. В который раз он всматривался в даль, но не видел ничего до самого горизонта, обманчиво близкого.
– Она не встанет, – сказал он и поднял лекарку на руки.
Та заупрямилась:
– Нет, пусти! Тебе нельзя! Ты ранен…
– Я полон сил, Крапива. Никогда не ощущал себя живее! – соврал Влас.
Она коснулась ладонью его щеки, невозможно горячей.
– Едва червя заборол… Ты так не доживёшь до ночи.
– Хочешь поспорить? За эти дни я обманул Тень трижды!
– Это она обманула тебя…
Княжич недоверчиво изломил брови, как умел лишь он. Шаг, второй, третий… На лбу залегла глубокая морщина и почти сразу лицо исказила гримаса боли.
– Накаркала, – прохрипел он и завалился лицом вперёд вместе со своей ношей.
Шатай кинулся к ним.
– Хэй! Хэй! Аэрдын! Крапива! Влас!
Но растолкать хоть кого-то не выходило.
Шлях сел со спутниками рядом, уткнувшись лицом в колени. С рождения степь была ему домом. И с рождения отнимала всё, что дорого. Не знающий отца и мать, лишившийся той, что воспитала его как сына, предавший племя и погубивший любимую…
Когда юный шлях входил в возраст мужа, проводили обряд. Мальца раздевали догола и ставили на колени под палящим солнцем. Кожа становилась красной от ожогов, от жажды являлись видения, а смрадники кружили в небе, присматриваясь к возможной добыче.
Если становилось совсем невмоготу, шлях просил остановить действо, и по тому, как долго простоял он, молясь Рожанице, судили о месте нового мужа в племени. Когда посвящали Шатая, он не выстоял долго. Потому ли, что был измождён ещё до того, как попал к Иссохшему дубу, или ещё почему… Он бросил испытание почти сразу и стал младшим, как Брун. Как калека Кривой.
Если же мальчишка стоял на коленях так долго, что падал от усталости, его имя передавали из уст в уста. Стрепет в своё время отстоял два восхода солнца, после чего его ещё столько же отпаивали кумысом.
Выходило, что, чтобы родиться на свет достойным мужем, требовалось убить в себе трусливого мальчишку. Иногда Шатаю казалось, что он так и не сумел сделать этого. Наверное, потому степь не приняла его.
Шатай завалился на бок, не отняв лица от колен. Они со срединным княжичем замерли по разные стороны от Крапивы, словно даже в посмертии стремились уберечь её от беды. Вот только не сдюжили.
Ковыль шуршал свою грустную песню, а большая любопытная дикая кошка, прижимая уши, кралась по нему. Её манили незнакомые запахи, но врождённая осторожность не позволяла сразу приблизиться к чужакам. Но кошка была не одна: в её теле жило другое существо, столь же дикое, но куда более безрассудное, оно двигалось быстро и уверенно. Кошка уступила разум, и шкура её полысела, а кости вывернулись в стороны. Существо вытянулось вверх, меняясь очертаниями. Безрассудное существо остановилось около чужаков. Длинная тень перечеркнула три бездыханных тела единым росчерком, но ни одно из них не пошевелилось.
Глава 14
Крапиве почудилось, что она тонет. Вода бурным потоком текла в горло, а руки и ноги оставались недвижимы: она попыталась барахтаться, но тело не слушалось.
– Тише, девочка, тише!
И только уразумев смысл сказанного, травознайка догадалась открыть глаза. Бурный поток оказался тоненькой струйкой терпкого напитка, руки и ноги же покоились на положенных им местах и отяжелели оттого, что девица перегрелась. Часто лекарка отпаивала больных снадобьями, а на их месте оказалась впервые.