И тогда Дола обняла её впервые за долгие годы. Прижала к груди крепко-крепко и сказала:
– Никогда, милая. Ни единого мига! Не было ненависти ни во мне, ни в отце. Да будут прокляты мои мучители, но ты… благословением Рожаницы стала! Одного я боялась с тех самых пор, как ты вошла в лета: что явится кто-то в наш дом, посадит тебя в седло и…
– И меня та же участь ждёт. Этого ты боялась. И я вместе с тобою…
И ведь сделалось! Жестоки бывают шутки богов, и Крапива села в седло к незнакомцу да отправилась в неведомые края.
– Матушка…
Не придумали люди тех слов, которыми могли бы обменяться женщины, а сказывать, сколько пролилось слёз, не дело. Лишь много позднее, утерев нос, Крапива воровато оглянулась на занавеску, за которой метался Деян, и спросила:
– А батюшка что же? Неужто не знает?
Усталое лицо Долы озарила улыбка, и словно тёплым дождём смыло с него прожитые в тревоге годы.
– Кому знать, как ни ему. Он от меня с того дня, как возвратилась, не отходил. А когда люди начали пальцем указывать, посватался.
– И чужое дитё растил?!
Дола поглядела через плечо дочери. Деян подкрался тихонько. Всегда-то он был тих и молчалив, предпочитая дела словам. Он осторожно отодвинул занавеску и подошёл к ним. Поцеловал в темя сперва одну. Опосля вторую.
– Чужого не растил, – сказал он. – Только своё.
***
Словно и не бывало времени, проведённого в Мёртвых землях. Того больше, Крапива как заново с семьёй знакомилась. До чего же радостно, провожая в поле, обнять отца, а младших братьев подхватить на руки да закружить! Сколь многое потеряла аэрдын из-за проклятья, и сколь много обрела благодаря дару!
Мать быстро встала на ноги и тоже рада-радёшенька хлопотать по хозяйству. В поле лекарка ей покамест трудиться запретила, но поди удержи бабу, чтобы не хвалилась соседке дочерью на выданье! Да за кого! За спасителя деревни!
Только сам спаситель не шибко веселился. Поначалу мало кто узнавал шляха, да Шатай, правду молвить, не сильно-то на соплеменников и походил. Теперь же, благодаря болтливой Доле, каждый знал, откуда родом лекаркин жених и что сделал. И припоминали ему не только освобождение княжича, но и битву, в которой полегло немало тяпенцев.
Вот и вышло, что, пока Крапива вместе со всеми готовилась ко встрече Посадника, Шатай ходил как неприкаянный: и к жене его тесть не пускал, и к Матке Свее, где обосновался княжич, тошно.
Клети в Тяпенках обыкновенно ставили отдельно от основного жилья. Случалось, что после осенних свадеб в них на первое время селились молодые семьи: зимы-то в здешних краях мягкие, не то что на севере! В такой-то клети, пока что пустующей, и обустроился Шатай. Крапива прибегала к нему в гости, когда не ловили родичи, и всякий раз дивилась, что неведомым образом шлях делал своё жильё всё более схожим со степным шатром. Он натаскал шкур и устроил ложе, у входа смастерил небольшой очажок навроде костра, а вечерами, когда с дневными заботами было покончено, занимался воистину не мужским делом – вышивал. И вышивки те получались на диво хороши! Крапива всё чаще со смехом гоняла девок, прибегающих полюбоваться мастерством шляха, а если повезёт, то и послушать его пение. Злополучное утро тем и началось. Отец – в поле, мать – в Старший дом, помогать с угощением для Посадника. Шатай же, кликнув с собой Мала да Удала, – пострелять перепелов. Крапива же осталась хозяйничать – мести избу, месить тесто да печь пироги.
Она тихонько мурлыкала себе под нос одну из Шатаевых песен. Только теперь в ней сквозило не одиночество и тоска, а надежда. Быть может, всё наладится, а степной ветер и девка, которую принёс он в родную деревню, останутся жить вместе. И никто не погонит их прочь, пеняя за былое, никто не скажет дурного слова…
Дверь позади неё распахнулась неслышно – хозяйственный Деян добро смазывал петли. Лишь едва чутный сквозняк облизал босые ступни.
Но обернуться Крапива не успела.
Он подошёл к ней сзади, бёдрами придавив к столу. Острое лезвие кольнуло Крапиве шею, а над ухом раздался жаркий шёпот Власа:
– Какая, говоришь, у меня судьба?
Крапива ответила твёрдо:
– Вернуться к отцу. Ты и сам знаешь.
– Я знаю только то, – его ладонь накрыла шею пониже затылка, – что ты сейчас можешь обжечь меня. Но не жжёшь.
– Потому что ты меня не тронешь.
– Нет. Потому что тебе нравится, когда тебя трогаю я. Я, а не этот мальчишка.
– Я выйду замуж за Шатая. Я…
– Что? Любишь его? Или всё же меня?
– Я держу слово.
– Я тоже. И я сказал, что возьму тебя силой, если не получится миром.
Крапива уперлась запачканными мукой ладонями в стол – хоть малость отодвинуться от взбеленившегося княжича. Но тот лишь сильнее сжал ей шею.
– Пусти, – велела она.
Шёпот вновь пощекотал ухо:
– А ты заставь…
Он прильнул губами к её коже, словно к чаше с водой после дня под палящим солнцем.
