В пепельных её волосах, распущенных по плечам, звенели колдовские амулеты и переливались бусины.
– Сэпная вэдьма! – ужаснулся Шатай.
Старуха обиженно насупилась.
– Разве я плохо принимала тебя, сынок? Отчего зовёшь меня ведьмой?
Сынок… Слово клеймом отпечаталось в разуме шляха. Никто не называл его сыном. Никогда…
Травяной вар горчил на языке, но отчего-то Шатай не отставил плошку, а сделал ещё глоток.
– Что ж не кушаешь, сынок? Разве я зря старалась и готовила?
Рука сама собой потянулась к столу. Та самая, что после сражения с вождём отказывалась слушаться. Она была здорова и по-прежнему гибка.
Перед шляхом теснились сласти: с мёдом, орехами, семенами, ягодами… Счастье для ребёнка, взращённого степью!
– Дай-ка ещё налью тебе дальника…
Дальник… Редкая травка, Шатай не пил терпкого отвара, сколько себя помнил… Но отчего-то знал его на вкус.
– Расскажи матушке Байгаль, сынок, как ты? Поплачься.
«Дэти стэпэй нэ плачут!» – мог бы ответить шлях.
Мог бы, и должен. Да не стал.
Пиала задрожала в руках, Шатай едва успел поставить её, чтобы не расплескать. И вдруг кинулся к старухе, уткнулся лбом в её колени и заплакал.
Не слова лились из него и даже не песня. Шатай выл, как выла степь, а Байгаль гладила его по голове, слушала и не перебивала. Лишь охала время от времени. Шатай выплакал для неё всё. Про то, как громко свищет в ушах ветер, когда не с кем поговорить, как жёстко сухое мясо, если не с кем разделить пищу, как холодна женщина, если не отвечает любовью на любовь.
– Всё хорошо, сынок, всё хорошо. Матушка Байгаль не обидит. Можешь остаться со мной. Ей ты не нужен, а мне – да.
Шатай поднял заплаканное лицо. Он и верно не нужен Крапиве. Никому во всей степи не нужен, как не был нужен матери и отцу. Но израненное сердце не унималось.
– Где… она?
– Никого нет, сынок. Только мы с тобой. Нам не нужен никто больше.
– Аэрдын. И этот… княжич срединный. Где они?
Показалось, что седые волосы шевельнулись, как живые.
– Их нет, сынок. А я есть. Обними меня.
– Отчэго я нэ помню, как попал сюда? Как встретил тэбя? Кто ты?
– Я матушка Байгаль, сынок.
– Ты вэдьма.
– Ведьма, да. Раз уж тебе так угодно…
– Гдэ мои друзья?
Старуха гадко засмеялась, и изо рта её повеяло тленом.
– Друзья? У тебя нет друзей, сынок. Ты один здесь, они тебя бросили. Все бросают тебя, верно?
Нет, не показалось. Волосы степной ведьмы в самом деле жили своей жизнью: шевелили вплетённые в них амулеты, вставали дыбом, танцевали. Шатай глядел, как прыгают с пряди на прядь деревянные бусины, и не мог оторвать взгляда. Амулеты шептали:
«Она обманула тебя. И никогда не полюбит. Что можешь ты дать ей? Ты – трус. Хэльгэ. Хэльгэ»
Обветренные губы Шатая шевельнулись.
– Я трус… Хэльгэ. Я слаб и бэзроден. У меня нэт племени…
– У тебя есть матушка Байгаль.
Шатай позволил вложить себе в пригоршню пиалу и поднял её к губам, а степная ведьма придержала его руку.
– Матушка не оставит тебя. Пей, сынок, пей.
Отвар из дальника был горек на вкус, но никак не горчее того знания, что открыл в себе Шатай. Зачем искать аэрдын? Зачем вообще покидать шатёр, где терпко пахнет сеном, а на столе теснятся сласти, каковых Шатай в жизни не видывал? Зачем ему кто-то, кроме матушки Байгаль?
Ведьма села позади него, оплела длинными худыми руками. Её седые волосы обвили юного шляха подобно паутине.
– Матушка здесь, сынок. Матушка здесь…
Шёпот лишал его воли, ноги и руки стали как чужие. И Шатай уже не думал о том, как попал в шатёр и отчего так горчит на языке.
***
– Что ты сотворила со мной?
Крапива лежала, боясь шелохнуться. Сковавшие её побеги ощетинились колючими листьями. Травознайка поняла: двинется – и они обожгут её не хуже, чем проклятье жгло всех, кто к ней прикасался.
– Я? – Байгаль заливисто засмеялась, ажно завалилась на спину. – Я не делала ничего, девочка. Всё, что с тобою сталось, ты сотворила сама.
– Ты опоила меня!
Здесь ведьма не стала спорить:
– Опоила. Но не отравила. – В доказательство своих слов она сделала длинный глоток из чаши, в которой подавала зелье. – Когда пьяный муж бьёт жену, в том винят хмельное? Или трактирщика? Или зло всё же сидело в муже?
Побеги крапивы зашевелились и поползли выше коленей. Травознайка обмерла.
– Во мне… сидит зло? Матушка права была…
Байгаль играючи коснулась жгучих листьев. Кожа её сразу покраснела, но ведьма не закричала, а лишь подула на ладонь.
– Зло, добро… В тебе сидит сила, девочка. И лишь Рожанице известно, на что ты её пустишь.
– Я молилась Рожанице… Но она оставила меня! Испытывала снова и снова и…
– Привела ко мне, – докончила Байгаль. – Неужто думаешь, зря?
Крапива дёрнулась схватить ведьму за плечо, но вьюнок угрожающе затянул петли.