– Заставь меня уйти, – пробормотал Влас. – Заставь забыть… хотя бы возненавидеть тебя…
Крапива и рада бы. Да вот беда: так же, как княжич её, она не могла выбросить из головы его горячие ладони, дыхание и поцелуи. Она впитывала жадные ласки, как пересохшая земля впитывает дождь. А княжич терял самого себя, прижимаясь к ней.
– Не желаешь? Тогда дозволь остаться.
Крапиву и саму надвое рвало. Да только она, в отличие от княжича, не привыкла, чтобы её капризам потакали. Ей сызмальства объяснили, что такое надо, а вот Влас эту науку так и не усвоил. Она тихо сказала:
– Не будет нам жизни… Шатая я не оставлю, а ты не утерпишь, будь он рядом. И княжество… Нельзя тебе.
– Было бы, за что держаться!
И не понять, про княжество Влас говорит или про шляха.
– Ты княжич. Тебе выбирать не суждено.
Влас напрягся всем телом. Костяшки пальцев, сбитые после драки, побелели, зубы скрипнули.
– Скажи, что я не мил тебе.
– Не скажу, – Крапива тяжко вздохнула, – ведь врать не обучена.
– Но и со мной не поедешь?
– Нет.
Влас рыкнул:
– Свернуть бы тебе башку, как курёнку! Дай жить или убей, прекрати пытать меня, ведьма! Будь по-твоему! Я уеду, ясно? Не увидишь меня боле никогда! Лица не вспомнишь, но это… – Влас втянул кожу на её шее губами, оставляя алый след, – этого не забудешь…Что ты сделала со мной? Чем опоила?
Он до боли стиснул её в объятиях, и до чего же сладкой была эта боль!
– Твои зелья… В них дело? Ты не только лечила, но и лишала меня рассудка? По капле, день за днём?
Что ответить ему? Не поверит же, что ни скажи. А скажи правду, нипочём не отпустит. А и хочется ли, чтоб отпускал?
– Я ничего не делала с тобой, княжич. Ни в степи, ни при первой встрече, в поле.
– Врёшь! – Лезвие задрожало, словно Влас пытался пронзить им нежную кожу, а неведомая сила мешала. – Не могу… Не могу выбросить тебя из головы! Засыпая, тебя вижу, просыпаюсь – о тебе одной мысли… Я убью тебя и освобожусь, ведь так?
Лихорадочная надежда сквозила а его словах. Надежда и с нею вместе обречённость. Потому что на деле княжич не хуже Крапивы знал, что, если кто и поил его любовным отваром, то была сама Рожаница. И, если Крапивы не станет, то следом за нею в Тень отправится и сам Влас.
– Будь проклят тот день! Будь проклят он и Свея, пригласившая меня в деревню! Будьте вы все…
Он не откинул ножа, силясь сохранить видимость власти, но уже понимал, что давно проиграл. Ладонь медленно опустилась вдоль хребта девки, замерла меж лопаток и надавила.
Крапива охнула, распластавшись на столе. И не от того охнула, что страх охватил её, нет! В любой миг она могла призвать свою магию и сделать с Власом то, что сделала, когда он пытался взять её против воли. Но цепкие пальцы опустились на пояс… И она медлила.
– Околдуй ты меня… – прохрипел Влас, – было бы легче…
Поползла вверх, оглаживая ноги, понёва, легла на бёдра ладонь, горячая, как уголь.
Влас хотел убить травознайку за то безумие, что охватывало его с нею рядом. Но одного княжич не ведал – что сама Крапива тоже как опоённая. Она подалась назад: ближе, теснее, снова ощутить раскалённое желанием тело… Княжич взвыл.
Улетел в сторону кинжал, посыпалась на пол белая крупка муки, задрожало тесто.
Он закрыл ей рот ладонью, а она впилась зубами, но лишь сильнее распалила костёр. Она бесстыдно закричала, а он пил эти крики как пряное вино. Он подхватил её под ягодицы, усадил перед собой и устроился меж обнажённых бёдер.
Соединённые самым древним колдовством, они замерли. Влас едва слышно взмолился:
– Скажи, что ты моя. Только моя. Скажи, Крапива…
Она закусила губу, и княжич не удержался, припал к её рту. Когда же отстранился, Крапива оплела руками его шею и снова поцеловала.
Она так и не сказала ему…
Увлечённые друг другом, они едва расслышали не то всхлип, не то стон.
Шатай недвижимо стоял в дверях. В одной руке он держал измазанные кровью птичьи тушки, в другой охотничий лук. Дети степей кого угодно одолеют в меткости. А уж с пяти шагов не попасть – это извернуться надо. Но шлях и не подумал натянуть тетиву. Он швырнул на пол оружие, а к нему окровавленные тела так, словно только что вырвал из груди бьющееся сердце, и вышел.
***
Кривой пожил хорошую жизнь. Не самую счастливую, быть может, зато долгую. Рожаница наградила его любовью женщины, хоть и отняла её немного погодя. А в старости, когда иные воины уже давно катались по небесным чертогам на накидке госпожи Тени, Кривому довелось ещё и воспитать внука. Да такого, что не стыдно. И то были не Драг и Оро, являющиеся ему родными по крови. То был тощий и слабый выкормыш, найденный на границе Пустых земель. Правду балакают: калеки сердобольны. Вот Кривой и взял над найдёнышем шефство. Нутром чуял, удивит их ещё хилый мальчишка! Победи он Стрепета в Круге, старик не думал бы теперь свою тяжкую думу. Не отправились бы к Тени Драг и Оро, дурни, но всё ж свои. И вождь не поклонился бы поганому Змею, недостойному того, чтобы звать его по имени.