– Тогда помоги! – попросила она. – Если всё не зря, то зачем ты делаешь это со мной?
– Я делаю? Придумаешь тоже… И верно – аэрдын.
Проклятая трава сильнее стискивала свои объятия, укрывала напуганную девку…
– Верно, – признала Крапива. – Аэрдын. Верно. От меня одни беды. Я виновна во всём, что сделалось… Если бы… Если бы Влас тогда взял, что хотел… Если бы я не отбилась, ничего не случилось бы… Я правда аэрдын! Я проклятая…
Вдруг в шатре потемнело, а зелёные глаза Байгаль так и остались сверкать изумрудами. Пропала улыбчивая девчушка, очаг, подушки и юрта. Остались лишь эти глаза и невидимая сила, что окружала их. И рёв, что она издала, не был человеческим.
– Так-то ты ценишь благословение Богини?! Аэрдын – не проклятая. Аэрдын на языке, что позабыт людьми, – наделённая. Ты сама превратила свой дар в проклятье, неблагодарная!
Крапива закричала и забилась. Трава ужалила её, обвила по грудь, лишая воздуха. Казалось, вот-вот заберётся в глотку, задушит…
– Боишься? Ты всегда боялась! Вы, люди, подчиняетесь страху, падаете пред ним на колени и вершите зло! Из страха вы разграбили степь, из страха превратили её в Мёртвую землю! Из страха убиваете друг друга, и не ведаете, что тем лишь множите ужас!
Свет возвращался и снова пропадал, а образ Байгаль всякий раз менялся. То стояла в шатре юная девчушка, то древняя старуха, то женщина невероятной красоты, то огромная рябая кошка… Неизменны оставались лишь глаза. Колдовские глаза, глаза самой Степи.
Травознайка рванулась и взвыла от боли: листья жгли, но оставаться недвижимой было выше её сил. Она схватилась за стебли, дёрнула, что есть мочи, и поняла, что побеги растут прямо из неё. Крапива рвала их снова и снова, то те лишь множились.
– Хватит! Прекрати! Не хочу тебя слушать!
Байгаль гремела, рычала, жужжала.
– Не хочешь слушать? Но ты и не пыталась! Ты… все вы заглушаете песнь, что я пою для вас! Я просила, умоляла, звала, но вы не слушали! Вы никогда не слушаете!
Шатёр словно наполнился пчелиным роем. Он жужжал, раздирая уши. Крапива силилась перекричать этот звук, но голоса не хватало…
– Не нравится? А ты слушай! Слушай, потому что давно пора докричаться до всех вас!
– Нет!
– Ты слышишь лишь свой страх, а должна услышать то, что он прячет!
– Я не хочу! Не хочу!
Зелёный кокон спрятал её от мира. Спрятал так, как проклятье защищало Крапиву многие годы. Но жужжание проникало и сюда. То жужжал страх, заставляющий бежать или прятаться. Страх, которому девка позволяла вести себя. Которому подчиняются все смертные.
– Вы погубили степь! Вы сделаете мёртвыми все земли, всё, до чего доберётесь! И ты станешь одной из тех, кто преклонится перед страхом!
– ХВАТИТ! – взревела Крапива. – Я БОЛЬШЕ НЕ БОЮСЬ!
Она раскинула руки в стороны, вспарывая кокон изнутри, и из зарослей крапивы полился свет. Он заполнил собой шатёр, вспыхнули невидимые мухи, что мучали слух, пол заместо мягких подушек и ковров покрылся сочной зелёной порослью.
А оглушающий рой сменился песней.
Пела Степь. И с нею вместе пела ведьма Байгаль.
Пела об одиночестве. О том, как покинули её дети, как разграбили и унесли всё, что умели унести.
Пела о боли. О том, как иссыхает почва и умирают травы, как гнётся усталый ковыль, как падают, измученные жаждой, козы.
Пела о крови. О том, что слишком горяч тот напиток, которым поят её люди.
Пела о… надежде.
Изумрудные листья побегов превратились в диковинный узор и потекли по коже, как река по плодородной земле. Колдовской кокон, что всегда был с нею. Дар или проклятье…
Аэрдын осторожно опустила босые ступни на мягкий зелёный покров, и травы прильнули к ней, как к живительному источнику. Травы тоже пели. Громче, чем когда-либо слышала травознайка. Оттого что теперь рой страха… нет, не пропал. Но звучал тише, чем песнь-молитва земли.
– Где они?
Байгаль показала зубы, но теперь в жуткой улыбке не было насмешки.
– Кто же?
– Мои… мужчины. Где ты спрятала их?
– Я не держу. Забирай. Если… сможешь.
Что было дальше, не сказал бы никто, кто не встречался со степной ведьмой. Да оно и сама Крапива усомнилась бы. Шатёр никуда не делся, но вместе с тем пропал. И сама травознайка тоже, вроде, осталась стоять, но будто бы лишилась тела. Влас, что возник пред нею, не видел и не слышал лекарки. И навряд откликнулся бы, даже явись она во плоти. Потому что верхом на княжиче сидела… Байгаль?
На миг она приняла тот облик, в котором видела её Крапива, и лекарка едва не извергла нутро от отвращения.
– Как можно?! Ты же ребёнок…
Ведьма откинула голову назад в бесстыдном наслаждении.
– Я такая же, каковой была ты, когда дар проявился…
Крапива зажмурилась.
– Нет-нет-нет…
Проклятье настигло её, когда девка уронила первую кровь. Иные сразу после искали жениха, но не Крапива. Крапива выслушала от матери о том, как распутна и бессовестна. О том, что в эдакие дни надобно прятаться от людских глаз. О том, что стыдно должно быть, коли какой муж поймёт, что вошла она в лета…